Стрельникова И. П.: "Метаморфозы" Апулея.

И. П. Стрельникова

«МЕТАМОРФОЗЫ» АПУЛЕЯ

Лишь очень немногое известно нам из жизни Апулея, автора «Метаморфоз», произведения, вместе с «Сатириконом» относимого ныне к категории «римского романа», но в сравнении с «Сатириконом» значительно легче оправдывающего свое причисление к этому жанру. Основным источником биографических сведений об Апулее служит его «Апология» — защитительная речь на процессе по обвинению Апулея в магии.

Из нее мы узнаем о его жизни до процесса.

Апулей, которого Августин называет «наиболее известным африканцем из наших африканцев» (... qui nobis Afris Afer est notior — civ. dei. VIII, 12; Epis 138, 19), родился около 125 г. н. э. в г. Мадавра римской провинции Нумидии, в зажиточной семье. Он учился сначала в Мадавре, затем в Карфагене, культурном центре Африки, завершив свое образование в Афинах, где занимался философией, риторикой, геометрией, музыкой и поэзией. Кроме того, жил в Риме, испытывал свои силы и знания в адвокатской практике; совершал долгие путешествия, в том числе и на Восток; затем опять жил в Африке, ведя жизнь странствующего ритора и софиста.

Одним из центральных событий жизни Апулея был, по-ви- димому, процесс по обвинению его в магии, в результате которого появилась «Апология» — его защитительная речь, изданная впоследствии в расширенном виде. Родственники богатой вдовы, на которой женился Апулей, обвинили его в том, что он околдовал вдову с целью завладеть ее богатством. На процессе, который вел проконсул Африки Клавдий Максим,Апулей был. оправдан. В защитительной речи он прекрасно использовал свои ораторские и юридические способности, показав при этом широкую образованность, блеснув остроумием и изысканностью стиля. Считают обычно, что этот процесс наложил отпечаток на всю дальнейшую жизнь Апулея, так как его отголоски находят в «Метаморфозах», написанных, по-видимому, после «Апологии» ¹. Предполагают, что во время процесса Апулею было около 40 лет. О его жизни после процесса ничего неизвестно. Неизвестна и дата его смерти, хотя имеются разные догадки по этому поводу².

Апулей, как и все образованные африканцы того времени, свободно владел двумя языками: греческим и латинским. На этих двух языках он написал большое количество сочинений на разные темы. Он сам с гордостью перечисляет их во «Флоридах» (IX, 37), упоминают их и поздние авторы — Фульгенций Пландиад, Аполлинарий Сидоний, Присциан, Кассиодор, Харисий и др. До нас дошли только его сочинения на латинском языке: 1) «Метаморфозы» (Metaraorphoseon libri, XI), роман в 11-ти книгах со вторым, более поздним названием «Золотой осел» (Asinus Aureus); 2) уже упомянутая выше защитительная речь, коротко именуемая «Апологией», в рукописях же названная подробно «Pro se apud Claudium Maximum proconsulem de magia liber, I; 3) «Флориды» (Floridorum libri, IV), представляющие собой сборник экстрактов из речей и декламаций на разные темы; 4) диалог «О боге Сократа» (De deo Socratis) — популярное изложение учения Платона о демонах и 5) трактат о Платоне и его доктрине (De Platone et eius dogmate) в 3-х книгах, где изложена натурфилософия Платона, его этика и логика.

Рукописи именуют Апулея философом-платоником из Мадавры — Apuleius Madaurensis Platonicus, так же называет себя и он сам³, и позднейшие писатели^4. Сохранившиеся же произведения Апулея говорят скорее о его принадлежности к неоплатоникам с пифагорейским уклоном, основной особенностью взглядов которых было убеждение, что связь между богом и материальным миром осуществляется посредством «демонов». Произведения Апулея свидетельствуют о его интересе не только к философии, но и к различным, популярным тогда, восточным культурам и к магии. Считающаяся автобиографической XI книга «Метаморфоз» с документальной точностью, по свидетельству специалистов, воспроизводит обряд посвящения в культ египетской богини Исиды, жрецом которой становится писатель. Апулей был истинным сыном своего века — века религиозного скептицизма и богоискательства, наивной веры в магию и чудеса, широкого распространения различных культов.

По мнению древних (например, Августина),Апулей был противником быстро набиравшей силы новой религии — хриcтианства. Такого взгляда придерживается большинство современных ученых. Гораздо реже, но встречается и противоположная точка зрения ^5. Иногда же Апулея рассматривают как промежуточную фигуру между язычеством и христианством, отразившую одновременно кризис старой религии и отголоски аскетических идей новой.

Однако как художник Апулей целиком принадлежит языческому миру, оставаясь верным его проблематике и духу.

В мировой литературе Апулей занял почетное место, конечно, не благодаря образцам софистической риторики и трактатам с изложением не принадлежащих ему философских учений, а благодаря оригинальнейшему произведению — фантастико- бытовому роману «Метаморфозы». Судя по упоминанию в нем имени цезаря — Антонина Пия (III, 29; XI, 17; XI, 26), роман появился в Риме около 153 г. ⁶

«Метаморфозы» были очень популярны среди современников и потомков Апулея. Не верить рассказанной в нем истории о превращении юноши Луция в осла не осмеливались не только язычники, видевшие в Апулее величайшего мага античности, но и первые христиане, насколько это можно судить по отзыву Августина, не решающегося отрицать, что все, описанное в «Метаморфозах», могло произойти с самим Апулеем ⁷.

История злоключений юноши, который из-за страстного желания познать секреты магии по ошибке превратился в осла вместо того, чтобы превратиться в птицу, составляет содержание еще одного произведения, дошедшего до нас, под именем Лукиана и носящего название «Лукий, или Осел» (Λούκιος ἢ Ὄνος,) ^8.

Кроме того, из «Библиотеки» Фотия — сочинения константинопольского патриарха второй половины IX в. — известно, что в его время существовала не дошедшая до нас еще одна греческая версия этой истории, которая, как и сочинение Апулея, носила название «Метаморфозы». Автором ее Фотий называет некоего Лукия из Патр ⁹. Сведения, которые можно извлечь из Фотия, сводятся к следующему: первые две книги сочинения Лукия о метаморфозах почти дословно совпадают с книгой «Лукий, или Осел», приписываемой Лукиану. Фотий не уверен, кто из этих двоих является первоисточником и кто заимствователем, но замечает, что Лукиан больше похож на заимствователя, так как он короче. Похоже, говорит Фотий, что он убрал из большого сочинения Лукия все то, что ему было не нужно, а остальное объединил в одну книгу, сохранив те же слова и обороты. Фотий сообщает, что оба сочинения полны чудес и фривольностей, но при этом сочинение Лукия носит серьезный характер и написано с верой в разные чудесные превращения, о которых он пишет, а сочинение Лукиана, как и все прочие произведения, — насмешливо и написано с целью поиздеваться над суевериями. Этим сведения Фотия ограничиваются.

«Метаморфозы» Апулея имеют тот же сюжет, во многих местах почти дословно совпадая с «Ослом» Лукиана. Однако благодаря риторическим отступлениям, описаниям и вставным новеллам, произведение Апулея выросло до одиннадцати книг, при этом последняя книга, где говорится о вмешательстве Исиды в судьбу героя, сообщает повествованию особый, серьезный характер, сразу отграничивающий его от лукиановского «Осла» с его насмешливо-издевательской концовкой.

Вопрос о том, в каком соотношении находятся между собой эти произведения, уже долгое время не перестает интересовать филологов ¹⁰. Вряд ли стоит подробно излагать многочисленные существующие на этот счет гипотезы, однако упомянуть о них, по-видимому, следует, дабы показать хотя бы коротко, в каком направлении шли догадки ученых.

В число проблем, связанных с Лукиадой и находящихся в центре внимания исследователей, входят прежде всего вопросы о не дошедшем до нас произведении Лукия из Патр. Строятся предположения о том, каково его содержание, размеры и характер, кто его автор и в каком отношении находится к нему «Осел», помещаемый в Corpus Lucianeum и «Метаморфозы» Апулея.

Что касается «Осла», приписываемого Лукиану, то здесь главным вопросом является вопрос об авторе. Та часть этой общей большой проблемы, которая касается произведения Апулея, включает в себя прежде всего вопрос о его первоисточнике (греческие «Метаморфозы» или «Осел» Лукиана), вопрос о его отличии от этого первоисточника и вопрос о степени автобиографичности романа.

Э. Роде, приняв на веру сообщение Фотия, рассматривает греческие «Метаморфозы» как серьезное религиозно-поучительное произведение, а «Осла», принадлежность которого Лукиану в последней работе на эту тему он отрицает ¹¹, сокращенной шутливой его переделкой. Апулей, по его мнению, основывался не на произведении Лукия Патрского, а на этой шутливой переделке.

Мнение Роде поддерживал Р. Рейтценштейн, предполагав- ший, что роман Лукия из Патр был серьезным религиозным романом с пифагорейским уклоном.

К. Бюргер, основываясь на тщательном сопоставлении дошедших до нас «Осла» и «Метаморфоз» Апулея, пришел к выводу, что греческие «Метаморфозы» Лукия из Патр были написаны в том же комическом духе, в каком написан «Осел», приписываемый Лукиану. Источником романа Апулея К. Бюргер считает не «Осла», а сочинение Лукия из Патр. В своей более поздней работе о греческом романе К. Бюргер ¹² прямо характеризует роман Лукия Патрского как «комический роман приключений» и ставит его рядом с «Сатириконом» Петрония, указывая на то, что история приключений осла-человека содержит немало моментов, которые можно расценивать как пародию на идеалистический роман (мотив странствования, любовные интриги, сцены суда, попытки самоубийства). Бюргер отмечает, ссылаясь на Крузиуса и Вайнхольда, наличие в Лукиаде и ряда фольклорных моментов.

Были попытки представить Лукия Патрского демонологом наряду с Апулеем (М. Кавчинский). Было оригинальное мнение К. Дильтея, полагавшего, что никакого Лукия из Патр не существовало, что он — плод фантазии Фотия, а произведение на греческом языке написал Апулей от имени некоего Луция. Позднее, как предполагал Дильтей,Апулей расширил его, переписав эти забавные приключения на латинском языке. Этого же взгляда придерживался и Э. Коккья.

Б. Э. Перри в своей книге о Лукии из Патр (см. сноску 10) высказывает мысль о том, что «Метаморфозы», приписываемые Лукию из Патр, в действительности принадлежат Лукиану, а «Лукий, или Осел», существующий под именем Лукиана, — сокращение некоего компилятора. В. Андерсон целиком согла- сен с мнением К. Бюргера ¹³. 10. Кузьма рассматривает произ- ведение Лукия из Патр как реалистический бытовой роман. В позднейшее время работам общего характера на эту тему типа упомянутых выше пришли на смену статьи и заметки по более частным вопросам. Это по преимуществу работы, доказы- вающие на деталях греческое происхождение латинских «Ме- таморфоз», раскрывающие, с одной стороны, характер заим- ствований и с другой — оригинальность Апулея ¹⁴.

Предположение, что «Метаморфозы» Лукия из Патр послужили общей моделью для произведения Лукиана и для романа Апулея, в настоящее время признается наиболее вероятным. Только если Лукиан сокращал, то Апулей расширял первоисточник, вставляя новые эпизоды, новеллы, описания, добавив ко всему 11-ю книгу, на которую у Лукиана нет даже намека.

Бюргер и Перри, путем сравнения «Осла» Лукиана и «Метаморфоз» Апулея, нашли, что греческие «Метаморфозы» должны были быть в два раза длиннее «Осла». Юнганс¹⁵, подсчитав купюры в «Осле», решил, что Лукиан сократил оригинал не более, чем на одну десятую часть.

Некоторые ученые предполагают, что сокращения, сделанные Лукианом, относились к эпизодам и рассказам, которые, может быть, у Лукия были связаны с текстом теснее, чем у Апулея. Существует ряд статей (в частности, Перри), рассматривающих отдельные эпизоды и рассказы из «Метаморфоз» Апулея как непосредственно заимствованные у Лукия.

Апулей сам говорит, что он черпает из греческого источника ¹⁶. О том, что этим источником был не «Осел» Лукиана, а произведение Лукия свидетельствует наличие в латинских «Метаморфозах» деталей и подробностей, которых нет у Лукиана. Например, неудачное бегство осла и девушки-пленницы из логова разбойников рассказано и мотивировано у Апулея более подробно, чем у Лукиана («Метаморфозы», VI, 29, 6 — «Лукий, или Осел», 24). Если Лукиан просто сообщает о факте их поимки разбойниками, то Апулей рассказывает о споре во время пути, о происшедшей из-за этого задержке, которая была причиной того, что они вновь попали к разбойникам. Точно также более понятной и мотивированной, чем в «Осле», выглядит у Апулея история с солдатом («Лукий, или Осел», 44_— «Метаморфозы», IX, 39). Можно назвать и другие примеры — они подробно исследуются во всех работах, сопоставляющих эти два произведения. Одно из косвенных доказательств непосредственной связи Апулея с Лукием видят также в том, что произведение Апулея носит то же название, что и произведение Лукия из Патр, т. е. «Метаморфозы». Считается обычно, что Апулей механически перенес его из первоисточника, так как множественное число не очень подходит к произведению, где рассказывается не о многих, а лишь об одном превращении ^17.

Что же касается вопроса о том, какой характер носили греческие «Метаморфозы», то, как нам кажется, они были близки но типу роману Апулея — без его XI книги. Т. е. они, по-видимому, представляли собой такое же сочетание фантастических и реально-бытовых элементов с некоторым сатирическим уклоном, как и «Метаморфозы» Апулея. Основание для такого предположения дает отзыв Фотия, подчеркнувшего серьезный характер произведения Лукия, несмотря на отмеченные им у Лукия фривольности, и противопоставившего греческие «Метаморфозы» насмешливому сочинению Лукиана.

«Метаморфозы» Лукия из Патр как комический роман приключений, что весьма проблематично, сделал вместе с тем очень важное замечание, обратив внимание на «романные» признаки Лукиады. В каком бы виде они ни проявлялись, положительном или пародийном, эти признаки, без сомнения, дают основание рассматривать произведения Лукиады, при всей их оригинальности, с точки зрения уже сложившихся к тому времени стандартов «античного романа».

* * *

Еще один широко дебатируемый вопрос, связанный с вопросом о первоисточнике латинских «Метаморфоз», — это вопрос об их автобиографичности.

Как известно, К. Дильтей и Э. Коккья свое мнение о том, что Апулей — автор и греческих, и латинских «Метаморфоз», строили на доказательстве сугубой автобиографичности романа. Их противники, возражая им, доказывали обратное, т. е. что роман мало биографичен. Собственно, никто из ученых не отрицает, что роман Апулея отразил какие-то черты его личности и некоторые факты его биографии. Разница лишь в степени признания биографичности. Суть же крайних точек зрения такова: или это романизированная биография самого Апулея, или роман содержит лишь несколько случайных совпадений.

Вот несколько примеров отношения к этому вопросу из сравнительно недавних работ. П. Валетт ¹⁸, полемизируя с гипотезой Э. Коккья о двояком авторстве Апулея, признает автобиографическими лишь очень немногие детали «Метаморфоз»: любопытство к чудесам и магии (I, 3; II, 1; III, 19; и т. д.); многочисленные посвящения (III, 15, 4, XI, 22); пребывание и занятия в Афинах (I, 24, 5); приятная внешность (II, 2, 3) и некоторые другие.

среди прочего на тот факт, что рассказчик рекомендует себя как грека и выходца из Греции, тогда как Апулей — гражданин африканского города Мадавры.

По мнению П. Валетта, различие между Апулеем и его героем подтверждает и то, что деятельность Луция далека от разных видов социальной и интеллектуальной деятельности самого Апулея. Рассказчик, говорит он, — существо абстрактное и обобщенное и имеет мало отношения к реальному Апулею ¹⁹. Близко точке зрения П. Валетта и мнение А. Грималя

. Бесспорно автобиографичной он считает лишь конец XI книги и на этом основании отказывает в биографичности началу романа, так как сведения начала противоречат бесспорным показаниям конца.

Стремление исследователей идентифицировать рассказчика и автора «Метаморфоз» диктуется, по мнению П. Грималя, его эгонарративной формой, т. е. формой романа от первого лица. Использование первого лица, где автор совсем не обязательно идентичен рассказчику, почти непременная традиция жанра романа. Она проявляется уже в «Сатириконе» и во многих греческих романах, например, у Ахилла Татия, где роман имеет форму беседы между автором и главным действующим лицом. П. Грималь указывает на связь этой традиции с диалогом Платона и Ксенофонта.

в вопросе о том, как отразилась в романе личность самого Апулея есть как бы две стороны: одна — это упомянутые в романе автобиографические факты и детали, точно соответствующие известным нам из других его сочинений фактам и деталям жизни и биографии Апулея, и вторая — это отражение его мыслей, психологии, эмоций. И эта, вторая его сторона имеет особое значение. Конечно, она не придает роману документальности, но сообщает ему новое ценное качество — эмоциональность.

Эту важную сторону связи Апулея с изображенным в романе отметил М. Гиктер^'21. В отличие от П. Валетта и П. Грималя, он отражает противоположную им точку зрения на автобиографичность романа и склонен видеть самого Апулея за всеми теми моментами и фактами в романе, которые хоть как-то можно связать с личностью автора.

Так, например, в любопытстве, сыгравшем такую роковую роль в судьбе Луция, в его желании узнать секреты магии, настойчиво упоминаемом в романе, М. Гиктер предлагает видеть любопытство самого Апулея к секретам магии и мистериям, тоже понесшего наказание за эту беспокойную черту своего характера.

Если любопытство осла втянуло его в различные злоключения, позволило услышать различные анекдоты и истории, то любопытство Апулея определило его жизненный путь: его путешествия, его стремление к наукам, посвящения в мистерии, практику в медицине, сочинение любовных поэм, т. е. всю его многообразную деятельность.

в сцене суда. Гиктер ссылается на Э. Параторе ²², который видит развитие этого мотива в рассказе Телефрона и в сцене праздника смеха. Параторе сближает с этой сценой конец романа Ахилла Татия. Он находит, что тема толпы вообще важная тема как греческого, так и латинского романа. Следовательно, по его мнению,Апулей отразил в этом мотиве одну из закономерностей жанра. Гиктер упоминает и об XI книге, вторая половина которой бесспорно биографична, ссылаясь при этом на Э. Роде и П. Тома, давно установивших все ее биографические детали.

В мастерской защите Луция, в инсценировке процесса об убийстве проявилась юридическая и ораторская подготовка самого Апулея. Считается, что это воспоминание Апулея о процессе, когда он защищал себя сам.

Сцена на Олимпе в сказке об Амуре и Психее, когда Венера разражается бранью, не желая признавать законным брак земной Психеи со своим сыном, богом любви, Амуром (VI, 9), по мнению Гиктера, отражает настроение самого Апулея, помнившего упреки в женитьбе на богатой вдове.

Книга содержит много обращений к римским реалиям, особенно юридическим²³ — ведь Апулей был адвокатом и, кроме того, он, по-видимому, не мог забыть свой процесс: тема несправедливых обвинений постоянно ощущается в романе и доказывает близкую связь между Апулеем и Луцием, т. е. говорит о присутствии автора в своем произведении. По Гиктеру вообще получается так, что большая часть автобиографических намеков относится к эпизодам процесса. Эти намеки на процесс позволяют ему помимо всего утверждать, что «Метаморфозы» написаны позже «Апологии» — вопреки мнению некоторых ученых (например, Вуассье, Монсо, Роде), уверенных в обратном.

Вероятно, Гиктер не во всех своих догадках прав. Однако стремление установить психологическую связь отдельных эпизодов романа с личностью автора в принципе плодотворно. Именно это дающее себя знать эмоциональное присутствие автора в «Метаморфозах» является одним из оснований, которое позволяет, на наш взгляд, ставить их на более высокую ступень развития жанра по сравнению с «Сатириконом» и греческим романом.

* * *

Из каких же событий складывается основная сюжетная линия «Метаморфоз» Апулея, перенесенная им местами почти дословно (судя по Лукиану) из греческих «Метаморфоз»?Апулей рассказывает, как некий ^молодой человек, грек по происхождению, ехал по делам в Фессалию, откуда была родом его мать. Остановившись в городе Гипате у Милона — хорошего знакомого отца, он решает задержаться здесь на некоторое время с целью разузнать что-либо про магию и чудеса, которыми, как он знал, славилась Фессалия и к которым у него было большое любопытство. Встретившись на улице города с родственницей своей матери Бирреной, он, к удивлению, узнает от нее, что то, к чему он проявляет такой страстный интерес, находится у него же в доме, так как жена его хозяина Памфила едва ли не первая ведьма в городе. Загоревшись желанием узнать секреты хозяйки, он заводит любовную интрижку со служанкой Фотидой, и та обещает ему при случае показать колдовские манипуляции Памфилы. Вскоре такой случай представился, и потрясенный Луций, спрятанный Фотидой на чердаке, увидел чудо: на его глазах Памфила с помощью волшебных мазей обратилась в сову и улетела на свидание к возлюбленному. Однако Луцию, которому любопытство к магии не давало покоя, этого было мало — ему захотелось испытать чудо на себе. И вот. снизойдя к его мольбам, Фотида достает ему мазь, которая должна обратить,его в птицу. Но — увы! — Фотида путает баночки и вместо того, чтобы стать птицей, Луций превращается в осла. Теперь, чтобы вновь стать человеком, Луцию нужно применить, казалось бы, совсем нехитрое средство — пожевать лепестки роз. Но выполнить это оказалось нелегко. На пути к возвращению в человеческий облик Луций претерпевает множество злоключений, оказываясь не один раз на волосок от смерти. К тому же ослом он становится особенным: приняв внешность осла, он умом и чувствами остается человеком²⁴. Такое его состояние, с одной стороны, усугубляет страдания, выпавшие на его долю, а с другой — дает возможность наблюдать мир «без прикрас».

Приключения Луция начинаются с того, что он попадает в логово к разбойпикам, ограбившим дом его хозяина. Он скитается вместе с ними в поисках добычи, терпя побои и обещания страшных мук за непослушание; затем живет у пастухов, страдая от издевательств мальчишки-погонщика; путешествует с шарлатанами-жрецами сирийской богини; живет на мельнице, где его истязает работой мельничиха-прелюбодейка; служит бедному огороднику и солдату, пока, наконец, не попадает к двум братьям, равотающим у богатого хозяина. Братья замечают человечёские навыки осла и открывают их хозяину. Тот поручает удивительного осла своему вольноотпущеннику и задумывает грандиозное зрелище публичного брака осла с осужденной на смерть преступницей. Заранее ужасаясь этому зрелищу, участником которого ему надлежало стать, осел убегает из театра на берег моря. Там он обращается с молитвой к богине гидр. Явившись из середины моря, богиня обещает ему спасение, заручившись его обещанием служить ей. Во время ритуального шествия в честь богини Луций обретает человеческий облик, поев розовых лепестков из рук жреца Исиды. Oн возвращается домой, преисполненный благодарности к богине. К нему стекаются друзья, давно решившие, что его нет в живых, желая убедиться в великом, совершенном богиней, чуде и увидеть человека, победившего свою судьбу. После неожиданного возвращения всех его вещей, слуг и лошади из Гипаты, в чем Луций также увидел знак особой милости богини, он еще усердттрп предается религиозным обязанностям и день ото дня укрепляется в желании принять посвящение.

У Лукиана нет даже намека на подобную религиозно-моралистическую концовку. У него все происходит гораздо проще: осел в театре перед представлением случайно видит у кого-то розы.

Срываясь с ложа, он кидается к цветам и поедает их, вызывая недоумение свидетелей этого зрелища. Сбежав от ошеломленной чудесным превращением осла в человека толпы, Лукий направляется к местному магистрату. Он рассказывает ему о своих приключениях, а правитель, спросив об его имени, узнает в нем сына своих друзей. За Лукием приезжает брат, с которым они вместе должны отправиться на родину. Но прежде чем взойти на корабль, Лукий решает повидаться с женщиной, с которой он был близок будучи ослом. Став человеком, он надеялся понравиться ей еще больше. Однако он просчитался. Его с позором изгнали из дома его бывшей нежной возлюбленной, так как, по ее мнению, вместе с ослиной шкурой он потерял все свои преимущества.

Две абсолютно разные концовки у двух сюжетно совпадающих произведений определяют их разный идейный и художественный настрой. Каждая из них по-своему отражает писательскую индивидуальность автора.

Все исследователи обращают внимание на резкое изменение тона Апулея в XI книге по сравнению с предшествующими ему десятью книгами. Считают обычно, что последняя кттигп «Метаморфоз» доказывает наличие у Апулея серьезной нравственной идеи очищения и духовного ооновления. Есть тенденция вообще преувеличивать религиозное значение XI книги и усматривать в романе Апулея некий таинственный смысл. По мнению некоторых ученых, магик и мистик, верующий и благочестивый Апулей написал роман аскетический и теологический, религиозные знаки которого для нас пока мертвы²⁵

«Метаморфозам» определенныйи нравственный и религиозный смысл. Отсутствие же мистическои концовки у Лукиана говорит о том, что она вряд ли была и у Лукия из Патр и, следовательно, XI книга — это целиком изобретение самого Апулея.

Этот особенный эпилог, изменивший смысл всего повествования, — не единственное добавление Апулея к той нити повествования, которую он взял у Лукия из Патр. Сохранив основную сюжетную линию,Апулей вообще очень свободно обошелся с первоисточником. Нововведения Апулея заключаются прежде всего в том, что он вставил в основную рамку сюжета эпизоды с рассказами, а также сказку об Амуре и Психее, зянявшую более двух книг (IV, 28 — VI, 24). В большинстве случаев эти рассказы покоятся на фольклорной традиции, а не на фантазии Апулея. Очень возможно, что некоторые из них находились в сборниках новелл, существовавших в поздней греческой и римской литературе и до нас не дошедших, из которых самым известным был, по-видимому, сборник Аристида из Милета. Образцы таких рассказов мы встречаем у Петрония (новелла о матроне из Эфеса). Некоторые рассказы Апулея имеют сход- ство с историями, рассказанными другими античными авторами.

Так, например, Э. Роде считал, что нечто подобное истории Хариты и Тразилла уже рассказывали Плутарх (Мог. 257, е; 768, В) и Полиен (VIII, 39). Только в рассказе о Синате, тетрархе Галатии и жене его Камме, переданном Полиеном, содержится краткая история убийства, которое трактуется как Seivov epyov, а у Апулея даны пластические характеры и психологическая мотивировка. В. Андерсон ²⁶ находит параллели к этому рассказу в кавказском и славянском фольклоре. Многие ученые обращают внимание на сходство истории Хариты с одним из мотивов песни о Нибелунгах (о мести Кримгильды).

Генетические же корни новелл Апулея, по мнению большинства ученых, уходят на Восток.

—20) ²⁷.

Малеин предлагает обратить внимание на такую малоэстетическую деталь в этом рассказе: ведьмы, Мероя и Пантия, прежде чем уйти, залили Аристомена мочой (I, 13). Этим способом они хотели выразить к нему свое презрение. У античных авторов есть похожие сцены (например, у Ювенала — I, 131 сл. и VI, 306 сл. и у Петрония — гл. 57 и 62). Однако помимо поношения А. Малеин усматривает здесь и нечто другое. Он ссылается при этом на комментарии Л. Фридлендера к рассказу Петрония о солдате-оборотне (гл. 62), отсылающие читателя к индийскому фольклору, где существует поверье о волшебной силе мочи. Таким образом, по мнению Малеина,Апулей вставил в свой рассказ мотив восточного (может быть, индийского) происхождения о моче, имеющей волшебную силу( например, сковать действия Аристомена), но не понял этого ее значения и превратил сцену в комическую. Случайно ли, намеренно ли трансформировал Апулей«волшебное действо» в комическую сцену (кстати, он вполне мог сделать это намеренно, что было бы совершенно в духе разбираемого эпизода, где жуткая история с участием ведьм соединяется с вставками буффонного характера), восточная деталь должна, по-видимому, говорить о восточном происхождении рассказа о вынутом сердце.

Другие эпизоды также дают основание предполагать их ино- родное (не греческое и не латинское) происхождение²⁸. Считается, что сказочные мотивы самой большой апулеев- ской вставки — сказки об Амуре и Психее — также не ориги- нальны и принадлежат греческому и восточному фольклору (например, задачи, которые ставит Психее Венера, встречаются в восточных сказках) ^28а.

* * *

«Метаморфозы» насчитывают около шестнадцати вставок с новеллами²⁹«захороводила» колдунья-кабатчица Мероя, умеющая превращать неугодных ей в чем-то людей в животных и делать многое другое в этом же роде (1,5—20). Сбежавшего от нее Сократа она настигла спящим, пронзила ему мечом шею, вынула через образовавшееся отверстие сердце и заткнула рану губкой. Когда потом он захотел напиться и наклонился к ручью, губка выпала, и он упал мертвым.

Это рассказ о прорицателе халдее Диофане, предсказавшем Луцию и славу, и невероятные приключения, которые попадут в книги (II, И —13); о том, как этого мудрого прорицателя ловко надул купец Кердон, не заплативший денег за предсказания.

Это рассказ Телефрона о том, как он стерег покойника и остался без носа и ушей (II, 21—31).

Это серия «разбойничьих» рассказов (IV, 6—27): о главаре Ламахе, лишившемся руки во время грабежа и покончившим жизнь самоубийством (IV, 9—12); про гибель другого разбойника, Алцима, от руки хитрой старушонки, толкнувшей его из окна с большой высоты на острый камень (IV, 12); о гибели еще одного храброго разбойника — Фразилеона, проникшего в дом очередной жертвы в шкуре медведя (IV, 13—21).

Это лирико-героическая история Хариты' и Тразилла (IV, 23—27; VIII, 1 —14) —история об украденной разбойниками невесте, спасенной затем своим женихом; об их недолгом счастливом соединении, о гибели мужа от коварной руки соперника и о мести жены.

—7), любовник и забытые сандалии (IX, 17—31), любовник в чане (IX, 22—28), любовник, которого выдало чиханье (IX, 24—25).

Затем следует опять серия рассказов об убийствах и преступлениях с участием злых колдуний и всякой нечистой силы: рассказ о мести жены мельника (IX, 29—31); рассказ о трагической гибели сыновей одного земледельца (IX, 35—38); рассказ о преступной любви мачехи к пасынку (X, 2—12); рассказ о преступлениях женщины, предназначенной для публичного бракосочетания с ослом (X, 23—28).

Особняком среди вставок с этими рассказами стоит поэтическая сказка об Амуре и Психее (IX, 28 — VI, 24) и эпизод с рыбой на рынке (I, 24—26), который, если принимать его так, как есть, выглядит бытовым анекдотом о не очень умном эдиле, но в котором пытаются иногда усмотреть какой-то более глубокий и таинственный смысл³⁰.

Таким образом, можно заметить без труда, что в рассказах Апулея среди прочих преобладают две темы: «любовь» и «чудесное», разработанные преимущественно (исключая сказку об Амуре и Психее) на бытовом фоне. Почти каждый рассказ, за исключением «разбойничьих» и еще двух — о прорицателе Диофане и истории на рынке, содержит любовный мотив и элемент «чудесного», если только оно вообще не является его главной темой, как в истории с Аристоменом, рассказе Телефрона или рассказе о гибели сыновей земледельца. Большая часть рассказов, где действует какая-то нечистая сила или колдовство, имеет мрачный колорит. Апулей, вероятно, намеренно пытался сделать их «пострашней», чтобы «пощекотать нервы» читателя.

Истории с незадачливыми любовниками в IX книге, несмотря на забавные положения, тоже не выглядят слишком веселыми. Здесь юмор, главным образом, в ситуации, но совсем не в отношении к ним автора. Вообще юмором окрашены лишь немногие истории, и везде он заключается в основном в ситуации: например, рассказ о прорицателе Диофане (II, 11—13), разбойничий рассказ о хитрой старушке (IV, 12) и некоторые другие. Судя по тому, что мы знаем о «милетской новелле», рассказы Апулея тематически вполне соответствуют этому жанру. Однако Аристид из Милета был наверняка более веселым автором.

«Метаморфозах» серьезной нравственной идеи, как бы «вскрытой» XI книгой, наложили свой отпечаток на новеллы с самым фривольным содержанием.

Неизвестно, все ли рассказы, вставленные Апулеем в основной сюжет, появились там по его инициативе. Предполагают, что какие-то из них перешли к нему из Лукия. П. Валетт, рассматривая вопрос об отношениях Апулея к первоисточнику, замечает, что многие эпизоды кажутся «надбавленными» ³¹. Обращая внимание на противоречия, которые имеются в некоторых вставных эпизодах у Апулея, Перри делает вывод, что они состоят из двух и более историй разного происхождения и характера. Так, например, анализируя рассказ Аристомена³², он приходит к убеждению, что все в нем ясно и логично, кроме истории с привратником (I, 14—17). Все несуразности в этом рассказе происходят, по мнению Перри, оттого, что Апулей пытается влить в рассказ Аристомена о Сократе историю бурлескного убийства и самоубийства, которой не было в оригинале. История эта отдает чисто римским душком и сближает Апулея с Петронием. Интерполяцию, по мнению Перри, доказывают речи привратника (гл. 15 и 17), обращение к кровати (гл. 16), упоминание дверей.

Из нескольких, иногда плохо совместимых мотивов или анекдотов состоят и другие апулеевские истории (истории с любовниками в IX книге, история Хариты, история из X книги, гл. 23—28). Иллюзия единства достигается участием во всех анекдотах одного главного действующего лица. Состоящим из трех различных историй считает Перри и рассказ Телефрона (II, 21—30 ) ³³— это заключение контракта с дамой на дежурство у покойника. Получив деньги, обрадованный Телефрон предлагает себя хозяйке в слуги и на будущее в подобных случаях, за что домочадцы, увидев в этих словах дурное предзнаменование, выгоняют его вон из дома, предварительно изрядно поколотив. Такое окончание истории типично для бурлескной сцены из мима или комедии (ср. Петроний, 132; Лукиан, «Осел»—56; «Метаморфозы» IX, 28), и оно плохо вяжется со следующими двумя историями. Главное во второй истории, по мнению Перри, это — фатальная идентичность имен Телефрона и покойпика. Он считает, что эта история не имеет пичего общего с контрактом. А третья история об обманутом муже и египетском пророке не имеет необходимой связи с двумя предыдущими. В ней главный интерес концентрируется вокруг жреца Затхласа. После того, как жена изобличена, история кончается. Мертвый свидетель, как думает Перри, дал Апулею возможность, подвергнув Телефрона публичному осмеянию, устроить своеобразное представление точно также, как он устроил представление из праздника смеха. Все эти сцены наверняка отсутствовали у Лукия и являются полностью изобретением самого Апулея.

Нововведения Апулея касаются не только добавлений вышеупомянутого типа, они затрагивают и основной сюжет, который Апулей приспосабливает к своим целям. Так, например, для того, чтобы старуха могла рассказать девушке-пленнице сказку об Амуре и Психее, он удаляет разбойников (IV, 24). У Лукиана же в соответствующем месте они никуда не уходят («Осел», 22).

Апулей усложняет интригу с участием Хариты и ее жениха, снабдив ее мелодраматическими деталями и заканчивая ее убийством из ревности (VIII, 1 —14). В отличие от него, Лукиан просто, без каких-либо подробностей сообщает о гибели Хариты и ее мужа («Лукий, или Осел», 34).

Нововведения Апулея проявляются и в форме рассуждений, отступлений, описаний — ехсррааек;, столь любимых современной Апулею софистикой. Например, во II книге — это описание дома Биррены; в IV — пещеры разбойников; в V дворца Амура, в X — театра и т. п. Нетрудно заметить, что, основываясь на известном сюжете,Апулей трактует его по-своему, усиливая его «романные» черты, снабжая его «романными» деталями. Он придает «Метаморфозам» колорит своей манеры, своего стиля, так что не всегда возможно определить в каждом отдельном случае, насколько он здесь зависим или оригинален.

* * *

Среди апулеевских вставок особое место занимает сказка об Амуре и Психее (IV — 28, VI, 24). Она обращает на себя внимание не только своим значительно большим сравнительно с другими вставными новеллами размером, но и тем, что ее тон и манера повествования отличаются от тона и манеры остальной части произведения. В ней рассказывается о том, как богиня Венера, разгневавшись на земную царевну Психею за ее красоту, решила погубить ее, заставив влюбиться в негоднейшего из смертных. С этой целью она посылает к Психее своего сына Амура. Но бог любви, покоренный красотой Психеи, влюбляется в нее сам и женится на ней тайком от матери. Он поселяет Психею в чудесном замке, окружает ее невидимыми слугами, предупреждающими любое ее желание, но является ей только под покровом ночи, запрещая даже пытаться увидеть его и грозя ей за это несчастьями и гибелью. Однако подстрекаемая злыми сестрами и под влиянием собственного любопытства Психея нарушает запрет.

исчезает. Психея, уже ждущая от него ребенка, отправляется на поиски Амура, который в это время лечит свою рану под присмотром матери у нее в доме. Венера в свою очередь пытается отыскать Психею и посылает за ней Меркурия, который ее и находит.

Встретив Психею бранью, как злая свекровь, богиня пытается извести ее и ставит перед ней, казалось бы, невыполнимые задачи. Однако другие боги и сама природа приходят на помощь кроткой Психее, и она успешно выполняет их. Затем Юпитер, снизойдя к мольбам Амура, соединяет влюбленных и дабы успокоить Венеру, не желавшую признавать своей родственницей смертную женщину, дарует Психее бессмертие.

Сказка очаровательна и изящна; она привлекает своей поэтичностью, лукавой смесью сказочных и бытовых деталей, светлым и цельным образом Психеи.

В основе сюжета лежит мотив, существующий в сказках и мифах многих народов³⁴. Рукописи, относящиеся ко времени эллинизма и раннего христианства, эллинистическая египетская живопись дали Р. Рейтценштейну³³⁶.

Здесь неизбежно встает вопрос об отношении апулеевской сказки к мифу о Психее. Однако в ней так смешаны мифическая и сказочная природа, что трудно сказать, какая из них здесь преобладает. Особенно если учесть родство между сказкой и мифом³⁷. Сказочные черты во всяком случае стоят в апулеевской сказке на первом плане. Сложнее выявить в ней черты мифа и ответить на вопрос, какие элементы здесь первичны: сказочные или мифические, т. е. была ли мифологизирована старая сказка или восточный миф о Психее уже нес на себе сказочные черты. Вопросы эти, по-видимому, еще требуют своего решения.

Апулей не был первым, кто использовал сюжет об Амуре и Психее в художественном произведении. Мотив любви Амура и Психеи присутствовал у Посидиппа (III в. до н. э.), Мелеагра (i в. до н. э.), служил основной для произведений изобразительного искусства³⁸. Р. Гельм³⁹

Апулей не был единственным, кто использовал сказочные мотивы в романе. На черты сказки, имеющиеся во вставках в романе Ахилла Татия, указывал Э. Роде⁴⁰. Другие исследователи (Болте-Поливка, В. Андерсон) находили сказочные параллели к отдельным мотивам в романах Лонга и Антония Диогена. Апулей взял сюжет из известной ему римской или греческой сказки и обработал его на свой манер в соответствии с литературными вкусами своего времени.

Исследователи по-разному оценивают сказку в том ее облике, какой она обрела у Апулея. Однако все единодушно отмечают ее вероятную отдаленность от первоначального вида⁴¹. Апулеевская сказка замечательна разнообразием и оригинальностью стилистических приемов. Здесь предстают в замысловатом сплетении два плана изображения — сказочно- поэтический и бытовой.

— преобладает тон сказочно-поэтический, в котором слышатся отзвуки александрийской любовной поэзии; там, где речь идет о злых сестрах Психеи, или о богине Венере и вообще о богах, на память приходит мениппова сатура⁴² и «Разговоры» Лукиана⁴³. И все пронизывает «милетский» дух, игривый и жизнерадостный, обеспечивающий единство этих двух планов.

Два наиболее психологически подробно разработанных образа в сказке — это образ Психеи и образ Венеры. Образ Психеи решен в идиллическом плане: она красивая и добрая, прилежная и работящая, открытая и простодушная, любящая и верная. Правда,Апулей наделяет ее таким недостатком как любопытство, которое ввергает ее в пучину несчастий. Однако этот недостаток, явившись причиной несчастий Психеи, в то же время, как бы «очеловечивает» ее идеализированный образ, делает его более живым и реальным.

Апулей с сочувствием относится к своей героине, временами тепло подшучивая над ее доверчивостью и простодушием. Не без легкой иронии в его адрес, но тоже в поэтическом плане изображен Апулеем Амур: это красавчик, шалунишка л плут, ставший любящим и преданным супругом.

«Жили в некотором государстве царь с царицей. Было у них три дочки-красавицы» ⁴⁴ (IV, 28, 1).

Этот стиль, свойственный сказке («дворец стоит, не человеческими руками созданный, но божественным искусством» — V, I, 1), в общем выдержан и в дальнейшем, хотя автор часто отходит от него, увлекаясь то картинами, нарисованными в традициях александрийской поэзии, то описаниями, свойственными современной ему софистике, то игривыми замечаниями в духе «милетского рассказа», то сценками, изображенными в реально- бытовом плане и нередко оборачивающимися бурлеском.

В красках, воссоздающих манерную живописность и мифологическую ученость александринистов, дано, например, описание полета Венеры через море (IV, 31—35): «... Едва ступила она розовыми ступнями на- влажную поверхность шумящих волн, как вот уже покоится на тихой глади глубокого моря, и едва только пожелала, как немедля, будто заранее приготовленная, показалась и свита морская: здесь и Нереевы дочери, хором поющие, и Портун со всклокоченной синей бородой, и Салация, складки одежды которой полны рыбой, и маленький возница дельфинов Полемон».

Еще более изысканно-жеманно дано описание полета Венеры по небу к Юпитеру в колеснице, запряженной голубями (VI, 6, 3 - 4 ) : «... Две белоснежные пары, в веселом полете поворачивая переливчатые шейки, впрягаются в осыпанную драгоценными камнями упряжь и, приняв госпожу, радостно взлетают. Сопровождая шумным чириканьем колесницу богини, резвятся воробышки и прочие звонкоголосые пташки, сладко оглашая воздух нежными трелями, возвещают прибытие богини. Облака расступаются, небо открывается перед своей дочерью, высший эфир с весельем приемлет богиню».

⁴⁵ относительно этой картины, что место ей в александрийской свадебной песне.

В том же стиле рассказано о красоте Психеи (IV, 29, 1—2), так же написаны ее мольбы к Церере (VI, 2, 4, и VI, 41) и т. д.

Наряду со все еще модной в то время александрийской поэзией, в сказке Апулея нашел свое отражение и стиль, свойственный современной ему софистической риторике. Образцами такого стиля может служить, например, описание дворца Амура (V, 1) или его красоты (V, 22). Вот каким предстает перед изумленной Психеей ее тайный супруг (V, 22, 4—6): «Видит она золотую голову с пышными волосами, пропитанными амброзией, окружающие молочную щею и пурпурные щеки, изящно опустившиеся завитки локонов, одни с затылка, другие со лба свешивающиеся, от крайнего лучезарного блеска которых сам огонь в светильнике заколебался; за плечами летающего бога росистые перья сверкающим цветком белели...» и т. д.

О софистической прозе того времени (в том числе и о греческом романе) заставляют вспомнить и довольно многочисленные здесь пространные обращения и речи: обращение Венеры к самой себе, в котором она негодует, узнав о существовании соперницы (IV, 30), обращение ее к Амуру, которого она призывает отомстить за нее (IV, 31), обращение Психеи к родителям, в котором она пытается подбодрить их, удрученных ее странной свадьбой (IV, 34) и т. д.

«олимпийцев» Лукиана. Особенно выразительна стареющая красавица Венера, не желающая сдавать позиций. Характеристика ей дается, главным образом, через речи и обращения, которые Апулей влагает в ее уста.

Безбрежно ее негодование, когда она узнает, что ее сын, Амур, влюбился в земную женщину. Возмущенная до предела, она обрушивается на него, не стесняясь в выражениях (V, 29, 3—V, 30, 5): «Или ты считаешь, пустомеля, потаскун противный, что ты один можешь наш род продолжать, а я уже по годам и зачать не могу? Ну, так знай же, другого сына рожу, гораздо лучше тебя...» Комически звучит весь этот монолог, где Венера, обращаясь к Амуру, грозится усыновить вместо него кого-нибудь из рабов и передать ему все Амурово снаряжение, где она упрекает Амура в том, что он с детства был плохо воспитан, что в своем распутстве он дошел до того, что поставлял сожителю Венеры — Марсу девиц в наложницы и т. д. и т. п.

Выразителен и другой эпизод с участием Венеры, это •сцена первой встречи Психеи и Венеры (VI, 9—10), которая прямо переходит в бурлеск. Венера обращается к Психее с грубой бранью, разразившись при этом диким хохотом, тряся головой и почесывая правое ухо: «Наконец-то удостоила свекровь посещением!» Заверив Психею, что ей нечего рассчитывать на снисхождение, «налетает она на ту, по-всякому платье ей раздирает, за волосы таскает, голову ей трясет и колотит нещадно». Подобная сцена вполне могла быть, например, в миме, или в произведении другого «низменного» жанра. Под стать речам богини Венеры определения, которые Апулей дает сестрам Психеи: они у него и «коварные ведьмы» (V, И, 4), «те две заразы, две фурии гнуснейшие» (V, 12, 2).

Бытовой план усиливается к концу сказки, где помимо Венеры действуют другие боги: Церера, Юнона, Юпитер, как бы прямо перешедшие в апулеевскую сказку из «Разговоров богов» или «Морских разговоров» Лукиана (V, 31; VI, 2—4; VI, 7; 22—24).

Как еще одну краску в том их многообразии, какое использовал в своей сказке Апулей, нужно упомянуть и о встречающихся в ней римских реалиях (VI, 4, 4; VI, 7, 3; VI, 8, 2 и др.).

создают контакт с современной Апулею римской действительностью, возвращая читателя из сказочного «вневременья» в Рим середины II в. н. э. Так, о Психее, например, говорится как о беглой рабыне Венеры, которую с указанием примет разыскивают по приказанию госпожи (VI, 7, 3, 8, 1). При этом предупреждается, что виновные в укрывательстве будут наказаны (VI, 7, 3; VI, 4, 4).

Юнона, к которой Психея обращается за помощью, отказывает ей, ссылаясь на то, что ее удерживают «законы, запрещающие покровительствовать чужим беглым рабам без согласия их хозяев» (VI, 4, 4). Венера, не желающая признавать законным брак своего сына с Психеей, ссылается на римские законы, не признающие брака, заключенного без свидетелей и без согласия отца (VI, 9, 5).

Однако при всем разнообразии стилей, приемов и красок, при сатирической струе и местами совершенпо очевидной иронии над всем господствует лирически-приподнятый, поэтический тон сказки, который и является в этой вставке определяющим.

Вопрос об истолковании сказки имеет свою длинную историю, не завершившуюся до сих пор ^46.

Две крайние точки зрения сводятся к следующему: одна из них предлагает понимать апулеевскую сказку как платонический миф о скитаниях души⁴⁷— просто, как сказку о хорошей женщине ^48.

На наш взгляд, вряд ли следует понимать эту милую сказку с ее забавными изобразительными контрастами и такой, хоть и опоэтизированной, но вполне земной героиней только как философскую аллегорию, хотя она вполне могла быть у Апулея, считавшего себя философом-платоником. Но сказка Апулея — и не просто сказка о хорошей женщине. Бесспорно,Апулей не случайно включил ее в свой роман. Есть известная аналогия, всегда отмечаемая исследователями, между судьбой Психеи и судьбой Луция: оказавшись жертвами своего любопытства, пройди через ряд испытаний, оба они получили спасение благодаря вмешательству божества. Для Психеи — это апофеоз, для Луция — божественное посвящение. Общая для сказки и романа тема страдания и нравственного очищения через страдания сообщает этим, различным по тональности, частям произведения Апулея определенное идейное единство.

* * *

Достойно удивления искусство, с которым Апулей сумел создать нечто единое и цельное из такого многообразия сю- жетов, мотивов и эффектов. Композиция произведения, соче-тание основного сюжета со вставными новеллами и эпизодами, группировка новелл — все это говорит о заботливом внимании автора. Свйзь меящу частями романа обеспечивает непрерывное присутствие Луция. Как и в «Сатириконе», персонажи появляются, обеспечивая очередное приключение или очередной рассказ, и исчезают. Эпизоды и рассказы вливаются в основной сюжет без особых усилий и не нарушают его плавности. Луций слышит новеллы сначала еще будучи человеком или непосредственно из уст своего собеседника (как в I, 15— 29—II, 11—15), или присутствуя где-то, например, на ужине у Биррены, где их рассказывают (II, 19—31). Впоследствии уже в обраэе осла он слышит их в разных ситуациях от разных лкц, присутствуя как немой свидетель (например, IV, 6—27; IX, 5 - 7 , 1 7 - 3 1 и др.).

Есть известная закономерность в том, как Апулей группирует новеллы. Например, во время пребывания у разбойников, еще до сказки об Амуре и Психее, Луций от разных рассказчиков слышит три подряд разбойничьи истории — про гибель трех храбрых разбойников (IV, 9—12; 12; 13—21). Две из них: первая и последняя — «жуткие», со страшными «кровавыми» подробностями; средняя (IV, 12)—о том, как хитрая старушка провела многоопытного разбойника, не лишена юмора и очень удачно смягчает эту мрачную триаду.

Таким же образом в IX книге группируются любовные истории, а в конце IX и X книг — рассказы о преступлениях с участием различных «чудес». Предполагается, что не случайно в «разбойничьем» периоде злоключений Луция соседствуют между собой, хоть и очень непохожие друг на друга, три истории о верной супружеской любви. Одна из них — это история девушки-пленницы Хариты и ее жениха Тлеполема, которая начинается в IV книге, прерывается другими рассказами и событиями и заканчивается в VIII⁴⁹— это сказка об Амуре и Психее и третья — это короткая история о верной супруге одного знатного римлянина Плотине (VII, 6—7), рассказываемая женихом Хариты Тлеполемом, выдавшим себя за разбойника Гема.

Если у Петрония движущей силой сюжета был мотив гнева Приапа, то у Апулея этой силой стал мотив любопытства⁵⁰. Любопытство — это та роковая черта характера Луция, из-за которой он претерпевает все свои злоключения. Писатель постоянно и настойчиво подчеркивает эту черту характера своего героя на протяжении всего произведения (например, I, 2; VII, 13; IX, 13; 15; 30; 42 и др.) ⁵¹.

Луций сам говорило ней в начале романа (I, 2). Стремление «знать, если не все, то как можно больше» (scire vel cuncta vel certe plurima) заставляет его слушать рассказ Аристомена, подглядывать за манипуляциями Памфилы. Именно любопытство явилось причиной его превращения в осла. Любопытство осла в свою очередь дает ему возможность слышать все сказки и новеллы. Наконец, Психея, в судьбе которой видят известную аналогию судьбе Луция, также терпит за свое любопытство. Мотив любопытства играет немаловажную объединяющую роль в романе Апулея. Он оправдывает существование бок о бок самых разнообразных эпизодов, как бы нанизывая их на одну нить повествования^52.

Нельзя обойти молчанием и еще один важный мотив романа Апулея — это мотив «чудесного», магии. Еще Фотий предполагал, что Лукиан в своем «Осле» высмеивает веру в чудеса и сверхъестественное. По-видимому, это так и есть. С Апулеем же, которого древние считали величайшим магом античности, которого судили за магию, — дело обстоит сложнее. Он наделяет своего героя любопытством к магии. Предполагается, что это черта характера самого Апулея. Он умело нагнетает интерес к магии с самого начала романа. Все рассказы, предшествующие превращению Луция в осла, частые упоминания о Фессалии как о стране чудес, настойчивость, с которой Луций говорит о своем любопытстве к магии и колдовству, его стремление увидеть волшебные действия собственными глазами — все это подготавливает ожидание чего-то «чудесного», которое оборачивается, наконец, неожиданным превращением Луция в осла. И затем, скитаясь в ослиной шкуре, Луций постоянно слышит рассказы, в которых присутствует элемент «чудесного». В конце же концов происходит завершающее чудо: с помощью богини Исиды, поев розовых лепестков, Луций вновь превращается в человека.

«чудесами» лежит явный налет иронии. Так,Апулей иронически относится к жрецу Затхласу, с насмешкой говорит о прорицателе Диофане, наполовину в комедийно-бурлескном плане изображает он действия ведьм — Мерой и Пантии — из рассказа Аристомена и т. д. Однако в I, 20, 3 Луций произносит слова, которые до некоторой степени могут отражать взгляды на магию самого Апулея: «Я, по крайней мере... ничего не считаю невозможным». Хотя, конечно, эти слова можно рассматривать и как попытку сильнее заинтриговать читателя. Ибо обилие «чудес» в романе объясняется, на наш взгляд, не только интересом к магии самого Апулея, но и желанием угодить вкусу публики того времени, жадной до чудес и сверхъестественного.

Что же касается с благоговением описанного обратного превращения Луция в человека и «чудес» последней книги, то они явно иного характера, чем предыдущие, и имеют серьезную цель пропаганды религиозного культа Исиды.

Роман Апулея часто называют сатирическим и, действительно, он не лишен элементов сатиры. Учитывая интерес Апулея к магии, его не назовешь сатирой на суеверия, хотя, как уже говорилось, некоторая насмешка над ними здесь имеется. Скорее роман Апулея содержит в определенной мере сатиру на нравы. В 13 гл. IX книги Луций, рассуждая о своей горькой доле, говорит: «... В мучительной жизни моей одно единственное осталось мне утешение: развлекаться, по врожденному мне любопыству глядя на людей, которые, не считаясь с моим присутствием, свободно говорили и действовали, как хотели».

Врожденное любопытство Луция и его пребывание в шкуре осла, перед которым не стесняются, дало Апулею возможность показать изнанку жизни, отдельные стороны которой и попали в роман. Пожалуй, наиболее зло он изобразил распутных и жуликоватых жрецов сирийской богини в VIII книге и одержимых преступной похотью женщин вроде мельничихи, мачехи или последней сожительницы осла. Наличие сатиры подтверждается довольно широким использованием в романе изобразительных средств, типичных для сатирического произведения: например, пародий, буффонады. Однако вряд ли можно определить роман Апулея только как сатирический. Он многосторонен, и эта его многосторонность породила множество различных толкований и определений.

П. Валетт ⁵³ — «Метаморфозы» не есть что-то одно из всего этого и все вместе в то же время. Апулей, по его словам, это нескончаемая смесь серьезного и фривольного, мистицизма и насмешки над суевериями, религиозности и безбожия.

Любопытно осмысливается роман Апулея в книге немецкого ученого Г. Рифшталя⁵⁴. Г. Рифшталь пытается установить связь между «Метаморфозами» Апулея и психологическим романом в немецкой литературе, который часто в эгонарративной форме чертит развитие индивидуальной личности героя через его контакты с внешним миром. Он рассматривает роман Апулея не как скопление случайно соединенных эпизодов, но как результат интеллектуальных интересов автора, как художественно оформленную картину взглядов неоплатонизма. В представлении Г. Рифшталя Луций, изолированное существо, без какого-либо контакта с жизнью общества, без определенных занятий, без цели, скитается с места на место. Желая вырваться из этой изоляции он обращается к магии, но это только помогает ему обогатить свой жизненный опыт. В остальном — превращение в осла еще больше подчеркивает его отчужденность, так как с превращением он оказывается в изоляции не только от людей, но и от животных. Его действи- тельное избавление достигается только через посвящение в культ богини Исиды. Исходя из такого толкования, неизбежно напрашивается вывод, что последовательной целью романа является религиозная пропаганда. Эта трактовка интересна с точки зрения установления художественного единства произведения с помощью философского кредо автора.

Без применения такой философской концепции к первым десяти книгам, книга XI, предположительно автобиографическая, остается оторванной от остального произведения. Однако это, так сказать, «ретроспективное» выявление философской основы «Метаморфоз» страдает, на наш взгляд, излишней заданностью и преувеличением философского элемента в романе Апулея. Подобный принцип подхода к роману, может быть, годится для немецкого психологического романа, но он выглядит явным «анахронизмом» в применении к произведению одного из последних ярких писателей языческой древности.

П. Грималь⁵⁵ романа: его ори- гинальность и реализм. Греческая модель, по мнению П. Гри- маля, нисколько не связала Апулея. Добавления, сделанные им к милетской истории про осла, только подтвердили его само- стоятельность и в целом роман представляется скорее как произведение оригинальное, чем как продукт традиции. Действительно же оригинальность Апулея, говорит П. Грималь, состоит в том, что его роман есть пункт, где сходится целая серия опытов — литературных и духовных ⁵⁶. В своем латинском романе и на латинском языке, которому отказывали в выразительности в сравнении с греческим,Апулей вошел в более близкий контакт с повседневностью как материальной, так и духовной. Расхождение, которое всегда существовало в латинской литературе между литературным миром и миром повседневной реальности у Апулея, по мнению Грималя, имеет тенденцию к исчезновению. Произведение Апулея, замечает он, представляет собой интересную попытку перенести в латинскую литературу жанры и тенденции, до сих пор остающиеся в литературе греческого языка, но Апулей в своем романе гораздо более реалист, чем греческие авторы романов о любви.

Отмечая причудливую изменчивость и подвижность манеры Апулея в «Метаморфозах», П. Валетт⁵⁷ проводит параллель с другими его сочинениями—«Апологпей» и «Флоридами». Так, например, «Апология» представляет собой традиционную речь, в которую, по его мнению, так же вкраплены различные истории и отступления («Апология», 29, 48 и т. п.).

Думается, что в этом замечании только часть правды, так как причудливая форма «Метаморфоз» больше зависит здесь не столько от избранной им манеры сочинения, определившего форму «Апологии» и «Флорид», сколько от, избранного Апулеем жанра. Начиная свою «греческую басню» (fabulam graecanicam),Апулей«обещает сплести ее на милетский манер» (Sermone. . . Milesio) и позабавить читателя. «Внимай, читатель, будешь доволен», — говорит он. Далее (IV, 32) он называет себя составителем милетского рассказа на латинском языке. Таким образом, он как бы сам определяет жанр своего произведения, намереваясь создать нечто в духе Аристида из Милета — автора сборника новелл легкого содержания, в которых, как полагали, любовные приключения перемежались с рассказами о чудесах и бытовыми зарисовками.

«Метаморфоз» непосредственно от сборника новелл типа сборника Аристида из Милета, сочинение которого представляется современным исследователям чем-то вроде венка новелл с каким-то объединяющим обрамлением (например, одним или несколькими рассказчиками) типа «Декамерона» или «Гептамерона», то произведение Апулея можно представить себе так: в отличие от сборника новелл, он в своем произведении как бы сместил акценты и изменил пропорции, сделав главной, снабдив ее сюжетом, обрамляющую историю, которая, по-видимому, была случайной в сборнике новелл, и отведя второстепенную роль новеллам, которые со временем вполне оправданно получили термин «вставных». Однако и в главной и во вставных историях Апулей остался верен легкому и фривольному «милетскому» духу, любви к «чудесам», соседствующей с реалистическим изображением нравов и сочным народным юмором. Из сборника новелл с объединяющим обрамлением получился так называемый «роман со вставками» (roman a tiroir).

Исторически все это, конечно, происходило не так просто, как в начерченной выше примитивной схеме, однако наиболее вероятно, что предком «Метаморфоз» был именно сборник новелл с обрамлением, который во многом определил их замысловатую форму. Ведь и в современной теории возникновения романа в новое время существует среди других многочисленных вариантов подобный этому вариант возникновения романа из сборника новелл с обрамлением, объединенных одним героем. Многообразие же типов романа даже в античности лишний раз наводит на мысль, что вряд ли может быть единая теория возникновения романа даже для античного образца.

* * *

Еще Макробий поставил Апулея рядом с Петронием, объединив их (в комментариях ко «Сну Сципиона» — I, 28) на той основе, что оба они писали о злоключениях влюбленных. Макробий не без удивления называет среди авторов развлекательной литературы Апулея, которого он считает более серьезным писателем, чем Петрония.

Таким образом, Макробий как бы уже наметил и главное между ними сходство, и главное различие. Он причислил того и другого к жацру любовно-приключенческого романа и обратил внимание на большую «серьезность» Апулея в сравнении с Петронием.

Многие исследователи сближают роман Петрония с романом Апулея, исходя из общего их стремления к реалистическому изображению быта, из общей для них наблюдательности и внимания к жизненным мелочам и подробностям (например, В. Кроль, Г. Рифшталь и др.)- Было отмечено, что оба романа имеют тенденцию к реалистическому описанию человеческих характеров. Сходство между романами Апулея и Петрония видят и в том, что и там, и там — «герой» (в кавычках), попадающий в сложные ситуации и терпящий бедствия; что и там, и там — иронически смеющийся и стоящий над материалом романа поэт; что оба романиста изображают нижние слои населения, или в лучшем случае городской мир провинции, их безнравственность, невежество и суеверия; что и у того, и у другого преобладает сатирический тон рассказа, при этом у Петрония сатирическая нота звучит сильнее, чем у Апулея.

«чудесам» и всякой магии. Серьезное отношение Апулея к описываемым им «чудесным» явлениям контрастирует с религиозным скепсисом и насмешкой над суевериями у Петрония. Апулей поглощен описанием различных колдовских манипуляций, превращений и т. п. Последняя часть «Золотого осла» проникнута мистическим настроением. Петроний смеется над суеверием и иронизирует по адресу богов.

Считается, кроме того, что различия между Петронием и Апулеем определяются в значительной степени тем, что Петроний черпал в классической латинской литературе, а Апулей следовал греческому оригиналу (имеется в виду произведение о превращениях Лукия из Патр) и милетским рассказам.

А. Колиньон, подробно сравнивающий оба романа, усматривает различие между ними в пристрастии Апулея к трагическому, даже мелодраматическому (I, VIII, 1—4; I, IX, 30—31; I, IX, 33—38), чего совсем нет у Петрония. У последнего любые, самые драматические ситуации, тут же оборачиваются фарсом. Кроме того, в «Метаморфозах» автор дает о себе знать, Петрония же почти не видно- в «Сатириконе».

Сравнивая художественную манеру и стиль Апулея, А. Колиньон отдает предпочтение Петронию. Правда, он и здесь находит какое-то сходство. Например, оба иронически используют стиль эпоса (у Апулея —IX, 22; I, 18; III, 1). В остальном же в стиле больше различия, чем сходства. Описания Апулея сильно перегружены, Петроний гораздо лаконичнее и выразительнее; риторических ухищрений больше у Апулея, чем у Петрония; стиль первого высокопарный, усеян антитезами. Стиль Петрония, если исключить места с народной латынью, изящен и правилен.

Винченцо Джаффи ^58,

Первые книги романа Апулея, где рассказывается о приключениях Аристомена и Телефрона, по его мнению, ближе к роману латинскому, чем греческому, а остальные следуют скорее греческому роману Лукия из Патр. Тем не менее это не исключает единства всего произведения.

Обобщая перечисленные выше черты различия и сходства между Апулеем и Петронием, следует прежде всего отметить, что первое и самое явное отличие «Метаморфоз» от «Сатирикона» состоит в том, что этот — боле'е поздний, чем «Сатирикон», — образец латинского романа уже не «мениппея» — по форме, а «чистый» роман. Стихи встречаются лишь в двух местах и, следовательно, это уже проза без смеси со стихами.

Выбранная же Петронием форма менипповой сатуры сообщает «Сатирикону» известную условность и в значительной мере определяет его художественную манеру и стиль, которая существенно отличается от художественной манеры Апулея.

Другое важное отличие романа Петрония от романа Апулея состоит в том, что главная тема у них по существу разная.

— это любовные авантюры его героев, быт и нравы «низов» населения римской провинции, а у Апулея — в конечном счете — это «чудесное», магия.

Кроме того, произведение Апулея отличает религиозно- нравственная идея, цодобной которой нет у Петрония.

И, несмотря на то, что оба они принадлежат римской литературе, произведение Апулея по преимуществу следует греческим образцам и греческое по духу, тогда как Петроний — это автор, наделенный чисто римской язвительностью и остроумием, следующий образцам латинской литературы. Был ли роман Апулея, появившийся почти на 100 лет позднее «Сатирикона», шагом вперед в развитии латинского романа? Безусловно, да. Потому, что это уже не «мениппея», а «чистый» роман с четким сюжетом и пространной повествовательной тканью, с углубленно психологически разработанным образом главного героя; это уже повествование, подчиненное определенной идее, в котором ощущается эмоциональное присутствие автора. Оба произведения, своим появлением неоценимо обогатившие античную литературу, донесли до нас живое дыхание клонящейся к упадку эпохи «детства человечества» и дали возможность насладиться блестящим талантом их авторов.

Примечания.

1 См. ст. М. Гиктера (М. Hicter. L'autobiographie dans ГАпе d'or d'Apulee. — AC. 13, 1944, p. 95—111 и 14, 1945, p. 61—68).

—164. — GIF, 1963, p. 97—110.

3 Апология, 9; 10; Флориды, 15; 60 и др.

4. Augustinus. De civ. dei VIII, 12; 14; 19. Harisius — p. 240,28. K. Sidоnius Apо llinaris — op. IX, 13.

5 См., напр. недавние статьи JI. Германна, страстно желающего видеть в Апулее христианина: L. Hermann. Le proces d'Apulee fut il un proces de christianism? — «Revue de l'Universite de Bruxelles», 1951— 1952, p. 329—337; он же. L'An d'or et le christianisme «Latomus», XII, 1953, p. 188—191; он ж e. Le dieu-roi d'Apulee. — «Latomus», XVIII, 1959, p. 110—116.

6 До нас «Метаморфозы» дошли почти в сорока списках. Самый древний и самый лучший из них (Laurentianus, 68, 2—F) относится к XI в. и находится во Флоренции в Bibliotheca Medicea Laurentiana. Он заключает «Апологию», «Метаморфозы», «Флориды», расположенные в этом порядке, и ряд глав из «Анналов» (XI—XVI) и «Истории» (I—V) Тацита.

издание, осуществленное Г. Кайлем, появилось в 1849 г. История изучения рукописей «Метаморфоз» и их изданий изложена в статье Д. С. Робертсона в C1Q (1924, р. 27—41 и 85—99) и в его же вступительной статье к французскому изданию 1940— 1946 гг. (Арuléе. Les Metamorphoses. Texte etabli par D. S. Robertson et trad, par P. Valette, v. I—III). Об этом см. также вступительные статьи к изданиям Р. Гельма.

7 «... sicut Apuleius in libros quos. «Asini Aurei» titulo inscripsit, sibi ipsi accidisse ut... asinus fieret aut indicavit aut finxit» (Civ. dei XVIII, 18).

8 Вопрос аттрибуции сочинения под названием Λούκιος ἢ Ὄνος; подвергается обсуждению до настоящего времени. Единого мнения не существует. Учитывая, что наши русские издания Лукиана помещают «Осла» среди сочинений Лукиана, будем в дальнейшем называть его автором Лукиана.

9 pibl. Cod. 129.

10 Из большого количестпа исследований на эту тему, назовем лишь те, которые будут упоминаться в дальнейшем: Е. Rоhdе. Ueber Lucians Schrift Аобхю?, "Ovo<; Leipzig, 1869; E. Rоhde. Zu Apuleius. — RhM, XL, 1885, S. 66—113; C. Burger. De Lucio Patrensi sive de ratione inter Asinum q. f. Lucianeum Apuleique Metamorphoses intercedente. Berlin, 1887; E. Соссhia. Romanzo e realta nella vita e nell'attivita letteraria di Lucio Apuleio. Catane, 1915; В. E. Perry. The Metamorphoses ascribed to Lucius of Patrae, its content, nature and authorship. N. Y., 1920.

«Ро- ман Апулея и народная сказка», т. I (Казань, 1914) и диссертацию Ю. Кузьмы «Бытовой роман в античности» (ЛГУ, 1958). В статьях и исследованиях об Апулее последних лет отмечается с похвалой не потерявшая ценности до настоящего времени работа К. Бюргера и из более новых — книга и статьи Б. Е. Перри, много и плодо- творно занимавшегося Лукиадой в 20-е годы.

11 Е. Rohde. Zu Apuleius. — RhM, XL, 1885,

12 К. Burger. Studien zur Geschichte des griechischen Romans. I Gymn. — Pr. Blankenburg und H„ 1902.

13 В. Андерсон. Указ. соч., стр. 51.

14 Это, напр., статьи Б. Э. Перри: «An interpretation of Apuleius Metamorphoses ». — TAPhA, LVII, 1926, p. 238—260; «On Apuleius Metamorphoses », II, 31 и III, 20. — AJPh, XLVI, 1925; «On Apuleius Metanmrphoses, I, 14—17. — CPh. 1929, p. 394—400; The literary art of Apuleius in Metamorphoses. — TAPhA, LIV, 1923, p. 196—227 и др., а также след. работы: Н. Егbsе. Griechische und Apuleianisches bei Apuleius. Eranos, 1950, S. 107—126; F. Dоrnseif. Lukios und Apuleius Metamorphosen. — «Hermes», 938, S. 222—223 — о моралистической тенденции, внесенной Апулеем в греческую сказку о молодом человеке, превращающемся в осла; A. Lеsку. Apuleius von Madavra und Lukios von Patrai. — Hermes, 1941, S. 47—74 — об отступлениях из IV книги «Метаморфоз» Апулея.

«Metamorphosen und ihrer Vorlage». — Phil, XXIV, 1932.

16 «fabulam Graecanicam incipimus» (I, 1).

17 Существует несколько объяснений множественного числа апулеевского заглавия «Метаморфозы». Так, Р. Гельм ссылается на первые слова Апулея: «Вот я сплету тебе. . . разные басыи» и напоминает слова Фотия о большом произведении, лишь первые две книги которого рассказывают историю превращения юноши в осла. Он предполагает, что греческие «Метаморфозы» содержали серию историй с превращениями, а Апулей механически перенес эти начальные слова из греческого оригинала в свое произведение, назвав его так же, как оригинал.

Б. Э. Перри («The significance of the title in Apuleius Metamorphoses ». — CPh, XVIII,— 1923, p. 229—258) полемизирует с P. Гельмом. Он считает, что свидетельство Фотия не дает основания предполагать непременно несколько историй с превращениями в книге Лукия Патрского, а сравнение этой книги с романом Антония Диогена, «Истинной историей» Лукиана, Ямвлихом, Гелиодором и Ахиллом Татием (в другом месте «Библиотеки» Фотия — Cod., 166) говорит о том, что греческие «Метаморфозы» были единой историей.

Б. Э. Перри предлагает связывать название не просто с сюжетом, рассказывающим одну историю превращения, а вообще с явлением превращений, которое находится в центре внимания Апулея: роман проникнут атмосферой магии и чудес и содержит серию мелких превращений (I, 20; II, 28, 32; III, 18; I, 9 и т. д.); кроме того, в нем немало рассуждений на этот счет (I, 20; II, 1 и т. п.). Таким образом, заглавие «Метаморфозы», по Перри, относится к главному смыслу произведения о превращениях, а не к количеству превращений. Объективно это вполне логичное объяснение, хотя вряд ли сам Апулей вложил в свое заглавие именно этот смысл. Скорее всего, оно объясняется литературной традицией.

—«Золотой осел», которое впервые мы встречаем у Августина (civ. dei, XVIII, 18), говорит о высокой оценке и популярности романа Апулея уже в V в. Эпитет «золотой» идет от фольклорной традиции (ср. XPUЗа Пифагора, aurea dicta Эпикура в упоминании Лукреция — III, 12 сл. и др.).

18 В предисловии к I т. упомянутого французского издания 1940—1946 гг., стр. XI—XV.

19 P. Vаlеllе. Указ. соч., стр. XIV.

20 P. Gгimаl. L'originalite des Metamorphoses d'Apulee. — «^Information litteraire», IX, 1957, 4, p. 156—162.

21 См.: М. Нiсtег. L'autobiographie dans l'Ane d'or d'Apulee. — AC, XIII, 1944, p. 95-111, XIV, 1945, p. 61-68.

23 Все они собраны в книге: F. Nогdеп. Apuleius von Madavra und das romische Privatrecht. Leipzig und Berlin, 1912.

24 Мотив превращения человека с помощью колдовства в животное с душой человека существует в фольклоре разных народов (напр., русская сказка о сестрице Аленушке и братце Иванушке, былина о Добрыне и Маринке и др.).

25 U. Ussani. Magia, misticismo et arte in Apuleio. — N Ant., 1929, p. 137-155

26 «Zu Apuleius Novelle vom Tode- der Charite». — Phil, LXVIII(XXII), 1909, N 4, S. 537—549.

—20). Сборник статей в память С. А. Жебелева, 1926, стр. 29—37.

28 Об одной из последних работ на эту тему см. ниже в статье Т. Кузнецовой «Состояние изучения греческого романа в современном зарубежном литературоведении».

28а См.; напр., статью Дершена и Гюбо (Ph. Derchain et I. Hubaux. Laffaire du marche d'Hypata dans les Metamorphoses. — AC, XXVII, 1958, p. 100—104), где предполагается, что моделью для сцены на рынке (I, 24—25) Апулею послужил египетский ритуал, практикуемый в храмах в птолемеевскую и римскую эпоху.

29 В последнем немецком издании «Метаморфоз» Р. Гельма (в серии «Schriften und Quellen des Alten Welt») все новеллы, включая сказку об Амуре и Психее, объединены в 16 групп. При этом все разбойничьи рассказы (а их три) и начало истории Хариты составляют одну группу. Нам показалась такая группировка удобной и оправданной.

30 См. указ. статью М. Гиктера и указ. статью Ф. Дершена и Ж. Гюбо,

—XXI.

32 В. Е. Perry. On Apuleius Metamorphoses, 1, 14—17. — CPh, XXIV, 1929, p. 394—400.

33 В. E. Perry. The story of Telephron in Apuleius (II, 21—30). — CPh, XXIV, 1929, p. 231-238.

34 Параллели к этой сказке, отысканные А. Куном, приведены у JI. Фридлендера: «Darstellungen aus der Sittengeschichte Roms in der Zeit von August bis zum Ausgang der Antonine», В. IV. Leipzig, 1921, S. 122—124.

35 R. Reitzenstein. Das Marchen von Amor und Psyche bei Apuleius. Leipzig—Berlin, 1912.

— Classica et Mediaevalia, I, 1938, p. 177—216) считает, что сказка ведет свое начало от соседних областей Черного моря. Ее разновидности до сих пор существуют в Южной Европе. Дерменгем (Е. Dermenghem. Le mythe de Psyche dans le folklore nordafricain. — RAF, 1945, p. 41—81) отмечает существование этой темы в северно-африканском фольклоре.

37 Об этом см. указ. соч. JI. Фридлендера, т. IV, стр. 101—104. Здесь же говорится о родстве сказки об Амуре и Психее с мифом о Зевсе и Семеле.

38 См.: К. Friedlender. Указ. соч., т. IV, стр. 104 и R. Rеitzеnstеiп. Указ. соч., стр. 73.

39 «Neue Jahrbiicher», 1914, S. 170.

40 E. Rohde. Der Griechische Roman, S. 505 (1-е изд.).

— AIV, LXXX, 1920—1921, S. 265—293) считает сказку Апулея заимствованной из милетских сказок и находит ее в этом ьиде грубой и потерявшей те достоинства, которые она, по- видимому, имела изначала, в своем, так сказать, девственном виде. Билер (L. Вiеlег. Psyches dritte und vierte Arbeit bei Apuleius — ARW, XXX, 1933, S. 242—270), напротив, отмечает как достоинство, что Апулей не удовлетворяется переводом греческой модели, а де- лает шаг вперед в изучении характеров и в описаниях.

42 Р. Рейтценштейн (указ. соч., стр. 8) прямо говорит, что в этих местах господствует тон менипповой сатуры в ее римском обличье.

43 Дрью (D. Dгеw. Contact between Apuleius and Lucian, God's and Marine dialogues. — BFAC, VIII, 2, 1946, p. 1—5) считает, что Апулей испытал непосредственное влияние Лукиана.

44 Русский текст здесь и далее дается по изданию:Апулей. Апология. Метаморфозы. Флориды. Перев. М. А. Кузьмина и С. П. Маркиша. М., 1956.

45 R. Reitzenstein. Указ. соч., стр. 8.

—15.

47 Образец такого объяснения содержится, напр., у Р. Гувера (Арuleius's Cupid and Psyche as platonic myth. — «Bucknell review», V, 3, 1955, p. 24—38), который понимает апулеевскую сказку как миф, основанный на платонической доктрине: красота порождает любовь, физические и духовные достоинства души способствуют восхождению по лестнице любви, а любовь есть бессознательная погоня за бессмертием.

48 Пример такого толкования мы видим, напр., у JI. Германна в его рецензии на книгу Э. Параторе о новелле у Апулея («Latomus», 1947, р. 279) и в его статье «Legendes locales et themes litteraire dans conte de Psyche». —AC, XXI, 1952, p. 13—27). Обилие разношерстных составных элементов, тон, часто гривуазный и пародический, исключает, по мнению JI. Германна, какое-либо религиозное значение сказки.

49 Эту историю, оканчивающуюся кровавой трагедией, Р. Гельм сравнивает с историей о гибели Зигфрида из «Песни о Нибелунгах».

50 Э. Параторе в книге о новелле у Апулея (см. сноску 22) вообще говорит о важности мотива curiositas для античного романа (стр. 9 и 27).

— 20 раз, curiose — 13 раз, curiosulus — 1 раз. Все места, где упоминается о любопытстве Луция приводит Г. Рифшталь («Der Roman des Apuleius. Beitrag zur Romantheorie». Frankfurt am Main, 1938, S. 29).

52 О том, что стремление знать — это нить, с помощью которой Апулей сцепляет различные элементы своего рассказа, говорит и Норвуд (Pr. Norwood. The magic pilgrimage of Apuleius. — Phoenix, X; 1956, p. 1—12).

53 В предисловии к упомянутому выше изданию.

54 Н. Riefstahl. Указ. соч., стр. 133.

55 P. Gгimаl. Указ. соч.

57 Р. V аlеllе. Указ. соч.

58 V. Giaffi. Petronio in Apuleio. Turin, 1960.