Вергилий
Наибольшего успеха достигла современная филология в изучении Вергилия. Здесь в центре внимания также стоит внутреннее единство поэзии Вергилия — единство, которое на этот раз открывается в сложной системе символов. С этой точки зрения и рассматривается творчество Вергилия в лучших работах о нем, принадлежащих В. Пешлю 57 и К. Бюхнеру 58; к ним, по-видимому, можно прибавить книгу Ж. Перре 59, оставшуюся нам недоступной. Книги Пешля и Бюхнера, хотя и отличаются в частных вопросах (например, во взглядах на трагедию Дидоны 60), хорошо дополняют друг друга и могут быть рассмотрены вместе.
Каждое художественное произведение символично и многозначно, — утверждают последователи нового взгляда. Однако эта символичность может быть бессознательной и сознательной. Она бессознательна, если поэт ограничивает свою задачу изображением отдельного события — таков Гомер. Она становится сознательной, если в изображении отдельного события поэт стремится передать свое ощущение и понимание бесконечного мирового целого. В таком случае единичные образы произведения приобретают бесконечное множество разноплановых значений: становятся символами. В европейской литературе такое сознательное использование символики впервые встречается именно у Вергилия. Это особенно ясно при сравнении общих мотивов у Гомера и Вергилия: то, что у Гомера имеет лишь местное, эпизодическое значение, у Вергилия получает новый, высший смысл в структуре всего произведения.
Основной символ «Энеиды» — это символ борьбы порядка и хаоса и победы порядка над хаосом. Этот символ внушен Вергилию его современностью — долгожданным выходом римского общества из затяжного кризиса гражданских войн. Символика порядка и хаоса развертывается в трех основных планах; в плане космическом · это победа божественного строя над демоническим буйством стихий; в плане человеческом это победа разума и долга над безумием страстей; в плане историческом это победа государственности над анархией и смутой. Носителями идеи порядка являются римский бог, римский герой и римский император — Юпитер, Эней и Август. Все три плана символики раскрываются во вступительной сцене «Энеиды»: буйство ветров, усмиряемое богами, поведение Энея, внутренне превозмогающего новый удар судьбы, и картина мятущегося народного собрания, успокаиваемого речью разумного политика. Как сцена бури в I книге служит символическим введением ко всей поэме и к ее первой половине в частности, так в VII книге сцена Аллекто, насылающей безумие на Амату и Турна, служит символическим введением ко второй половине поэмы. Неминуемость окончательной победы порядка над хаосом, духа над стихией, выражена в высшем символе «Энеиды» — в образе судьбы. Судьба предопределяет конечный результат всех свершений; но судьба не имеет самостоятельного бытия, она реализуется лишь в действиях людей и богов 61, обладающих свободной волей, и поэтому достижение конечного результата может быть ускорено или замедлено направлением этих действий. Таким образом, в идеологии «Энеиды» нельзя видеть последовательный стоицизм (как думал Хайнце): стоический детерминизм вообще не оставил бы места для поэзии. Антагонисты Энея в двух половинах поэмы, Дидона и Турн, обуянные каждый своею страстью (насылаемой на Дидону Венерой, на Турна—Аллекто), выступают против конечной воли судьбы, и потому гибнут; их трагизм в том, что благородство героической натуры оказывается помрачено безумием и буйством гибельной страсти. Напротив, Эней в своей pietas подчиняется неведомой воле судьбы, и потому побеждает; его трагизм в том, что высший религиозный долг перед богами и потомством заставляет его попрать человеческий долг сострадания к людям.
Нельзя не признать, что такое толкование поэтики «Энеиды» в общем довольно убедительно. В изучении мастерства Вергилия это — следующий шаг после классической книги Хайнце, заслуги которого Пешль и Бюхнер признают в полной мере, но упрекают его в излишнем рационализме и прямолинейности толкования. Но здесь особенно важно отметить, что удача этого анализа во многом зависит от того, что Пешль и Бюхнер не замкнули его внутренним миром поэмы и — хотя в самой общей форме — связали символику Вергилия с его эпохой, подсказавшей поэту основной символ «Энеиды» — борьбу хаоса и порядка. Это ясно видно при сравнении с другими попытками символической интерпретации «Энеиды», полностью отрывающими поэзию от исторической действительности и неизбежно впадающими в плоский аллегоризм. Так, В. Александер 62 объявляет «Энеиду» вневременной картиной судьбы «человека вообще»: римское прошлое, римские битвы, римское величие — все это лишь внешнее убранство, «и за всем этим убранством, которое служит своей полезной второстепенной цели, движется человек, выносящий все и лишь изредка восклицающий свое terque quaterque beati о счастливых мертвецах, протестуя против бессмысленной и бессердечной забавы властных над ним богов. . .» и т. д. (стр. 213). Александеру вторит Л. Фидер 63: трагизм Энея в том, что свою историческую миссию он должен искупать отказом от человеческого счастья и радостей. Э. Туролла 64 уточняет: весь сюжет первой половины «Энеиды» сводится к тому, что Эней, чтобы стать достойным божественного избранничества, последовательно побеждает в себе все человеческое: родину (II книга), любовь (IV), смерть (VI); лишь после этой победы над внутренними препятствиями открывается путь к победе над внешними препятствиями: война за обетованную землю (VII—VIII). Отсюда только один шаг до трактовки, предлагаемой иезуитом Салливеном 65, который прямо сближает три этапа превращения Энея из гомерова героя в религиозного подвижника (кн. I—V, скитания; кн. VI, откровение; кн. VIII, приобщение к римским местам) с тремя ступенями духовного совершенствования христианских аскетов («путь очищения», искупление былых грехов; «путь просвещения», упражнение в добродетели и подражании Христу; «путь приобщения», соединение с богом). Вот каким образом оказывается, что внеисторический подход к произведению неизбежно уводит в пустые спекуляции, напоминающие доказательства средневековых богословов, что Вергилий — anima naturaliter Christiana.
изучения образной композиции «Энеиды». Удачный образец такого исследования представляет собой статья Б. Финика 66, показывающего, как мотивы безумия, обмана, огня и прочее связывают трагедию Трои во II книге с трагедией Дидоны и Энея в IV книге. На основании параллелизма образов Дж. Дакуорс 67 совершенствует предложенную Конвеем теорию композиции «Энеиды»: чередование «светлых» и «мрачных» книг и соответствие книг в двух половинах поэмы (I и VII, II и VIII и т. д.). В. Кэмпе 68 предполагает в поэме иную, трехчастную композицию: кн. I—IV, V—IX, X—XII. Неожиданное возражение против таких схем выдвигает изучение композиции «Энеиды» не в ее окончательном виде, а в ее становлении, предпринятое Дж. Д’Анна вслед за своим учителем, Э. Параторе 69. Д’Анна полагает, что вторая половина «Энеиды» была написана раньше первой (так утверждал еще Герке) и что по первоначальному плану книги первой половины располагались в последовательности III, V, I, И, IV, VI, а писались в последовательности II, VI, III (1 редакция), IV, V, I, III (2 редакция). Книга Д’Анна представляет бесспорный интерес, его доводы тонки и остроумны, однако они оказываются недостаточно убедительными и разбиваются о показание Светония-Доната относительно прозаического черновика «Энеиды». Лучшая часть книги — анализ внутренних противоречий в книгах X (сроки поездки к Эвандру), III (постепенное раскрытие цели странствий) и VI (Libycus cursus и смерть Палинура), которые автор объясняет перестройками плана. Некоторые из этих противоречий исследовались и другими авторами: так, Г. Трейси и Р. Ллойд 70 «Италия» было для Энея еще очень туманным до тех пор, пока Гелен не указал ему точный путь, а встреча со Сциллой не подтвердила его правильность; так, Ф. Норвуд 71 остроумно указывает, что в VI книге три не вяжущиеся друг с другом картины Аида — лимб по берегам Стикса, судилище Тартара и чистилище Элисия — это реализация трех аспектов человеческой природы (примитивного, нравственного и философского), соответствующих трем аспектам религии, различавшимся Сцеволой (религия поэта, гражданина и философа).
«Энеида» стоит в центре исследований нового направления. Однако в подходе к другим произведениям Вергилия заметно то же самое стремление к отрыву от исторической обстановки и к символически-расширительному толкованию. Особенно благодарным материалом оказываются «Георгики», толкуемые как натурфилософская поэма о мироздании. «Георгикам» посвящены лучшие страницы очерка А. М. Гильмен: 72 автор видит в поэме ответ на De rerum natura Лукреция, синтез стоической религиозной философии, противопоставляемый как эпикурейскому атеизму Лукреция, так и примитивному суеверию Гесиода. Осторожнее судит П. Буайансэ 73, усматривая в «Георгиках» лишь набросок к неосуществленному замыслу космической поэмы, к которому Вергилий стремился всю жизнь и следы которого уловимы во всех его произведениях: таинственная связь песни и природы в «Буколиках», параллелизм небесных и земных явлений в «Георгиках», система знамений в «Энеиде». Этот же мотив магического сродства всех мировых явлений, раскрывающегося в песнопении, заклинании, оракуле, сне, делает предметом своей многословной диссертации М. Депорт 74 — не стоическое, а орфическое и неопифагорейское); частного случая этого мотива касаются Штейнер, изучая тему сна в «Энеиде» 75, и Дальманн, рассматривая символику пчелиного государства в IV книге «Георгик»76. Дж. Дакуорс, разбирая композицию «Георгик»77, устанавливает в поэме то же чередование «темных» и «светлых» книг, какое он находил и в «Энеиде». С. П. Бови 78, продолжая исследование в том же направлении, намечает такой же ритм света и тьмы, расцвета и увядания внутри каждой книги. На основании этого композиционного анализа оба автора приходят к утверждению, что построение поэмы не оставляет места для панегирика Галлу и что версия о двух редакциях IV книги является домыслом комментаторов. (Бюхнер здесь допускал наличие первоначального панегирика во славу Галла — но, конечно, не Галла-наместника, а Галла-поэта).
— именно к IV эклоге. С наибольшей прямотой этот перелом выражен в работе Г. Яхманна 79, прямо ссылающегося на ту критику, какою в свое время Корнеманн и Виламовиц встретили теории Нордена и Вебера. Яхманн подчеркивает сбивчивость поэта в описании прихода золотого века (то ли тотчас после рождения младенца, то ли только после его возмужания, причем в промежуток между рождением и возмужанием втиснут, вопреки всякому правдоподобию, целый героический век с новыми Ахиллом и Арго) и объясняет эту сбивчивость тем, что Вергилий объединил в своем повествовании две версии — немедленного наступления золотого века (из оракула Сивиллы) и постепенного перехода к золотому веку по мере подрастания младенца (введено самим Вергилием). Таким образом, истоки темы младенца следует искать не в восточном мессианстве, а в римской обстановке возникновения эклоги: по-видимому, Вергилий имел в виду ожидавшегося сына от брака Октавиана и Скрибонии. Такое перемещение внимания исследователя от дебрей восточной мистики к конкретному историческому фону произведения в высшей степени отрадно; рядом с работой Яхманна устарелыми кажутся статья Дорнсейфа 80, предлагающего новое нагромождение параллелей из оракулов Сивиллы и из Библии, и толкование Бюхнера, который считает младенца символом золотого века вообще. Полемический пафос Яхманна несколько смягчается в работе Э. Биккеля 81: соглашаясь, что «собственно, лейтмотив всего произведения — политический» (стр. 217), он отводит брошенное Вергилию обвинение в небрежности при контаминации двух версий и дает иное толкование упоминанию Ахилла: это символ, посредством которого в стихотворение вводится образ самого Октавиана, покоряющего и блюдущего мир, которым предстоит владеть его божественному сыну. Символом Октавиана в божественном плане является Аполлон (tuus iam regnat Apollo), в героическом — Ахилл; образ Ахилла как героя вековой борьбы между Западом и Востоком ассоциируется с образом Александра Македонского и предвещает выступление Октавиана против Антония на «защиту» Рима от Египта. Таким образом, эклога оказывается прямым документом октавиановой пропаганды. Толкования Биккеля порою натянуты (например, в образе Тифиса — ст. 34 — он видит символ Випсания Агриппы), но в целом работы Яхманна и Биккеля, бесспорно, означают прогресс по сравнению с тем накоплением мистических параллелей и спекуляций, в которое выродилось направление Нордена.
Быть может, от этого же обращения к исторической современности следует ждать нового слова в решении многострадального вопроса о взаимозависимости 4 эклоги Вергилия и 16 эпода Горация. Пока среди ученых господствует мнение Б. Снелля («Hermes», 73, 1937, стр. 237—242) о том, что эклога предшествует эподу. К. Беккер 82 его ученик В. Виммель 83 предлагает новые доводы в подтверждение взгляда своего учителя. Он указывает, что сопоставленные Снеллем места из эклоги и эпода в действительности могут являться общими заимствованиями из третьего источника — в одном случае из Феокрита, в другом — из Лукреция; а характер обработки заимствованных мест указывает на приоритет эпода. Приводимые Виммелем многочисленные примеры «двойной цитации» такого рода весьма интересны, но вряд ли более вески, чем опровергаемые ими доводы Снелля; сам автор чувствует это, и в конце концов переходит от словесных сопоставлений к общим соображениям о том, что тон эклоги более уместен в ответе, чем в начале спора, ит. д. Такими же общими соображениями ограничивается и Биккель (стр. 222), разделяющий в этом вопросе позицию Бюхнера и Виммеля; и эти соображения едва ли не убедительнее, чем все тонкости словесных параллелей. Вопрос о взаимозависимости эклоги и эпода, таким образом, явно ожидает пересмотра.
Примечания.
57. V. Pöschl. Die Dichtung \7irgils: Bild und Symbol in der Aeneis. Wiesbaden, 1950, 288 стр.
58. К. Büchnеr. P. Vergillius Maro, der Dichter der Römer. Stutg., 1957, 472 столб. (PWRE, Sonderabdruck).
’homme et l’oeuvre. Paris, 1952; ср. P. Boyance. Un nouveau Virgil. — REA 55 (1953), стр. 146— 156.
60. Ср. P. J. Enk. La tragédie de Didon. — Lat. 16(1957), стр. 628—642.
61. Ср. G. Е. Duckworth. Fate and free will in Vergil, Aeneis. — CJ 51 (1956), стр. 357-364.
62. W. H. Alexander. Maius opus (Aeneis 7—12). Berkeley, 1951 (Univ. of Calif, publications in classical philology, v. 14, № 5, стр. 193—214).
63. L. Feder. Vergil’s tragic theme. — CJ 49 (1953/54) стр. 197— 209; cp. W. H. Alexander. Указ. соч., стр. 293.
— GIF 6 (1953), стр. 114—133; Его же. La seconda Eneide e la determinazione di maniéré diverse nell’opera virgiliana. — GIF 7(1954), стр. 97—112.
65. F. A. Sullivan. Spiritual itinerary of Virgil’s Aeneas. — AJP 80 (1959), стр. 150—161.
66. В. Fenik. Parallelism of theme and imagery in Aeneid II and IV. — AJP 80 (1959), стр. 1—24.
67. G. E. Duckworth. The architecture of the Aeneis. — AJP 75 (1954), стр. 1—15.
68. W. A. Сamps. A note on the structure of the Aeneis. — CQ 48 (1954), стр. 214—215; Его же. A second note on the structure of the Aeneis. — CQ 9 (1959), стр. 53—56.
’ Eneide. Rome, 1957, 132 стр. («Nuovi saggi», 19).
70. H. L. Tracy. The gradual unfolding of Aeneas’ destiny. — CJ 48 (1952/53), стр. 281—284; R. B. Lloyd. Aeneid III: a new approach. — AJP 78 (1957), стр. 133—151; Его же. Aeneid III and the Aeneas legend. Там же, стр. 382—400.
71. F. Nоrwооd. The tripartite eschatology of Aeneid VI. — CP 49 (1954), стр. 15—26.
72. A. M. Guillemin. Virgil poète, artiste et penseur. Paris, 1951, 324 стр.
73. P. Boyance. Le sense cosmique de Virgil. — BEL 32 (1954), стр. 220—249.
’incantation virgilienne: essay sur les mythes du poète enchanteur et leur influence dans l’oeuvre de Virgile. Thèse. Bordeaux, 1952, 486 стр.
75. H. B. Steiner. Der Traum in der Aeneis. Bern — Stuttg., 1952. 107 стр. («Noctes Romanae», B. 5).
76. H. Dahlmann. Der Bienenstaat in Vergils Georgica. — «Abh. der Akad. der Wiss. und der Lit. in Mainz». Geistes — und sozialwissen. Klasse, Jg. 1954, № 10, стр. 547—562.
77. G. E. Duckworth. Vergil’s Georgies and the Laudes Galii. - AJP 80 (1959), стр. 225-237.
78. S. P. Bovie. The imagery of ascent-descent in Vergil’s Georgies. — AJP 77 (1956), стр. 337—358.
— «Arbeitsgemeinschaft des Landes Nordrhein—Westfalen», Geisteswissenschaften, Hf. 2. 1953, стр. 37—62,
80. E. Dornseiff. Verschmähtes zu Vergil, Horaz und Properz. Berlin, 1951 (Sachs. Akad. d. Wiss. zu Leipzig, Berichte, Phil. hist. Klasse, В. 97, Hf. 6, стр. 44—63).
81. E. Bickel. Politische Sibylleneklogen: die Sihylleneklogen des Consulars Piso an Nero und der politische Sinn der Erwähnung des Achilles in der Sibylleneklogen Vergils. — RhM 97 (1954), стр. 193—228.
82. C. Becker. Virgils Eklogenbuch, — Herm 83 (1955), стр. 314—349.
83. W. Wimmel. Über das Verhältnis der 4. Ecloge zur 16. Epode. — Herrn 81 (1953), стр. 317—344.