Федр, Лукан, Сенека
Поэзия «серебряного века» меньше интересовала сторонников эстетической интерпретации; ученые, работающие в этой области, чаще пользуются старыми методами анализа литературных произведений. Достоинства и недостатки этих методов можно видеть на примере работ о Федре и Лукане.
Малопопулярный до последнего времени баснописец Федр неожиданно стал героем двух объемистых сочинений — Л. Эрманна и А. Де Лоренци. Научная ценность обоих сочинений ничтожна. Однако на них стоит остановиться, так как здесь с новой стороны раскрывается слабость современной западной науки. Если до сих пор речь шла о недостатках эстетических методов, усвоенных античным литературоведением в XX в., то здесь приходится говорить о вырождении филологического метода, унаследованного от XIX века.
Леон Эрманн — бельгийский ученый, известный с 1920-х гг. специалист по римской литературе эпохи империи. Его эрудиция и остроумие не вызывают сомнения, но направление его исследований нельзя не назвать в высшей степени странным. Он исходит из двух предпосылок. Во-первых, утверждает он, римские издатели публиковали книжки стихов в постоянном формате — по 18 строк на странице — и поэтому римские поэты, чтобы заполнить все страницы без остатка, заботились, чтобы число стихов в их книгах было кратно восемнадцати; задача филологов — воссоздать этот гипотетический архетип ценой каких угодно атетез, транспозиций и конъектур. (Совершенная произвольность этого предположения доказана в недавней статье Н. Эреску) 135— восстановить их подлинное авторство, опираясь на подлежащие расшифровке намеки на исторические события и лица разных времен, на очень широко понимаемые словесные параллели, на реконструируемые акростихи и т. п. Исходя из первой предпосылки, Л. Эрманн за последнее десятилетие осуществил «издания» эклог Вергилия, эподов Горация, «двух книг» Катулла и других произведений; исходя из второй предпосылки, он безоговорочно распределил авторство сомнительных произведений из сборников Вергилия, Тибулла и Овидия между поэтами I в. н. э.; эпиграммы и приапеп достались Марциалу, Сора и Moretum — Петронию, элегии Лигдама — Цезию Бассу, и т. д. 136 Наконец, на основе этих двух предпосылок, вместе взятых, Эрманн осуществил и свое роскошное издание «Федр и его басни» 137.
Удивительная логика брюссельского профессора развертывается здесь в полном блеске. Он рассуждает: Марциал любил включать в свои книги по сто эпиграмм (???); следовательно, и Федр включал в каждую свою книгу по равному круглому числу стихотворений. В книге басен Авиана — 42 стихотворения; следовательно, избранное Федром круглое число было 40. На 5 книг это дает 200 басен; это слишком неправдоподобно даже для Эрманна, поэтому он отвергает известие о 5 книгах и заявляет, что Федр написал лишь 4 книги. Чтобы набрать нужные для 4 книг 160 басен, Эрманн присоединяет к федровскому корпусу все стихотворные переложения Цандера из «Ромула»; а когда и этого оказывается недостаточно, то сам перелагает в довольно скверные сенарии несколько басен из латинского псевдо-Досифея. После такой операции неудивительно, что басен оказывается как раз столько, сколько нужно, и что общее число стихов получается, конечно же, кратным восемнадцати. После этого остается перетасовать эти басни в самом фантастическом порядке, разделить их на 4 части по 40 штук, прибавить к каждой части пролог и эпилог, смонтированные аналогичным образом, произвести несколько транспозиций и конъектур, чтобы получить акростихи «Гай» (значит, так звали Федра!), «Гераклея» (значит, это его родина!), «Кумы» (значит, это место его изгнания!) — и издание басен Федра в 4 книгах готово. Наступает новая стадия работы — установление «скрытого смысла» басен. В каждой басне Эрманн ищет зашифрованный намек на события эпохи Нерона и Флавиев; и так как в принципе любая басня может быть истолкована как намек на любое событие любого времени, то нет ничего странного, что это ему удается. Басня I, 20 о голодных собаках оказывается намеком на покушение против Агриппины в 55 г., и т. д. Таким образом, — провозглашает Эрманн, — Федр жил не при Тиберии, как думали до сих пор, а при Нероне и Флавиях. Правда, этому противоречит упоминание имени Сеяна; но Эрманну ничего не стоит превратить его конъектурою в имя Силана. Силан же преследовал Федра — внимание! — за то, что Федр допустил намек на кровосмешение одного из Силанов в «Аноколокинтосисе». Ибо —и тут начинаются самые сенсационные открытия — и «Апоколокинтосис», оказывается, тоже написан Федром. В самом деле, в начале сатиры сказано: «С того дня, как он умер, я стал свободным»; так мог сказать лишь императорский раб, освобожденный по завещанию; а Федр был как раз императорским вольноотпущенником; вдобавок, между сатирой и баснями Федра существует разительная близость: идейная (и там и тут осмеивается глупость!), образная (и там и тут Меркурий выступает как вестник богов!), лексическая (и там и тут употребляются, например, слова nemo, oblivisci, si libuerit, memoriam tradere!); кому же, как не Федру, быть автором сатиры! После этого ошеломленный читатель уже не удивляется, когда ему с такой же неопровержимостью доказывается, что Федр написал и вергилиевского «Комара», и «Дистихи Катона», что именно он изображен Петронием в образе Евмолпа и что философ Корнут (это мимоходом, в подстрочной сноске) является автором «Риторики к Гереннию».
Если бы книга Эрманпа была пародией на филологические увлечения середины прошлого века, то такой пародии можно было бы только аплодировать. Плохо то, что автор, по-видимому, относится к своим «открытиям» всерьез, а еще хуже то, что всерьез относится к ним и почти вся европейская наука. Конечно, ни один ученый с ними не соглашается; но их обсуждают в рецензиях, обстоятельно опровергают, ищут ошибки в логических выводах, — не замечая, что серьезный спор с такого рода «теориями» вообще невозможен.
Книга А. Де Лоренци 138 то для Де Лоренци каждая басня — зашифрованная исповедь души, из которой можно установить все факты неведомой нам биографии поэта. И автор устанавливает эти факты. Федр был подкинутым сыном гетеры (басня III, 15); его подобрал и воспитал грамматик и поэт Антипатр Фессалоникийский (кто еще мог дать рабу его платоническое имя?); в 11 г. до н. э. Антипатр подарил раба возвращавшемуся из Фракии в Рим Л. Пизону, а тот — Августу; при дворе Августа Федр был одним из ministri при наследниках Гае и Луции; после смерти Гая и Луция он избежал репрессий (басня II, 7) и был приставлен педагогом к Агриппе Постуму (басня А10); освобожденный Августом по завещанию, он остался в дворцовом штате и служил на мизенской вилле (басня II, 5); там он и стал писать басни, но по доносу попал под сеянов суд, и ему было запрещено публиковать их; после смерти Сеяна он вновь берется за басни и пишет последние 3 книги, посвящая их своим начальникам — сменявшимся управителям мизенской виллы; причем последний из этих управителей, Филет — тот самый доносчик, который когда-то оклеветал Федра перед Сеяном. Получается довольно стройная история; но это — стройность воздушного замка. Достаточно взглянуть на любую из басен, на которые опирается Де Лоренци, чтобы убедиться, насколько произвольны все его утверждения. На том же материале и с таким же успехом можно построить любое количество гипотез, не менее вероятных и не более достоверных. Немалый труд и бесспорное остроумие ученого оказались потрачены даром. А между тем, сосредоточившись на биографии Федра, автор почти вовсе оставил в стороне творчество Федра — любопытнейшую страницу латинской поэзии, до сих пор недостаточно изученную. «Федр, поэт простонародья» (выражение Ростаньи) остается вне поля зрения буржуазной филологии.
Чтобы оценить то новое, что внесла в классическую филологию методика литературоведения XX в., интересно сравнить две книги о Лукане, появившиеся за последние годы. Одна из них издана в Испании, которая, по-видимому, еще остается в стороне от современных научных течений; другая написана учеником Ф. Клингнера, одного из первых последователей новых методов. Во многом авторы сходятся; так, они согласны, что поэзия Лукана — своеобразная реакция на поэзию Вергилия. Вергилий, выражая оптимизм эпохи выхода из гражданских войн, вещал о том, как Рим от скромных начал достигнет мирового величия; Лукан, наученный горьким опытом эпохи первых императоров, противопоставляет этому пессимистическую мысль о том, что Рим уже свершил свой круг развития и теперь идет к гибели, а так как внешние враги уже не в силах его одолеть, то погибнет он от внутренних раздоров (на этот сознательный контраст еще раньше указывала А. М. Гильмен)139. Однако путь исследования и в значительной мере его результаты у обоих ученых различны.
Рикардо Кастресана 140 начинает свое сочинение характеристикой принципата по Эдуарду Мейеру. Было две идеи императорской власти — принципат и деспотия; первая идет от Помпея, вторая от Цезаря. Принцепс подчиняется высшему закону, деспот ставит себя выше всех законов. Принципат опирается на стоическую концепцию мирового единоначалия, деспотия — на практику восточных монархий. Власть Нерона была принципатом до разрыва с Сенекой и деспотией — после этого разрыва. Лукан был последовательным стоиком и единомышленником Сенеки; его поэма — апология принципата и осуждение деспотии в лице первых римских представителей этих начал: история и политика сливаются здесь воедино. Герой поэмы — Помпей, а не Катон141«свобода» в поэме — свобода не республики, а принципата; республиканская идеология в эту пору уже не существовала. Идеал Лукана — стоический: мировое государство, мир и свобода под властью принцепса. Во имя мирового государства он одобряет завоевательные войны (отсюда же — его неприязнь к восточным народам), во имя мира осуждает междоусобные войны, во имя принципата борется против деспотии (формула принципата — в словах Катона, IX, 192). Опыт Фарсала показывает безнадежность этой борьбы; отсюда — пессимизм Лукана; отсюда — его стремление противопоставить мифологическому визионерству Вергилия сухие исторические факты, опровергающие его оптимизм. Так мировоззрение Лукана в конечном счете определяет его поэтику.
Ханс Синдикус 142 приступает к исследованию с другого конца. Сперва он уточняет источники поэмы (это — Ливий; с ним не надо смешивать традиции Аппиана-Плутарха, как это делал Пишон), затем определяет характер переработки этих источников, выделяет элементы, привносимые Луканом, и уже на этой основе реконструирует мировоззрение поэта. Лукан разрушает связность исторического повествования, дробит события на отдельные сцены, соединяемые отрывисто, часто — антитетично, разрывает причинные связи между ними: каждая сцена важна сама по себе 143. Это значит, что для автора важен не ход, а смысл событий. Эпизоды поэмы группируются не как этапы единого действия, а как иллюстрации единого тезиса. Этот тезис — гибель Рима; образ гибели Рима символом проходит через всю поэму. Идея Рима еще не отделилась для Лукана от идеи республики: падение республики есть падение Рима, а падение Рима — крушение мира. Такова воля рока, и она необорима; но долг истинного римлянина — противостать року и погибнуть в этой борьбе; герой поэмы — Катон. Если пафос Энея — в подчинении року, то пафос Катона в борьбе против рока. Таким образом, Лукан — прежде всего римлянин, и лишь затем — стоик; им движет не философская мысль, а патриотическая страсть.
Нельзя не видеть, насколько метод, применяемый Синдикусом, более гибок, чем метод, употребляемый Кастресаной. У последнего «история и политика» слишком оттесняют поэзию; поэтому Лукана приходится a priori подверстывать к стоицизму (что совсем не так просто, как получается в книге Кастресаны) и к «партии принципата» (что уже является недопустимой натяжкой: никакие источники не дают нам права говорить, что при дворе Нерона существовали «партии» с программами, сформулированными Эд. Мейером), и лишь затем приступать к анализу поэмы. Синдикус сводит идеологию Лукана не к стоицизму, а к «идее Рима»; это гораздо правдоподобнее, хотя такого рода идею легче почувствовать, чем определить; и автору это определение так и не удается. Хуже то, что в работе Синдикуса Лукан оказывается вырванным из своей эпохи: вопрос об общем характере оппозиции при Нероне здесь вовсе не ставится (на недостаточность такого анализа указывают даже буржуазные исследователи 144«Фарсалии»; а причина этого в том, что обе они отрывают поэзию от исторической действительности.
145 полагает, что так как герой поэмы.— Помпей, то тема ее исчерпывается Фарсалом, и не требует продолжения дальше X книги. Синдикус, считая героем Катона, думает, что поэма должна была заканчиваться Тапсом, Мундой и даже Филиппами; в пользу Тапса высказывается и О. Шенбергер 146, приводя аналогии с композицией «Энеиды» (3 части по 4 книги). Особняком стоит мнение Р. Брюэра 147, считающего, что концом поэмы могла быть только битва при Акции и общий мир. Гипотеза о двух редакциях поэмы более не находит сторонников: Э. Мальковати 148 —7 и 8—66) принадлежат Лукану и не исключают друг друга, как думал еще М. А. Леви 149.
Трудную задачу для исторического анализа представляет творчество Сенеки. Дело в том, что хронология сочинений Сенеки очень неопределенна, и это мешает понять эволюцию его взглядов. Это стало особенно ясным после обширной работы Ф. Джанкотти «Хронология диалогов Сенеки» 150, в которой так или иначе подверглись рассмотрению едва ли не все проблемы жизненного и творческого пути философа. Автор избегает зыбких гипотез, предпочитая ограничиваться скудными, но твердыми данными, и выводы его неутешительны: дата De otio вовсе неопределима, De providentia одинаково может относиться и к периоду изгнания и к периоду предсмертного затворничества; даты других трактатов сплошь и рядом колеблются в пределах 5—10 годов. При таких обстоятельствах исследователю остается две возможности: или, сняв проблему эволюции, рассматривать собрание сочинений Сенеки как единое целое, или пойти на ре-t it io principii и, приняв какую-либо условную хронологию, попытаться обосновать ее правдоподобие. По первому пути пошла А. М. Гильмен, по второму — И. Лана.
А. М. Гильмен в серии статей 151 исследует философские и литературные взгляды Сенеки. Анализ литературных позиций Сенеки («новый стиль» красноречия) удачен, но предлагаемая схема его философской системы представляется недостаточной. Многочисленные противоречия между отдельными высказываниями философа автор объясняет, во-первых, тем, что Сенека по-разному подходит к идеалу совершенного мудреца и к практической деятельности стремящихся к этому идеалу рядовых proficientes, а во-вторых, тем, что внутреннее побуждение для Сенеки важнее внешнего действия, и несовершенный поступок может быть оправдан благим намерением. Однако этого недостаточно, чтобы объяснить все противоречия в теориях Сенеки, и исследовательница сама вынуждена признать, что взгляды, высказываемые им в различных сочинениях, не складываются в единую систему.
152.
Лана сводит все противоречия во взглядах Сенеки к основному вопросу практической философии: «что лучше — жизнь деятельная или жизнь созерцательная?» — вопросу, который Сенека в разные периоды жизни решал по-разному. Склонность к деятельной жизни была в нем порождена воспитанием у отца-ритора, тяга к созерцанию — пребыванием в философской школе Секстиев (этой школе автор посвятил отдельную статью 153, хорошо показав ее пассивную оппозиционность по отношению к веку Августа). Обнадеживающее начало правления Калигулы выдвигает идеал деятельности (Cons, ad Marc.), последующее разочарование — идеал созерцания (период молчания). Надежды на Клавдия возвращают к идеалу деятельности (De ira), годы изгнания — к идеалу созерцания (De prov., De const, sap.); наставничество, а затем участие в правительстве при Нероне означает опять стремление к деятельности (De clem.), уход от дел — окончательное обращение к созерцанию (De otio). Наконец, Сенека осмысляет итог своей жизни как преодоление противоположности этих идеалов: ведя созерцательную жизнь, мудрец воздействует этим примером на все человечество и тем осуществляет идеал деятельной жизни. Схема, предложенная Лана, конечно, гипотетична, но эта гипотеза по крайней мере убедительна. Главная слабость книги Лана в том, что ее герой живет и действует словно в безвоздушном пространстве: даже сенат и сенатская оппозиция не играют никакой роли в ходе изложения, а о социальной основе событий не приходится и говорить. Но это — общий порок всей буржуазной филологии.
Неопределенность исторического фона произведений Сенеки тяжелее всего сказалась на изучении его трагедий. Они исследуются то с точки зрения риторики, то с точки зрения философии, то с точки зрения поэзии, но неизменно — в отрыве от исторической обстановки. Старая теория Лео, согласно которой трагедии представляют собой простые риторические упражнения Сенеки, теперь уже почти всеми оставлена. Крепче держится «философская теория», согласно которой трагедии являются серией мифологических примеров, иллюстрирующих и пропагандирующих стоическое учение. На этой позиции стоит Франческо Джанкотти в своей монографии о трагедиях 154. Он выделяет общую тему трагедий — контраст furor и mens bona, страсти и мудрости, выражающий вечную борьбу между материей и духом. Лучшая часть его книги — анализ встающих в системе Сенеки противоречий между фатализмом и свободой воли, между фатумом и фортуной, между единобожием и традиционным Олимпом, между культом божественного начала всякого разума и культом mens bona самой по себе, между представлениями о былом золотом веке и о человеке — творце своего счастья, между идеалом созерцательной жизни (Ипполит) и деятельной жизни (идеальный rex bonus, противопоставляемый образам тиранов), совмещаемыми, наконец, в образе Геркулеса. С еще большей категоричностью придерживается «философской теории» Берта Марти. По ее мнению, последовательность девяти трагедий кодекса Е представляет собой законченную связность философского трактата: в «Безумном Геркулесе» ставится основной вопрос о смысле жизни, смерти и страданий, «Троянки» и «Финикиянки» посвящены борьбе с роком, «Медея» и «Федра» — борьбе со страстью, «Эдип», «Агамемнон» и «Фиест» осуждают царскую власть и превозносят скромную долю, и наконец, «Геркулес Этейский» резюмирует эти три темы и дает их решение: небо будет наградой за преодоленные испытания 155«Геркулесом» и другими трагедиями — совпадений, заставляющих В. Фридриха настаивать на подлинности этого произведения 156«Октавия», признаваемая подлинным произведением Сенеки: вместе с «Апоколокинтосисом» она образует диптих, первая часть которого выражает надежду на установление золотого века Нерона, а вторая — крушение этой надежды157. «Философская теория» была шагом вперед в изучении Сенеки — она помогла связать трагедии с остальными произведениями философа, но для того, чтобы стать ключом к истолкованию самих трагедий, она явно слишком прямолинейна и схематична. Поэтому все большим вниманием пользуется теория, рассматривающая трагедии Сенеки как чисто драматические произведения и выявляющая в них оригинальную, вполне законченную драматургическую структуру, во многом предвосхищающую психологическую трагедию нового времени. С этой точки зрения разбирают трагедию «Эдип» Г. Мюллер и Э. Параторе 158 (первый сосредоточивается на сюжетной, второй — на эмоциональной целостности пьесы); К. Штакман 159 указывает на «чисто драматический генезис» сюжета «Агамемнона», Ч. Гартон 160 — на новаторство Сенеки в трактовке характеров.
Примечания.
’édition antique des poètes latins et la «règle des 18 vers». — REL 36 (1958), стр. 132—158
136. L. Herrmann, L’âge d’argent doré. Paris, 1951, VIII, (74 стр. (Univ. Libre de Bruxelles, travaux de la fac. de philos, et lettres).,
èdre et ses fables. Leiden, 1950, 372 стр.
«Bibi, di culture», 56).
139. А. М. Guillemin. L’inspiration virgilienne dans la Pharsalie. — REL 29 (1951), стр. 214—227.
140. R. Castrescana Udaeta. Historia y politica en la Farsalia de Marco Anneo Lucano. Madrid, 1956, 287 стр. (Publ. de la Universidad de Madrid, Monografias scientificas).
ée et les pompéiens sous les Césars. — REA 52 (1950); M. Ramhaud. L’apologie de Pompée par Lucain au livre VII de la Pharsale. — REL 33 (1955), стр. 258—296.
142. H. P. Syndicus. Lucans Gedicht vom Bürgerkrieg: Untersuchungen zur epischen Technik und zu den Grundlagen des Werkes. Inaug. — Diss. München, 1958, 180 стр.
— Herm 85 (1957), стр. 435—445.
144. О. Schönberger. Zu Lucan: ein Nachtrag. — Herm 86 (1958), стр. 230-239.
ünglein lauschend wachte Caesar dort. — MH 14 (1957), стр. 118—126.
146. О. Schönberger. Zur Komposition des Lucan. — Herm 85 (1957), стр. 251—254.
147. R. T. Bruère. The scope of Lucan’s historical epic.— CP 45 (1950), стр. 217-235.
— Ath 29 (1951), стр. 100—108.
— RFIC 27 (1949), стр. 71—79.
150. F. Giancotti. Cronologia dei dialoghi di Seneca. Torino. 1957, 453 стр.
151. A. M. Guillemin. Sénèque directeur d’âmes. I: L’ideal. — REL 30 (1952), стр. 202—219; II: Son activité prâtique. — REL 31 (1953), стр. 215—234; III: Les théories littéraires. — REL 32 (1954), стр. 250—274; Ее же. Sénèque, second fondateur de la prose latine.— REL 35 (1957), стр. 265—284.
152. I. Lana. Lucio Anneo Seneca. Torino, 1955, 301 стр. («Biblioteca di filologia classica»).
—-RFIC 31 (1953), стр. 1—26, 209—234.
154. G. Giancotti. Saggio sulle tragedie di Seneca. Roma — Napoli, 1953, 197 стр.
155. В. Marti. L’Hercule sur l’Oeta dans le Corpus des tragédies de Sénèque. — REL 27 (1949), стр. 189—210.
— Herrn 82 (1954), стр. 51—8
’s Apocolocyntosis and Octavia: a diptych. — AJP 73 (1952), стр. 24—36.
üller. Senecas Oedipus als Drama. — Herrn 81 (1953), стр. 447—464; E. Paratore. La poesia nell’Oedipus di Seneca. — GIF 9 (1956), стр. 97—133.
159. K. Stackmann. Senecas Agamemnon: Untersuchung zur Geschichte des Agamemnon-Stoffes nach Aischylos. — CM 11 (1950), стр. 180—221.
160. C. Garton. The background to character portrayal in Seneca. — CP 54 (1959), стр. 1—9.