Влияние эллинистической литературы на мировую цивилизацию
С рассмотренной выше темой, посвященной важности изучения греческой литературы IV в. до н. э.—III в. н. э. для создания истории мировой литературы, тесно связано следующее, четвертое, направление, по которому идет исследование греческой литературы за рубежом: влияние эллинистической литературы на мировую цивилизацию 40. До середины нашего столетия этому вопросу уделялось не столь большое внимание из-за огромного значения, которое имела классическая эпоха античного мира для последующих веков мировой цивилизации. Теперь, видимо, настала пора изучить период, пришедший на смену классическому и оказавший немалое влияние на культуру нового времени. Правда, трудность изучения эллинистической литературы с этой точки зрения заключается в том, что большое количество произведений, созданных в ту эпоху, безвозвратно потеряно последующими поколениями; кроме того, нельзя быть уверенным в том, что сохранившиеся до наших дней произведения той поры действительно самые лучшие и ценные, так как принципы их отбора определялись, в основном, педагогическими целями.
Вероятно, будет некоторым преувеличением сказать, что «влияние эллинизма на западные страны было не менее значительным, чем влияние классической Греции» 41, но все-таки нельзя не признать долю правды в этих словах Г. В. Эпельсхеймера.
Изучение эллинизма с точки зрения его значения для последующих веков ведется зарубежными исследователями в различных аспектах: здесь затрагиваются не только вопросы литературы, но и вопросы политики, истории, религии, как, например, в небольшой работе американского филолога Дж. Хайгета «Миграция идей» 42.
Несмотря на то, что остановиться на подобных работах было бы отступлением от нашей темы, мы не можем не коснуться двух из них, наиболее типичных для буржуазных исследователей. Так, английский историк Г. Д. Т. Китто в книге «О значении греческого исторического примера для нашего времени» 43, выдержавшей уже 5 изданий, высказывает мысли, которые даже не нуждаются в обоснованном опровержении, так как их ошибочность и без того очевидна: не желая признавать, что эпохи в мировой истории не повторяются, он верит в действенное влияние античности не только на наш мир представлений, но даже в то, будто политика сегодня может учиться у античности. Г. Д. Т. Китто считает, что «история нашего недавнего прошлого могла бы протекать иначе, если бы наши государственные деятели основательно читали Демосфена, а наши парламенты могли бы видеть, что греческая история может сказать немало полезного для наших проблем» 44.
Вторая работа — небольшая статья английского политического деятеля, ярого реакционера Э. Бэринга «Империализм в античности и новое время» 45. Эта статья в высшей степени типична для современного апологета загнивающего капитализма, пытающегося доказать извечность буржуазного мира. Вот его подлинные слова: «За 2000 лет мир не очень изменился, по крайней мере, в некоторых отношениях. . . В известном смысле можно сказать, что империализм так же стар, как и мир» 46.
Враг всякой демократии, в том числе и античной, Э. Бэринг считает, что поскольку Афинская республика — единственный, нигде в мировой истории не повторяющийся пример абсолютной демократии (что далеко не так, ибо то была демократия рабовладельцев. — Т. П.), — то это и есть наилучшее доказательство того, что эта система была полнейшим промахом, неудачей.
Дальнейший ход рассуждений Э. Бэринга отличается каким-то странным противоречием: то он пишет, что «грекам не свойственна была мысль об империализме. ., и даже слова такого в их языке не было», то через несколько фраз утверждает совершенно обратное: «Греческая политика была империалистической, так как история Греции в течение многих столетий состояла из ряда уничтожительных войн» 47. Что касается военно-политических деятелей Греции, то Александр Македонский, по его мнению, империалист-неудачник, так как после его смерти империя распалась, зато Птолемей I — удачный империалист.
Когда же Э. Бэринг переходит к характеристике римлян, то тут он совершенно не жалеет красок для изображения их ярыми империалистами: «Греки все же были намного менее способны осуществлять империалистическую политику, чем римляне, строгие и практические, которым были свойственны империалистические наклонности. . . Вергилий был вдохновенным империалистом и поэтому, очевидно, типичным представителем римского общественного мнения своего времени» 48.
Позволив себе небольшое отступление, обратимся теперь к работам, освещающим значение эллинистической литературы для мировой цивилизации. В этой области изучение эллинистического наследия идет по различным направлениям, главные из которых следующие:
1. Проблема влияния произведений эпохи эллинизма на литературу Отдельных стран.
2. Проблема значения эллинистической литературы для творчества того или иного европейского писателя, поэта.
3. Вопрос об изучении новыми писателями греческих.
4. Роль эллинистической литературы в эпоху Средневековья.
5. Проблема значения эллинистической литературы для мировой культуры нового времени.
Рамки данной статьи не позволяют охарактеризовать большое количество работ, написанных по каждой из намеченных пяти тем; поэтому мы постараемся осветить лишь наиболее значительные, на наш взгляд, исследования зарубежных классиков.
«Классическая традиция в поэзии» 49, наиболее удачно освещающее роль Менандра — первого поэта, изобразившего повседневную жизнь, затем дальнейшее развитие поэтической драмы нового времени по двум направлениям — романтизм и реализм — и некоторые другие вопросы; надо отметить и серию работ английского ученого Дж. А. К. Томсона, показавшего, какое значение имели для некоторых выдающихся прозаиков и поэтов Англии XVI—XIX вв произведения греческих авторов классической и эллинистической эпохи. Это следующие его работы: «The Classical Background of English Literature». (London, 1948, 272 стр.); «Classical Influences on English Poetry» (London, 1951, 271 стр.) и «Classical Influences on English Prose» (London, 1956, 363 стр.) 50. Все эти три тома, вместе взятые, представляют собой единое целое и вместе с тем каждый из них в отдельности является достаточно полным и содержательным исследованием. Дж. А. К. Томсон освещает косвенное или прямое влияние, например, Лукиана на Свифта и Дефо, Плутарха на Шекспира, Лонга на Сиднея и др., а из поэтов — Менандра на Линдсея, Феокрита на Уолкота и Дэвидсона, Мильтона, Теннисона; Мосха на Шелли и Мэтью Арнольда, а также греческих и римских эпиграмматистов на английских поэтов елизаветинской эпохи.
Здесь же следует упомянуть статью немецкого фило-лога-классика Р. Пфейфера «Поэты и филологи французского гуманизма»51, отмечающую большой интерес Ронсара и особенно его учителя Ж. Дората к Каллимаху, Феокриту, Арату, Аполлонию Родосскому, Мосху, Биону, Оппиану, Нонну.
Вторая тема — значение эллинистической литературы для творчества того или иного европейского писателя или поэта. Наиболее значительные работы в этой области следующие: J. A. K. Thomson. Shakespeare and the classics (London, 1952, 254 стр.); W. Jens. Hofmannsthal und die Griechen (Tübingen, 1955, 157 стр.); D. Alonso. Antecedentes griegos у latinos de la poesia correlativa moderna, «Estudios dedicados a Menéndez Pidal», IV, стр. 3—25; M. F. Guyard. Le rêve grec de Lamartine. Έπιστ. Έπίτ. της φιλ. σΧόλ. ’Αθηνών, 7, 1956 (1957, стр. 309—322); J. Seznec. Essais sur Diderot et l’antiquité (Oxford,1957, XVI, 149 стр.).
Нельзя не заметить, что нередко вопрос о значении греческих авторов для творчества какого-либо художника нового времени сводится к простому, не всегда оправданному сравнению их произведений. Так, мы не можем одобрить направление статьи английского филолога Мак Кендрика «Т. С. Элиот и александрийцы»52, стремящегося найти сходство у английского реакционного поэта с Каллимахом и Аполлонием Родосским в будто бы роднящей их поверхностности, в общности выбора мифов и подробных описаниях. Автор совершенно не принимает во внимание того, что огромная разница в характере эпох александрийских поэтов и Т. С. Элиота определяет и глубокие различия в их мировоззрении, в эстетических взглядах; он называет английского поэта «эхом роялизма Каллимаха и классицизма Аполлония Родосского».
Третья тема — вопрос об изучении новыми писателями греческих — является весьма специфической, поэтому мы опускаем даже краткое рассмотрение зарубежных работ по этому вопросу, ограничиваясь только упоминанием некоторых из них: Ch. Е. Finch. Turgenev as a Student of the Classics. - (CJ 49 (1953), стр. 117-122); M. Kelley and S. D. Atkins. Milton’s annotations of Aratus. (Publications of the Modern language Association of America, 70 (1955), стр. 1090-1106).
Четвертая названная выше тема касается роли эллинистической литературы в эпоху Средневековья: N. F. R. Harter. A Literary history of the Argo-nautic expedition through the middle ages. (Diss. Univ. of Pittsburgh, 1954, 108 стр.); «Actes du colloque sur les influences helléniques en Gaule», (Dijon, les 29 avril — 1-er mai 1957. — Dijon, 1958, 136 стр.); D. Stricevic. Antike und mittelalterische Kunst in Jugoslawien. (Zagreb, 1955); R. Weiss Humanism in England during the fifteenth century. (2 ed., Oxford, 1957, XXIV, 202 стр.); H. О. Taylor. The Classical heritage of the Middle ages. (4 ed., New York, 1957, 416 стр.).
В последнем из перечисленных нами трудов — работе американского исследователя Г. О. Тейлора — эллинистической литературе уделяется сравнительно небольшое внимание, лишь постольку, поскольку автор касается темы перехода от классики к Средневековью. Но тем не менее мы считаем необходимым хотя бы в нескольких словах охарактеризовать книгу Г. О. Тейлора, настолько она выделяется на фоне других исследований стройной, несколько необычной композицией (автор начинает свое исследование периодом IV—VII вв. н. э., возвращается к классической Греции и Риму, а затем продолжает исследование интеллектуальной жизни Средневековья). Анализ этических, философских, эстетических воззрений того времени отличается глубиной. Г. О. Тейлору удалось проследить те изменения, которые испытала классическая мысль, литература, искусство по мере того, как они уступали место интеллектуальному развитию в эпоху Средневековья, а также нарисовать картину постепенной смены языческих идеалов и воззрений христианскими. Книга американского ученого снабжена библиографией, занимающей 46 страниц.
Пятая тема в области значения эллинистической литературы для мировой цивилизации вызывает особый интерес у зарубежных исследователей. Это — значение эллинистической литературы для мировой культуры нового времени. Мы остановимся на ряде работ, стремясь обратить основное внимание на те стороны исследований, которые раскрывают новые качества эллинистической литературы, пережившие века, — разумеется, при непрерывном и иногда очень значительном их изменении — и приведшие к вершинам мировой литературы.
Здесь опять мы Сталкиваемся с некоторыми глубоко ошибочными положениями зарубежных литературоведов, касающимися, например, одного из самых принципиальных вопросов теории литературы — природы гуманизма. Гуманизм — «одна из форм выражения национализма», это — «клапан национализма, его самозащита» 53, — читаем мы в работе западногерманского исследователя Э. Ховальда, изданной в Штутгарте в 1957 г. На каком же основании дает такое определение гуманизма немецкий ученый? На том, что, по его мнению, «гуманизм — явление, по своей сущности римское, — неизбежно сопоставляется с самоутверждением послегреческих народов» 54. Видимо, Э. Ховальд вкладывает совершенно иной смысл в это понятие, так как только тот, кому не дорого мирное спокойствие народов и прогресс многовековой человеческой культуры, может считать гуманизм — самое высокое выражение величайших завоеваний мировой цивилизации — одним из тех факторов, которые способствуют разобщению народов и вражде между ними.
Что касается раскрытия значения эллинистической литературы для европейской культуры, то мы напрасно искали бы его в книге Э. Ховальда, несмотря на следующее высказанное им теоретическое положение, поставленное, правда, в виде вопроса: «не является ли сильное ориентализирование Греции со времени восточных завоеваний Александра органическим продолжением греческой культуры, которое мы с точки зрения гуманизма называем упадком, но которое представляет собой, по сути дела, ничем не заменимую силу живого, естественного, поистине нового и еще никогда до сих пор не отраженного в искусстве» 55. К сожалению, эта верная мысль не нашла себе развития и обоснования в ходе дальнейшего исследования Э. Ховальда.
То, что значению эллинистической литературы для духовного развития последующих поколений различных народов уделяется не всегда еще должное внимание, — не единичный случай. Например, видный немецкий филолог-классик В. Нестле в своем труде «Греческое мировоззрение в его значении для современности» 56 строит свои рассуждения, главным образом, на материале греческой философии, этики и религии; правда, мы можем найти несколько примеров отражения тех или иных идеологических явлений в литературе, но и здесь В. Нестле интересуется более всего Гомером и трагиками. Относительно же литературы более поздней эпохи автор делает всего лишь несколько замечаний о жанре так называемой «утешительной литературы», возникающем в III в. до н. э. Историю этого жанра он кратко намечает в главе «Преодоление страдания в древности», где доказывает, что греческие авторы при разрешении этого вопроса «всегда оставались на почве человеческого, не удаляясь в область трансцендентальных надежд. . , а призывая к борьбе со страданием и смертью»57. Именно этот дух античного гуманизма восприняла литература последующих веков, и очень хорошо, что В. Нестле заостряет на нем внимание читателя, но все-таки приходится сожалеть по поводу того, что он отмечает только эту черту греческой литературы послеклассического периода, воспринятую дальнейшими поколениями писателей-гуманистов. Кроме того, следует поставить в упрек автору и то, что он не дает конкретных доказательств, подтверждающих восприятие и последующее развитие этих гуманных идей в литературе нового времени 58.
Большее внимание, хотя и не вполне достаточное, уделяет эллинистической и более поздней греческой литературе американский филолог-классик Дж. Хайгет в книге «Классическая традиция: греческое и римское влияния на западную литературу» 59. Это обширное, разностороннее исследование античного влияния на литературу западноевропейских стран и Америки, начиная со времени падения греческой и римской цивилизации, ее незначительного возрождения в средние века (с небольшим, очень интересным очерком об образовании новых западноевропейских языков на основе латинского), расцвета этой, уже обновленной цивилизации в эпоху Ренессанса и далее до 40-х годов XX в.
авторов той эпохи читали писатели и поэты нового времени, в частности, Рабле и Монтескье, Монтень, Шекспир, Боккаччо, Альфьерн, Леопарди и т. д. Наиболее подробно освещено влияние идиллической греческой поэзии, в первую очередь, на римскую, а затем на итальянскую, английскую, французскую пасторальную поэзию эпохи Ренессанса, а также греческих сатирических произведений, особенно Лукиана, на сатиру Италии, Англии, Франции той же эпохи.
Гораздо ближе к интересующей нас проблеме подходит немецкий ученый Б. Снелль в монографии «Раскрытие духа», имеющей подзаголовок «Исследование возникновения европейского мышления у греков». Эта книга вышла третьим, переработанным изданием в Гамбурге в 1955 г. 60
Не следует иронически относиться к главной теме этого исследования, определенной заглавием книги и наводящей на несколько метафизические размышления. Б. Снелль с первых же строк предупреждает читателя о том, что о «духе» он говорит метафорически, испытывая большие затруднения в терминологии вообще.
Основная предпосылка автора заключается в следующем не вызывающем возражения положении: «процесс раскрытия греческого духа, который является основой нашего, наглядно представляется нам в истории греческой поэзии и философии, начиная с Гомера; поэтическое творчество эпоса, лирики, драмы, попытки рационально понять натуру и природу человека — этапы на этом пути» 61.
Книга Б. Снелля содержит 19 глав, в которых последовательно раскрывается поступательный процесс развития греческой культуры в самом широком смысле этого слова, начиная с пробуждения личности в ранней греческой лирике (гл. IV) и кончая научными и духовными завоеваниями эпохи эллинизма. Опустив характеристику глав, в которых автор касается ранней и классической греческой литературы (гл. I—XIII), остановимся на главах, посвященных литературе эпохи эллинизма. Наиболее значительны из них очерки о поэзии Каллимаха и об общечеловеческом содержании эллинистической поэзии (гл. XIV и XV), показывающие, каким образом духовные завоевания становятся достоянием образования в самом широком смысле этого слова; глава XVI об Аркадии раскрывает на примере эклог Вергилия, как греческое должно было переродиться, чтобы стать европейским. Последние три главы касаются развития науки в греческом обществе.
Этюд-очерк о творчестве Каллимаха вскрывает новые черты, которые коренным образом отличают поэзию александрийского поэта от поэзии его предшественников и в то же время навсегда вошли в мировую поэзию вплоть до наших дней. Анализируя 30 и 43 эпиграммы Каллимаха, Б. Снелль доказывает, что у Каллимаха любовь впервые в истории лирики становится индивидуальнопсихологическим состоянием влюбленного, а не божественным наитием, как это было у Архилоха, Сафо и даже Анакреонта, или потрясающим страданием, обрушивающимся на человека, как рисует это чувство трагедия, или метафизическим бурным стремлением к совершенству, как у Платона. Напротив, в изображении Каллимаха это чувство выражает стремление правильно понять ощущения, мятущуюся душу самого поэта; его любовь совершенно не содержит в себе ничего отвлеченного, сверхъестественного или сентиментального: это — реалистическая передача чувства индивидуального человека. Именно эта новая черта поэзии Каллимаха, правильно понятая и раскрытая Б. Снеллем, становится впоследствии одной из основ лирической поэзии нового времени.
Несколько спорным представляется нам мнение Б. Снелля о том, будто поэзия Каллимаха приобретает еще одно новое качество: при изображении своих чувств поэт несколько насмешливо рассматривает сам себя, но эта новая склонность к самоанализу, по мнению Снелля, не становится плодотворной ни у Каллимаха, ни у его последователей. Если это наблюдение Б. Снелля можно оспаривать, то все-таки нельзя отрицать, что ирония 62 — еще одно новое качество поэзии Каллимаха и, что особенно подчеркивает Б. Снелль, она является как бы следствием сознания духовной силы человека, обладающего большими познаниями и всесторонним пониманием различных жизненных явлений. Эту сторону поэзии Каллимаха немецкий исследователь считает настолько значительной для европейской культуры, что находит возможным отнести Каллимаха к числу тех художников слова, которые прокладывали пути к духовной сокровищнице человечества.
Свое сознание превосходства свободного и образованного человека Каллимах передает через римлян, в первую очередь через Овидия, гуманистам Ренессанса и далее оказывает очень большое влияние на Ариосто, Попа, Виланда и Байрона.
Далее Б. Снелль прослеживает в основных чертах влияние античности на немецкую литературу Просвещения, периода «Бури и Натиска», обращая внимание на то новое, что каждый раз давала античность в те эпохи, и каким образом она способствовала созданию европейской культуры, ставшей, по выражению Б. Снелля, «своеобразным резервуаром, из которого мы можем черпать силы, помогающие нам преодолеть духовные кризисы, резервуаром, которого не было у греков» 63.
Нельзя не отметить справедливые, но, к сожалению, весьма схематично и кратко изложенные наблюдения Б. Снелля относительно того, как постепенно в эллинистической литературе усиливаются ростки реализма. Следует поставить автору в вину голословность утверждений в этом важном вопросе, но тем не менее они заслуживают внимания. Б. Снелль вполне справедливо считает возможным доказать, что в эллинистическую эпоху даже мифологическая литература качественно меняется, вбирая в себя черты реализма. Это связано, утверждает автор, с новой функцией мифа в ту эпоху: с одной стороны, древние герои и события воспринимаются реалистичнее, чтобы поэзия могла лучше служить действительной жизни, — поэтому, например, образы древних сказаний раскрываются теперь психологически; с другой стороны, изображаются новые драматические ситуации. Эллинистическая поэзия глубже психологизирует мифические фигуры и помещает их в более естественную среду, раскрывая новые эстетические возможности мифа, и в этих, по-своему обработанных мифах, поэзия учится изображать современную действительность в эстетически соответствующей ей форме.
Это наблюдение Б. Снелля, к сожалению, не подтверждается примерами из литературы того времени. А можно было бы напомнить об эпосе Аполлония Родосского «Аргонавтика», где сквозь мифическую оболочку нельзя не увидеть реалистическую картину развивающейся страсти Медеи и глубокий психологизм ее образа. Для нас важно еще раз обратить внимание на то, что указанные выше черты эллинистической литературы — усиление реализма и психологизма, стремление показывать чувства и переживания отдельного человека во всей их сложности и непосредственности, — впервые в истории мировой литературы появляются и быстро развиваются именно в эпоху эллинизма; кроме того, в своей главной основе эти черты живут и до настоящего времени, хотя и в очень измененном виде. Проследить, насколько они изменились за прошедшие 20 с лишним веков и к каким новым завоеваниям человеческой культуры привели в результате творчества замечательных художников слова всех стран, — одна из насущных задач современного литературоведения.
Много интересных наблюдений относительно значения эллинистической литературы для последующих эпох можно найти в книге профессора Кэмбриджского университета X. Болдри «Греческая литература для современного читателя» 64.
Рассматриваемой нами проблеме автор посвящает довольно обширную и содержательную главу — «После Александра». Нельзя не отметить как отрицательную черту исследования английского автора — модернизацию, пронизывающую весь его труд; X. Болдри постоянно старается находить общие черты между эпохой эллинизма и нашим временем. Что же касается основной установки автора — рассматривать литературные явления в тесном взаимодействии с исторической основой, на которой они возникли, — то с ней нельзя не согласиться. Именно этот метод позволяет ему правильно объяснить некоторый упадок в литературе той поры по сравнению с классической эпохой, а также вскрыть силы, вызвавшие к жизни новые литературные явления: бытовую комедию Менандра, отражение в поэзии нового мироощущения греков, усиление реализма во всех областях литературы. К сожалению, X. Болдри ни слова не говорит о таком значительном литературном явлении той поры, как зарождение и интенсивное развитие новых жанров — романа, новеллы, буколической идиллии. А между тем, актуальность разработки в наши дни вопроса о происхождении этих жанров, особенно романа, совершенно очевидна.
Хотя этот недостаток и снижает ценность книги X. Болдри, но все-таки не зачеркивает другой важной стороны его исследования: умения видеть литературный процесс во всем его многообразии и противоречивости. Так, отмечая реализм новой бытовой комедии как ее основной тон, английский ученый показывает, вместе с тем, и ограниченность этого реализма: отсутствие всестороннего отображения частной жизни состоятельной афинской семьи и ее подчиненных, стереотипность ситуаций, событий и некоторых образов.
Кроме того, на примере бытовой комедии Менандра X. Болдри удачно иллюстрирует мысль о том, как новое вырастает из старого, продолжая свою связь с ним и вместе с тем отходя от него. Действительно, некоторые типы и технические приемы комедий Менандра легко можно найти у Еврипида. Эта связь выражается в том, что те и другие пьесы открываются прологом, произносимым иногда божественным лицом; нередко пролог помещался после первой драматической сцены. В то же время, на материале этих двух пьес можно отметить и новые качества бытовой комедии — начало современного разделения пьесы на акты. По мнению X. Болдри, указанная выше ограниченность реализма бытовой комедии и ее тесная связь с афинской драматической традицией сделали невозможными попытки «пересадить» ее на другую почву; поэтому новая комедия расцветает лишь в Афинах и то в течение сравнительно непродолжительного времени, обнаруживая уже во II в. до н. э. симптомы упадка.
«Греческая литература после Александра представляет собой странную комбинацию современного и древнего, интересный материал для изучения адаптации старых форм в соответствии с новыми потребностями и новыми точками зрения» 65. Наиболее ярко это проявляется в творчестве александрийских поэтов, которые, по выражению X. Болдри, «стремились скорее сохранить наследство прошлого, чем использовать богатые возможности настоящего» 66; они искали вдохновения в отдаленном прошлом греческого народа, в эпохе Гомера и Гесиода. Отсюда такое обилие в их поэмах мифов и легенд, образов ранней греческой религии, в которую они уже и сами перестали верить.
Но влияние времени не могло не сказаться на творчестве даже столь оторванных от современной им действительности поэтов. Так, в «Гимне Зевсу» Каллимаха нельзя не увидеть изображение могущественного монарха того времени, окруженного блестящей свитой; странное сочетание нового и древнего обнаруживается и в стихах поэмы Арата «Феномены». X. Болдри справедливо ставит в заслугу александрийским поэтам блестящие достижения в выражении индивидуальных чувств, которых греческая поэзия почти не знала ранее. Метко характеризуя «Аргонавтику» Аполлония Родосского как самый ранний сохранившийся до наших дней образец литературного эпоса, X. Болдри, тем не менее, не отмечает двух очень важных особенностей этого произведения: во-первых, того, что тема любви впервые становится главной темой большого поэтического произведения и, во-вторых, прекрасно переданную глубину психологии этог. о чувства. А именно эти качества очень характерны для литературы эпохи эллинизма и представляют одно из ее новых завоеваний, которые вошли в сокровищницу мировой литературы.
Представляют интерес и несколько, хотя и очень бегло высказанных замечаний X. Болдри относительно идиллий Феокрита: усматривая в них влияние традиций сицилийской комедии и мима, удачное соединение разговорной речи и песен, эпического рассказа и драматического диалога, X. Болдри весьма справедливо подчеркивает, что Феокрит из всех александрийских поэтов менее всего связан условными правилами в области формы и стиля, а его идиллию «Сиракузянки, или женщины на празднике Адониса» считает блестящим выражением эллинистического реализма.
— мима. К сожалению, касаясь этой темы весьма поверхностно, X. Болдри не подтверждает свои мысли конкретным материалом, и потому мы приводим лишь следующее высказывание английского ученого: «Совершенно очевидно, что мимы, соединяя в себе разговорную и напевную форму, распространялись странствующими актерами по всему эллинистическому миру. Но те образцы, которые мы сейчас имеем, никогда не были предназначены для народных представлений. Изображая народ в целом, они создавались для узкого круга образованных слушателей и еще более узкого круга образованных читателей. Миниатюрные комедии были литературной модой, подобно миниатюрному эпосу, и они тоже представляли собой странную смесь современного и прошлого» 67.
ей свою монографию «Эпиграмма и пантомима» 68. Цель О. Вейнрейха — на основании изучения греческих и латинских эпиграмм нарисовать историю пантомимы и культа Аттиса и Кибелы; эти две задачи автор надеется осуществить в два этапа; рассматриваемая нами работа представляет собой материал для решения пока только первой задачи.
Автор не претендует на полное и всеобъемлющее исследование истории пантомимы, а ставит своей целью собрать материал, который может послужить основой для такого исследования. Поэтому его изложение довольно непоследовательно, но это не снижает ценности работы немецкого ученого, так как ему удалось собрать немалое количество очень важного и интересного фактического материала, который при дальнейшем исследовании позволит нарисовать последовательный процесс зарождения и дальнейшего развития пантомимы в античности. Здесь и эпиграммы на исполнителей пантомимы в Греции и Риме, начиная с эллинистического времени и кончая византийской эпохой; и две надписи, отношение которых к пантомиме вполне справедливо, на наш взгляд, ставится автором под сомнение; тем не менее, некоторые ученые, например, Л. Роберт 69, считают возможным усматривать их связь с пантомимой. Первая из этих двух надписей — из хранилища казны Афины в Дельфах 70— из Котиеи во Фригии 71.
В поле зрения О. Вейнрейха попадают и неэпиграмматические тексты и памятники, дающие все-таки достоверный материал для исследования истории пантомимы. Так, свидетельство Афинея о том, что «постановщик танцев Телесис или Телестес точно выражал руками то, что говорилось» (I 21 F), и свидетельство Аристокла («Телестес, исполнитель пантомимы —- драмы Эсхила, был так искусен, что танцами представил очень понятно «Семеро против Фив»—FHG IV 332), позволяют отнести зарождение пантомимы в Греции к 60-м годам V в. О. Вейнрейх доказывает точнее, что воспроизведение трагедии Эсхила в пантомиме относится к 467 г. до н. э. Далее он делает важное и справедливое замечание, что это должен был быть, вероятно, лишь один случай пантомимного воспроизведения драмы и что слишком смело говорить о греческой пантомиме V в. до н. э. как уже сложившемся жанре; скорее всего, следует говорить о предпосылках к возникновению этого жанра, которые начинали складываться в то время72. Но тем не менее приведенные выше два свидетельства античных авторов не оставляют и тени сомнения в том, что в Афинах уже в V в. до н. э. была поставлена пантомима, а в конце II в. до н. э. было написано обширное, по меньшей Мере в 8 книгах, сочинение «Περί χορών», очень часто используемое Афинеем. Несмотря на то, что между этими двумя хронологическими данными нельзя, видимо, найти ни одного достоверного указания на пантомимные представления в Аттике, приведенные выше два факта всецело опровергают мнение некоторых ученых, в частности, Л. Роберта и Кюмонта, считающих, что пантомима возникла в Риме. Кроме того, предлагаемый О. Вейнрейхом интересный разбор нарисованной в «Пире» Ксенофонта игры Гаукла и пантомимы о Дионисе и Ариадне а также его анализ пантомимических танцев, изображенных на аттических вазах 73, является ценным и, главное, неопровержимым доказательством существования в Афинах в V в. до н. э. жанра пантомимы.
Одно из основных достоинств книги немецкого исследователя, как явствует из данного нами выше анализа только небольшой ее части, заключается в том, что автор не делает ни одного голословного утверждения, а следует только фактам и свидетельствам античных авторов. Так, идет ли речь об определении жанра пантомимы, он цитирует Афинея, давая его определение пантомимы (I, 20D), и приводит поздние эллинистические надписи; прослеживает ли он историю слова «pantomimus», он отмечает, что впервые это слово встречается в эпоху империи, у Геродиана (V, 2, 4), но что это вовсе не означает отсутствия этого слова в греческом языке в более раннюю эпоху.
— Лукиана, Либания, Мениппа, Нонна. Очень интересен небольшой очерк об искусстве рук в пантомиме, в котором О. Вейнрейх основывается на показаниях Квинтилиана, Плутарха, Ксенофонта, Поллукса, Антифана, Кринагора, Антипатра Фессалоникского, Клавдиана и других авторов.
Той же проблеме происхождения пантомимы посвящена небольшая работа итальянского ученого В. Ротоло 74, дающая замечательный обзор того, что мы знаем о танце пантомимы в Римской империи, наряду с небольшими экскурсами в раннюю античность Греции и Малой Азии. Рисуя историю этого жанра, В. Ротоло обращается к греческой мифологии, в которой участвует танцор, исполняющий свою роль традиционными приемами жестикуляции. Конечно, такого рода танцы были еще чрезвычайно далеки от истинных танцев пантомимы, и автор акцентирует это различие. Тем не менее он справедливо считает, что при исследовании истории пантомимы нельзя не учитывать этих весьма отдаленных и пусть даже в то время еще несовершенных прообразов будущего жанра. В. Ротоло сходится во мнении с О. Вейнрейхом относительно вполне вероятной истинности традиции, приписывающей изобретение танца пантомимы греческим мимическим актерам Пиладу и Бафиллу в 22 г. до н. э,
Не будем далее касаться книги В. Ротоло, поскольку он основное внимание уделяет римской пантомиме, считая, что она возникла в результате соединения самых значительных элементов греческого мимического танца с кантиками римской драмы. В заключение отметим все-таки еще одну положительную сторону небольшого исследования итальянского ученого: решительное возражение тем, кто пытался найти сходство античного танца пантомимы с современным балетом 75.
Примечания.
этого вопроса.
41. H. W. Eppelsheimer. Указ. соч., стр. 72.
42. G. Highet. The Migration of Ideas. New York— Oxfоrd, 1954. 85 стр.
43. С этой работой мы знакомы в немецком переводе: H. D. Т. Kitto. Die Griechen. Von der Wirklichkeit eines geschichtliches Vorbildes. Stuttgart, 1951, 382 стр.
44. Из рецензии на книгу Г. Д. Т. Китто — Gn 30 (1958), стр. 306—307.
— «Antike und Abendland», VI, Hamburg, (1957), стр. 61—103.
46. Там же, стр. 62.
47. Е. Baring. Imperialismus in Antike und Neuzeit.— «Antike und Abendland», VI, Hamburg, (1957), стр. 63.
захватнический характер.
49. G. Murray. The Classical Tradition in Poetry. New York, 1957, 229 стр.
«классическая основа», «классическое влияние», автор касается также и влияния авторов эпохи эллинизма.
51. R. Pfeiffer. Dichter und Philologen im französischen Humanismus. — «Antike und Abendland», VII. Hamburg, 1958, стр. 73—83.
52. Mac Kendrick. T. S. Eliot and the Alexandrians. — CJ 49 (1953), стр. 7—13.
53. E. Howald. Humanismus und Europäertum. Zürich-Stuttgart, 1957, 265 стр., — см. стр. 7.
54. Там же, стр. 6.
56. W. Nestle. Griechische Weltanschauung in ihrer Bedeutung für die Gegenwart. Stuttgart, 1946,459 стр.
57. Там же, стр. 440.
58. Более полное развитие истории жанра «утешительной литературы» можно найти в работе В. Kassel. Untersuchungen zur griechischen und römischen Konsolationsliteratur. München, 1958, XII, 107 стр.
59. G. Highet. The Classical tradition: Greek and Roman influences on western literature. Oxford—New York—London, 1957, 763 стр.
äischen Denkens bei den Griechen. 3. neue Aufl. Hamburg, 1955, 444 стр.
61. В. Snell. Die Entdeckung des Geistes: Studien zur Entstehung des europäischen Denkens bei den Griechen. 3. neue Aufl. Hamburg, 1955, стр. 8.
62. Ирония у Каллимаха, наиболее ярко выраженная в эпиграммах 30 и 43, имеет новый смысл, впервые встречающийся в мировой литературе, — насмешливое отношение поэта к себе самому, охваченному чувством любви.
63. В. Snell. Указ. соч., стр. 370.
64. Н. С. Baldry. Greek literature for the modern reader. Cambridge, 1951, IX, 321 стр.
66. Там же, стр. 300.
67. H. C. Baldry. Указ. соч., стр. 305,
68. О. Weinreich. Epigramm und Pantomimus. Heidelberg, 1948, 176 стр. Несмотря на то, что пантомима — не литературный жанр, мы не можем не коснуться монографии О. Вейнрейха, т. к. в ней привлекается-литературный материал.
69. См. Herrn. 65(1930), стр. 112.
«Fouilles de Delphes», III, 2, 106; Pl. IX, 2.
71. Ее можно найти у Perrot. — «Explorations archéologiques», 117, № 78 и у Кaibel. — «Epigr. Gr.», 362, s. II/III.
72. См. гл. III, § 4 рассматриваемой монографии О. Вейнрейха.
73. См. там же, гл. III, §§ 2, 3,
74. V. Rotolo. «Il Pantomimo»: Stucti e testi. Palermo, 1957, VI, 128 стр.