Другие поэты века Августа
Творчество Горация менее привлекает исследователей, чем творчество Вергилия, и достижения в области его изучения менее значительны. Единственный интересный опыт общего истолкования поэзии Горация принадлежит тому же В. Пешлю 84. Он объясняет, что эпикурейство и стоицизм в мировоззрении Горация не противоречили, а дополняли друг друга, как otium и negotium, res privata, res publica, деревня и город; равновесие этих двух сторон человеческой личности должно заменить для Горация то единство человека и общества, которое было потеряно задолго до него. Это равновесие олицетворено в «римских одах» в образе крестьянина старых времен: проливая кровь за отечество, он воплощает стоический идеал, а отказываясь после этого от почестей и должностей, он воплощает эпикурейский идеал. Таким образом, Гораций и его сверстники — едва ли не первые в античности — научились отделять в своем сознании отечество от государства; это значит, что они лучше помнили последние сражения за республику, чем это можно заключить из их слов, и что принятие режима Августа было для них далеко не столь безоговорочным, как это кажется.
Статья Пешля является скорее программой исследования, чем непосредственным анализом конкретного материала. Темы и формы поэзии Горация многообразны, и синтетическому изучению его творчества должен предшествовать разбор многочисленных отдельных произведений. Такими подготовительными работами можно считать большинство опубликованных в эти годы работ об отдельных стихотворениях и стихотворных циклах Горация 85. В центре внимания исследователей стоят преимущественно вопросы композиции и образного строя. Некоторые предварительные итоги этих работ подводят малоудачная статья М. Эндруса 86 об образности Горация и статьи Хайниманна 87, Трейси 88, Коллинджа 89, Кордрэя90 о композиции од Горация (Хайниманн и Кордрэй указывают на частое у Горация волнообразное движение мысли между контрастирующими аспектами одной темы — например, между мотивами «роскоши» и «простоты» в carm. III, 24; Трейси и поправляющий его Коллиндж выводят композиционные приемы Горация из сочетания двух греческих композиционных традиций — триадической, идущей от хоровой лирики, и линейной, идущей от монодической лирики). Общая установка исследователей — та же, с которой мы встречались до сих пор: поиски символического смысла и отрыв от исторического фона. «Истинное понимание стихотворения следует искать глубже уровня словарных значений и исторических намеков», — пишет М. Шильдс (стр. 173). Для историка наибольший интерес могут представить работы об актийских стихотворениях Горация (эпод ср. 9 и carm. I, 37) 91. Эрик Вистранд, возвращаясь к мнению Бюхелера, пытается доказать, что Гораций и Меценат присутствовали при Акции (упоминания Ливия, Веллея и Светония о деятельности Мецената в Риме относятся ко времени после Акция) и что эпод написан после первых успехов Октавиана, но еще до генерального сражения: о бегстве Антония говорится лишь в порядке предчувствия. В историографии актийской войны Вистранд выделяет две традиции: одна ставит в центр битву при Акции (Дион, Веллей, Проперций), другая — взятие Александрии (Гораций, Ливий, Флор). М. Л. Паладини отмечает, что Гораций говорит о пожаре во флоте Антония, облегчившем победу Октавиана, тогда как сложившаяся позднее официальная версия замалчивала этот факт, и мы знаем о нем лишь из оппозиционной ливианской традиции (Флор, Орозий, Евтропий).
Не чем иным, как сборником такого же рода этюдов об отдельных произведениях, является большая книга Эдуарда Френкеля «Гораций» 92 — бесспорно, лучшая работа о Горации за последние десятилетия. Книга превосходно написана, содержит множество тонких наблюдений и замечаний, частые отступления автора порой неожиданны, но всегда интересны, обширные подстрочные примечания представляют собой любопытнейший путеводитель по комментарпям к Горацию от Ламбина до Хайнце. Задача книги, — заявляет автор, — помочь понять Горация как поэта, а для этого — освободить его стихи из-под груза ученых инотолкований и рассмотреть их сами по себе. Такой метод, действительно, часто дает хорошие результаты. Так, Френкель совершенно прав, утверждая, что упавшее дерево в carm. II, 13 — лишь поэтический подступ к изображению поэтов в Аиде и что гром с ясного неба в carm. I, 34 — лишь аксессуар к размышлению о превратной мощи Фортуны, которой посвящена и следующая ода (между тем, еще в 1948 г. В. Вили, наивно основываясь на этих стихотворениях, считал возможным говорить о «духовном перерождении» Горация под влиянием знамений). Однако чем дальше, тем труднее становится соглашаться с выводами автора: 4 эпод (против выскочки), по его мнению, не имеет в виду никакого определенного лица и представляет собою простое упражнение в литературной типизации; в оде III, 5 не Регул упомянут ради каррских пленников (как полагал Моммзен), а, наоборот, каррские пленники — лишь для того, чтобы подвести к Регулу; в оде III, 3 завет Юноны — не восстанавливать Трои — также не содержит никаких намеков на замыслы Цезаря, Антония или Августа, и т. д. Рухнувшее дерево или каррские пленники одинаково являются лишь случайными «зацепками за действительность». «Вместо того, чтобы стараться насильственно втянуть целое стихотворение в тот внешний мир, откуда почерпнуты лишь некоторые его элементы, мы должны уважать его идеальный характер», — пишет Френкель (стр. 405). Таким образом, «рассмотрение стихотворений Горация самих по себе» приводит к тому, что поэзия Горация оказывается искусством для искусства, ничем не связанным с требованиями современности. Антиисторичпость анализа Френкеля принципиальна: Гораций-лирик для него не имеет ничего общего с Горацием-политиком или Горацием-моралистом (стр. 270). Разумеется, при таком подходе правильно понять римского поэта нельзя.
С исчезновением исторического критерия его место естественно стремится занять критерий эстетический: исследователь определяет место произведения не в истории римской литературы, а в системе собственного вкуса. Результаты неизбежно оказываются плачевными. Правда, Френкель лишь один раз позволяет себе оценивать мастерство Горация с эстетической точки зрения: именно он осуждает оду II, 20 за излишний натурализм превращения поэта в лебедя (стр. 301). Зато целую книгу посвятил такому эстетическому разбору Горация Ф. Дюран 93. Как правоверный крочианец, Дюран строжайшим образом различает «истинную поэзию», которая находит непроизвольный отклик в сердце каждого читателя любых времен, и «литературу», равнозначную риторике. А так как поэзия Горация не находит решительно никакого отклика в собственном сердце автора («или мы слепы? или у нас душа из камня?» — стр. 97), то он безоговорочно исключает ее из категорий «истинной поэзии» и осыпает Горация обвинениями в холодности, рассудочности, напыщенности, манерности, банальности, эгоизме, безнравственности, духовной лености и т. д. и т. д. Снисходительные исключения сделаны лишь для юбилейного гимна и нескольких од. Об этой курьезной книжке можно было бы не упоминать, если бы весь этот дилетантский пафос не был прямым и закономерным следствием антиисторизма буржуазной филологии. Любопытно, что такой серьезный ученый как Э. Туролла 94, хотя и отозвался на книгу Дюрана резкой рецензией, в собственных своих статьях о творчестве Горация провозгласил тот же самый принцип эстетической оценки: «Наше исследование о раннем Горации должно завершиться определением ценности», — и с точки зрения этого принципа осуждает как «несовершенные» почти все эподы и сатиры Горация.
«Наука поэзии» (послание к Пизонам) Горация не нашла себе места в книге Френкеля. Этому произведению посвятил свою работу Л. Ферреро 95. Следуя общей тенденции, он вырывает это послание, насквозь полемическое (с чем соглашается даже Френкель, стр. 125), из литературной обстановки его времени и рассматривает его только как результат внутренней эволюции Горация: в сатирах Гораций еще колеблется между двумя решениями основного вопроса античной поэтики («что важнее для поэта, дарование или искусство?»), в одах он пытается утвердить первостепенность дарования, в «Науке поэзии» — перво-степенность искусства. При всем интересе книги Ферреро (здесь впервые систематизированы высказывания Горация о поэтическом даровании, рассыпанные в одах), такой подход нельзя не назвать односторонним. Такою же односторонностью отличается работа Ф. Клингнера о послании Горация к Августу 96: этот острейший литературно-критический памфлет предстает в его изображении непринужденной болтовней ради болтовни. Правда, Н. Радд в серии статей о литературных сатирах Горация 97 обращается к изучению литературной борьбы того времени (справедливо указывая, что имя Луцилия было лишь оружием в этой борьбе), но, к сожалению, он ограничивается при этом лишь разрозненными частными вопросами. Лучше обстоит дело с исследованием исторических корней поэтики Горация: этой проблемы касаются отличные работы А. Ардиццони и X. Дальмана о понятиях и терминах эллинистической и римской поэтики. Ардиццони показывает 98, что понятия ποίησις—ποίημα Гораций понимал не так, как его предполагаемый образец — Неоптолем («содержание — форма»), а так, как школьная традиция, сохраненная в фрагментах Луцилия, Варрона и Филодема («большое стихотворение — малое стихотворение»); кроме того, Гораций вводит термин iustum poëma, выделяя эту категорию из общей массы poëmata по признаку «отбора слов» (опять-таки школьная традиция, идущая от Феофраста), а не «расположения слов» (научная традиция, сохраненная Дионисием Галикарнасским). X. Дальман 99 ποίησις—ποίημα — ποιητής (как принято думать со времени Нордена), а в последовательности рассматриваемых жанров, и понятие ποιητής лишь определялось наряду с другими во вступительной части; Гораций был первым, кто перенес тему ποιησίς в особый заключительный раздел.
Стихотворная техника поэтов «золотого века» стала предметом нескольких специальных исследований. Н. О. Нильсон 100 анализирует до мельчайших подробностей гекзаметр горациевых сатир (элизии, цезуры, интерпункция, стиховые окончания); М. Платнауэр101 изучает таким же образом элегический дистих классической поры; дополнением к его книге могут служить статьи Седжвика, Уэста и Патцера 102 о метрике Катулла. Не лишены интереса наблюдения Н. Бонэвиа-Ханта над лирическими метрами Горация 103, хотя главная задача его книги — возродить в современных школах сочинение латинских алкаиков и сапфиков — не может не казаться нам анахронизмом. Не приходится доказывать всю важность исследований такого рода: достаточно упомянуть, что именно на основании стилистических и метрических признаков К. Бюхнер в своей книге о Вергилии устанавливает неподлинность и определяет приблизительную дату создания каждого из стихотворений так называемого appendix Vergiliana.
При общем интересе к символическому осмыслению литературных произведений неудивительно, Что рационалистичнейший из римских поэтов — Овидий — остается почти без внимания. Попытка Германа Френкеля 104 раскрыть в Овидии духовные глубины и представить его чуть ли не предвестником христианства оказалась слишком рискованной и не нашла последователей. Наиболее значительная книга об Овидии за последние годы — популярный очерк Л. Уилкинсона 105, написанный живо и снабженный отличными стихотворными переводами больших отрывков Овидия, но ничего не добавляющий к традиционному представлению о поэте. Мало нового содержится в работе С. Джаннакконе 106, где план «Метаморфоз» сравнивается с планами мифографических трактатов, и комментарий И. Каццанига 107 к тем же «Метаморфозам», и статья В. Крауса 108, который в результате анализа элегического, риторического, драматического и эпического элементов в «Героидах» приходит к выводу, что шесть парных посланий («Парис — Елене» и т. д.) написаны самим Овидием и добавлены к сборнику «Героид» при переиздании в 1—8 гг. н. э. К этому можно добавить две статьи биографического содержания: одна 109 содержит чрезвычайно произвольную реконструкцию биографии Помпея Макра, друга и (как полагает автор) тестя Овидия; в другой 110 вновь выдвигается одна из самых фантастических гипотез об error-culpa Овидия — именно, будто бы Овидию случилось застать Юлию младшую голой. На таком фоне, бесспорно, наиболее интересной оказывается скромная работа М. Каннингема 111, который, сводя воедино рассеянные эстетические суждения Овидия, находит в них законченную программу «поэтики дарования» («ingenium»)», противостоящую горациевой программе «поэтики искусства» («ars»). Однако краткость и беглость статьи делают ее лишь подступом к сложной проблеме эстетической борьбы эпохи Августа.
Немногим богаче и литература по элегикам. Работы о Тибулле в основном ограничиваются анализом отдельных стихотворений 112, работы о Проперции — интерпретацией отдельных трудных мест (как известно, чрезвычайно многочисленных) 113. А. Ростаньи еще раз изложил свой взгляд на происхождение римской элегии 114. Греческая элегия (Мимнерм, Антимах, Филет и т. д.) была по содержанию объективна и воспевала любовь вообще и любовь мифических героев (Аконтий и Кидиппа) в частности, а с личностями Нанно, Лиды и прочими была связана только посвящениями. Римские элегики, следуя могучему толчку Катулла, сделали элегию субъективной — впервые содержанием ее стала собственная страсть поэта. Переходным же явлением, по-видимому, было творчество Корнелия Галла, для которого Парфений еще подбирал мифологические Ερωτικά παθήματα.
Цикл развития римской элегии был краток; вершиной его, как указывает Э. Параторе 115, следует считать творчество Проперция, который, последовательно идеализируя свою любовь и свою возлюбленную, в наибольшей степени возвышается от катулловской конкретности до «идеальной всеобщности» любовного чувства. Но уже в творчестве Овидия объективные тенденции вновь одерживают верх над субъективными, и на смену элегиям «Amores» приходят, с одной стороны, по-римски реалистическая дидактика «Науки любви» и «Фастов», а с другой — по-эллински фантастическая мифология «Героид» и «Метаморфоз» 116. Э. Бурк 117 показал, что элегия эпохи Августа, являясь, таким образом, специфически римской литературной формой, пронизана специфически римскими понятиями: влюбленный поэт блюдет fides любовного союза, изъявляет pietas к богам, опекающим его любовь, принимает на себя labores и officia по велению госпожи и т. д. Это новая концепция любви, противостоящая традиционной древнеримской, но отличная и от греческой. Э. Аллен 118 а типическое, поэтому реальная основа их любовных циклов невосстановима. Впрочем, несмотря на это, П. Грималь пытается реконструировать этапы романа Тибулла и Делии 119; но исходит при этом не из психологических комбинаций, а из намеченной Ж. Каркопино (BPh 1946, стр. 96—117) хронологии деятельности Мессалы, покровителя Тибулла. Схема Грималя: 32— 31 гг., знакомство и счастливая любовь, 31 г., поход с Мессалой к Акцию и болезнь на Коркире, 30—29 гг., измена, болезнь и выздоровление Делии; 28 г., разрыв и отъезд с Мессалой в Аквитанию.
«Мнимый Тибулл» привлекает едва ли не больше внимания, чем Тибулл подлинный. «Панегирик Мессале» опять все чаще приписывается самому Тибуллу: А. Сальваторе 120 указывает на стилистическое сходство,
А. Момильяно 121 и вслед за ним Р. Ханслик 122 — на то, что дата 31 г. до н. э. остается наиболее вероятной.
Впрочем, Дж. Фунайоли 123 на основе ст. 175 полагает что панегирик был написан уже после триумфа Мессалы в 27 г. каким-то стихотворцем, менее опытным, чем Тибулл. Гораздо больше споров вызывают стихотворения Лигдама. В 1948 г. вышли сразу две работы, посвященные этому таинственному поэту: Л. Пепе 124 — с Гликерой, упоминаемой Горацием в послании I, 4), а Дж. Балиган 125 — с молодым Овидием (а Неэру — с его первой женой). Э. Параторе 126 в обширной статье показал одинаковую неубедительность обоих тезисов (против Балигана говорит Ovid. Trist. IV, 10, 61—62, против Пепе — Ovid. Am. III, 9, 32); но собственный взгляд Параторе (Лигдам был старше Тибулла, его творчество — соединительное звено между Катуллом и Тибуллом, его влияние заметно у всех элегиков) представляется еще более неправдоподобным. Ключом к проблеме остается дата рождения Лигдама (III, 5, 17—18): Балиган и Энк 127 относят ее к 43 г., Пепе и Параторе — к 66 г. (процесс консулов П. Корнелия Суллы и П. Автрония Пета). Но В. Краус128 показал, по-видимому, неопровержимо, что смысл лигдамовой перифразы может указывать только на 44 г., а ее форма — на то, что автор сознательно пользовался овидиевским образцом; так как в годы «Тристий» Лигдам был уже слишком стар, то остается предположить, что Овидий впервые обозначил 43 год смертью обоих консулов не в «Тристиях», а раньше, например — в одной из элегий «Amores», уничтоженных при переиздании.
несмотря на Некоторые Натяжки, его работы не лишены интереса. Грималь показывает 129, что Август, торопя Вергилия с окончанием «Энеиды», хотел приурочить публикацию поэмы к 23 г. до н. э., когда после четырех лет проволочек и последовавшего острого политического кризиса он приступал к осуществлению долгожданной программы реформ, знаменуя это усыновлением Марцелла и предполагавшимися столетними играми. Отсюда целый ряд намеков в VI книге поэмы: в частности (об этом пишет Л. Пепе 130), прославление предков Марцелла и замалчивание предков его соперника Тиберия. Меценат, чья репутация пострадала в связи с заговором Мурены, после 23 г. спешит загладить вину, побуждая поэтов к пропаганде в пользу Августа: Вергилий пронизывает VIII книгу «Энеиды» намеками на триумф Октавиана в 29 г. 131 (Эней прибывает на место будущего Рима в день победы Геркулеса над Каком, а этот же день, 13 августа, был первым днем триумфа Октавиана), а Проперций начинает писать IV книгу элегий 132. Археологические элегии этой книги прославляют начала Рима и рода Юлиев (особенно искусна и неожиданна связь этих тем в элегии о Тарпее, IV, 4 133— предмет любопытной статьи Ж. Гюэ 134), ключом ко второму ряду — заключительная IV, 11, а идейным и композиционным центром книги служит IV, 6, воспевающая Августа, Аполлона и победу при Акции.
Примечания.
84. V. Pöschl. Horaz. — В кн. «L’influence grecque sur la poésie latine de Catulle à Ovide: six exposés et discussions, 2—7 août 1953» (Fondation Hardt pour l’etude de l’antiquité classique, «Entretiens,» t. II.)· стр· 91—127.
— AJP 73 (1952), стр. 140— 158; Его же. Horace, carmen I, 7. — CP 48 (1953), стр. 1—8; G. L. Hendrickson. The so-called prelude to the Carmen Saeculare. — CP 48 (1953), стр. 73—79; M. P. Cunningham. Enarratio of Horace, Odes I, 9. — CP 52 (1957), стр. 98—102; M. G. Shields. Odes I, 9, a study of in imaginative unity. — «Phoenix», 12 (1958), стр. 166—173; V. Pöschl. Die Curastrophe der Otiumode des Horaz. — Herrn 84 (1956), стр. 74—90; E. T. Silk. A fresh approach to Horace, II, 20. — AJP 77 (1956), стр. 255—263; S. Commager. Horace, carmina I, 37. — «Phoenix» 12 (1958), crp. 47—57; Его же. Horace, carmina 1, 2. — AJP 80 (1959), стр. 37—55; W. Ludwig. Zu Horaz, с. II, 1—12.— Herm 85 (1957), стр. 336—345.
— GR 19 (1950), стр. 106—115.
87. F. Heinimann. Die Einheit der horazischen Ode. — MH 9 (1952), стр. 193—203.
88. H. L. Tracy. Thought-Sequence in the ode. — «Studies in honor of G. Norwood». Toronto, 1952, стр. 203—213, ср. Его же. Horace’s Ars Poetica: a systematic argument. — CR 17 (1948), стр. 104—115.
89. N. E. Collinge. Form and content in the Horatian lyric. — CP 50 (1955), стр. 161—168.
90. J. М. Cordray. The structure of Horace’s odes: some typical patterns. — CJ 50 (1956), ÇTp, 113—116.
’s ninth epode and its historical background. Göteborg, 1958, 61 стр. («Göteborg universitets arsskrift», v. 6, f. 9); M. L. Paladini. A proposito délia tradizione poetica sulla bataglia di Azio. — Lat 17 (1958), стр. 240—269, 462-475.
92. E. Fraenkçl, Horaçe. Oxford, 1957, XIV, 463 стр.
93. F. Durand. La poesia di Orazio. Torino, 1957, 175 стр.
94. E. Turolla. Una prima maniera nella poesie oraziana. — В кн. «Poesia e poeti dell antico mondo». Padova, 1957, стр. 221 — 235; ср. Там же. Contributo a un giudizio critico sulla prima raccolta delle Odi oraziani, стр. 236—252; Il punto alto della personalità della lirica oraziana, стр. 253—276.
95. L. Ferrero. La poetica e le poetiche di Orazio. Torino, 1953 (Univ. di Torino, Publ. della Fac. di lett, e filos, v. V, f. 1). 89 стр.
— München, 1950.
97. N. Rudd. Horace’s poverty. — «Hermathena», 84 (1954), стр. 16—25; Его же. Had Horace been criticized? — AJP 76 (1955), стр. 165—175; Его же. The poet’s defence. — CQ 49 (1955), стр. 142—156; Его же. Horace and Fannius. — «Her mathena», 87 (1956), стр. 49—60; Его же. Libertas and facetus: Hor. Sat. I, 4, 10. — Mn 10 (1957), стр. 319—336.
98. А. Ardizzoni. Poiema: ricerche sulla teoria del. linguagio poetico nell’antichita. Bari, 1953.
99. H. Dahlmann. Varros Schrift de poematis und die hellenistisch-römische Poetik. — «Abh. d. Akad. d. Wiss. u. d. Lit. in Mainz», Geistes-u. sozialwissensch. Klasse, Jg. 1953, № 3).
100. N. O. Nilson. Metrische Stildifferenzen in den Satiren des Horaz. Uppsala, 1952, VIII, 220 стр. («Studia latina Holmiensia», I).
102. W. B. Sedgewick. Catullus’elegiacs. — Mn 3 (1950), стр. 64—69; D. A. West. The rhythm of Catullus elegiacs. — CQ 7 (1957), стр. 98—102; H. Patzer. Zum Sprachstil des neoterischen Hexameters. — MH 12 (1955), стр. 77—95.
103. N. А. Bonavia-Hunt. Horace the minstrel: a study of his latin Sapphic and Alcaic lyrics. London, 1954, 84 стр.
104. Н. Fraenkel. Ovid: poet between two worlds. Berkeley, 1945.
105. L. P. Wilkinson. Ovid recalled. Cambridge, 1955, XVIII, 484 стр.
107. I. Cazzaniga. Lezioni sulle Metamorfosi di Ovidio. Milano, 1957, LXXXVIII, стр. 173.
— WSt 65 (1950/51), стр. 54—77.
109. J. Schwartz. Pompeius Macer et la jeunesse d’Ovide. — RPh 25 (1951), стр. 182—194.
110. W. H. Alexander. Ovid’s culpa. — CJ 53 (1957/58), стр. 319—325.
’s poetics. — CJ 53 (1957/58), стр. 253—259.
112. F. Klinge r. Tibulls Geburtstagsgedicht an Messalla (I, 7). — Er. 49 (1951), стр. 117—136; Κ. Vretzka. Tibulls Paraklausithyron (I, 2). — WSt 68 (1955), стр. 20—46; R. Hanslik, Tibull, I, 1: WSt, 69 (1956), стр. 297—303.
113. Напр. D. R. Shackleton-Bailey. Propertiana. Cambrige, 1955, 322 стр.
114. A. Rostagni. L’influenza greca sulle origini dell’elegia erotica latina, — в кн. «L’influence grecque sur la poésie latine de Catulle à Ovide», 1953, стр. 57—90.
115. E. Paratore. Properzio. — StR 4 (1956), стр. 625—638.
— «Belfagor», 12 (1957), стр. 609—635.
117. E. Burck. Römische Wesenzüge der augusteischen Liebeselegie. — Heim 80 (1952), стр. 163—200.
118. A. W. Allen. Sincerity and the Roman elegists. — CP 45 (1950), стр. 145—160.
119. P. Grimai. Le roman de Délie et le premier livre des Elegies de Tibulle. — REA 60 (1958), стр. 131 —141.
120. A. Salvatore. Tecnica e motivi tubulliani nel panegirico di Messalla. — «Parola del passato», 3 (1949), стр. 48—63.
— JRS 40 (1950), стр. 39—41.
122. R. Hanslik. Der Dichterkreis des Messalla. — «Anzeiger der Oesterr. Akad. d. Wiss.», Phil. — hist. Klasse, 89 (1952), стр. 22—38.
123. G. Funaioli. Sul panegirico di Messalla. «Aegyptus», 32 (1952), стр. 101 — 107.
124. L. Pere. Tibullo minore. Napoli, 1948, XII, 159 стр.
125. G. Baligan. Il terzo libro del Corpus Tibullianum. Bologna, 1948. — «Studi pubbl. del’Inst. di filol. class, di Bologna», I.
— Aev 22 (1948), стр. 278—308; Ср. G. Baligan, E. Paratore. Ancora su Ligdamo. — Aev 24 (1950), стр. 270—299.
127. P. J. Enk. A propos du poète Lygdamus. — Mn 3(1950), стр. 197—204.
128. W. Kraus. Lygdamus und Ovid. — WSt 70 (1957), стр. 197—204.
129 P. Grimal. Le livre de l’Eneide et son actualité en 23 av. J. C. — REA 56 (1954), стр. 40-60.
130 L. Pepe. Virgilio e la questione dinastica. — GLF 8 (1955), стр. 359—371.
ée a Rome et le triomphe d’Octave. — REA 53 (1951), стр. 51—61.
132 P. Grimal. Les intentions de Properce et la composition du livre IV des élégies. — Lat 11 (1952), стр. 183—197, 315—326, 437-450.
133 P. Grimal. César et la légende de Tarpéia. — REL 29 (1951), стр. 201—214.
134 J. Guey. Avec Properce au Palatin: légendes et promenade. — REL 30 (1952), стр. 186—202.