Стрельникова И. П.
ОТ ГРЕЧЕСКОГО РОМАНА К РИМСКОМУ. АРИСТИД. ВАРРОН
В числе жанров, подготовивших появление романа, многие исследователи называют новеллу.
Новелла была давно известна в греческой литературе. В виде вставных эпизодов она широко представлена в сочинениях греческих историков. Повествование об исторических деятелях и событиях нередко прерывается разного рода отступлениями, содержащими рассуждения на ту или иную тему, анекдоты, сказки, народные предания, рассказы о «чудесных» явлениях, имеющие мало отношения к основной теме сочинения. Примером сочинения с отступлениями новеллистического характера может служить «История» Геродота. Так, она включает, например, рассказ о спасении Ариона дельфином (I, 23—24),
0 детстве Кира (I, 108—121), о кольце Поликрата (III, 39—43) ит. д. Иногда отступлений было так много, что основное повествование превращалось лишь в своеобразное для них обрамление. Источником многих из этих рассказов служило устное народное творчество, и, таким образом, они представляли собой литературную обработку устных народных рассказов. С. И. Соболевский 1 отмечает особую ценность отступлений именно такого характера, так как, по его мнению, они доказывают существование фольклора в древней Греции доэллинистического периода.
К эпохе эллинизма, когда новелла становится самостоятельным жанром, она, сохранив свои основные жанровые признаки — четкий сюжет и занимательность, претерпевает известные изменения. В частности, на ней сказалась общая тенденция развития литературы в эту эпоху, выразившаяся в «снижении» тематики. Новелла оказалась очень подходящим жанром для передачи бытовых и любовных историй, завоевывающих в ту пору свое право «гражданства» в литературе. Она показывала жизнь частного человека в разных его связях с жизнью, изображая более углубленно, чем это делала предыдущая литература, его психологию и переживания. При этом она предпочитала, по-видимому, план любовно-эротический или комико-сатирический. Не случайно некоторые исследователи (в частности, Э. Роде) сближают новеллу с новой комедией. Основным источником эллинистической новеллы также, по-видимому, был фольклор, но фольклор уже более «низкого» рода, ранее в литературу не допускаемый, — фольклор мелкого и среднего городского люда. Считается несомненным факт восточного влияния на новеллу. В его пользу говорит возникновение новеллы прежде других областей Греции в Ионии, географически наиболее близкой к Востоку.
Аристид
От времени, которое считается временем становления новеллы как жанра, история сохранила нам имя автора книги новелл — Аристида из Милета, жившего, как принято считать, во II в. до н. э. От его новелл до нас дошли лишь незначительные фрагменты в латинском переводе историка Сизенны, которые грамматик IV в. Харисий приводит в XIII главе второй книги своего сочинения «Ars grammatica» 2.
Сохранившиеся фрагменты мало что могут нам сказать. О характере новелл мы скорее можем судить по упоминаниям о них у позднейших писателей (Овидия, Апулея, Лукиана, Плутарха, Эпиктета, Арриана, Тертуллиана) и по вставным новеллам у Петрония, Апулея и Лукиана, вероятно, близким новеллам Аристида, а может быть, и прямо заимствованным у него. Действие рассказов Аристида, по-видимому, всегда происходило в Милете, отчего они и получили название «милетских» —MtX-qaiaxoc, milesia. Можно думать, что форма сборника была до известной степени традиционной, т. е. это был сборник рассказов с обрамляющим диалогом. Ведущую роль мог играть в нем сам Аристид, рассказывающий свои новеллы, либо они могли быть вложены в уста нескольких участников диалога 3.
Во всяком случае, в этом, новом для античности, виде литературы неизбежно должны были столкнуться элементы нового и старого: нового — романического или бытового — содержания и старой — диалого-риторической — формы. Популярность рассказов Аристида стала причиной возникновения особого жанра «милетских» рассказов, вероятно, преимущественно любовного или сатирического содержания. Это явствует из всех имеющихся у нас упоминаний как о самом Аристиде, так и вообще о приобретшей нарицательность «милетской манере».
Наиболее ранним из сохранившихся свидетельств об Аристиде нужно считать свидетельство Овидия. Во второй книге своих «Скорбных стихотворений» он упоминает Аристида дважды (413 сл. и 443 сл.):
Junxit Aristides Milesia carmina secum
pulsus Aristides nec tamen urba sua est. . .
Vertit Aristidem Sisenna, nec offuit illi
historiae turpis inseruisse jocos4.
«Скорбные стихотворения» Овидия относятся ко времени его ссылки (8—18 гг. н. э.). Вторая книга написана вскоре по прибытии Овидия в Томы и адресована Августу.
Причины ссылки Овидия неизвестны. Вероятно, ему вменялась в вину «безнравственность» его произведений и его поведения. Сам Овидий считал свою ссылку несправедливой. В упомянутой книге он пытается оправдать свою литературную деятельность, призывая на помощь авторитеты прошлого. Аристида он называет в числе писателей и поэтов, вольно трактовавших любовные темы. Сюда попадают Катулл, Кальв, Галл и другие поэты.
Овидий обращает внимание Августа на то, что даже такой, по-видимому, считавшийся особенно фривольным, автор, как Аристид и его латинский переводчик Сизенна, ничуть не пострадали за вольности в своих произведениях.
При крайней скудости сведений об Аристиде свидетельство Овидия является, пожалуй, самым содержательным, поскольку у других писателей он упоминается только главным образом как ходячий пример нескромности в литературе.
Первые из упомянутых строчек второй книги «Скорбных стихотворений» (ст. 413—414) дают возможность сделать какие-то предположения относительно формы сочинения Аристида, другие (ст. 443—444) содержат сообщение о его переводе на латинский язык историком Луцием Корнелием Сизенной.
— carmina, или crimina) доказательство того, что сочинение Аристида представляло собой сборцик рассказов, а не цельное произведение с единым сюжетом. Вместе с тем высказывались предположения (П. Монсо, К. Бюргер), что под названием jAiXTjoiaxa существовал не сборник рассказов, а роман эротического содержания, действие которого происходило в Милете. Доводами в пользу этого предположения были аналогия названия fuXijaiaxa с названиями греческих романов (например, ecpeataxa) и единственное число слова historiae во второй цитате из Овидия.
Возражая одному из сторонников этой точки зрения (П. Монсо), А. И. Кирпичников5 исходит из убеждения, что для эротического романа тогда еще не наступило время. Кроме того, по его мнению, слово junxit ясно указывает на сборник, и все другие упоминания об Аристиде (например, Лукиапа) подтверждают это мнение. Что же касается единственного числа слова historiae, то, как он утверждает, провинциальные писатели нередко давали название «истории» сборникам своих анекдотов6.
Э. Роде7 обстоятельно опровергает мнение другого ученого, К. Бюргера8, считавшего Аристида автором романа, в котором описаны Milesia crimina.
Роде подвергает критике его толкование текста Овидия. Он объявляет несостоятельным оба объяснения первых двух стихов Овидия (413—414), которые дал Меркель и к последнему из которых присоединился Бюргер. По одному толкованию смысл строчек Овидия таков: Milesiis criminibus, quae descripsit, suum crimen adjecit Aristides.
Т. е., если под словом crimina подразумевается эротическая распущенность (ахоХаатлата) милетцев, то, следовательно, стихи 413—414 надо понимать так: к милетским преступлениям (или распущенности), которые он описал, Аристид присоединил собственные. По другому толкованию, смысл стихов 413— 414 заключался в следующем: Аристид принял на себя Milesia crimina тем, что рассказал их от себя. Возражая против того и другого объяснения, Роде предлагает прежде всего secum отнести не к Аристиду, а к Milesia crimina. Как он утверждает, ссылаясь на примеры из других латинских авторов (Силия Италика, Плиния и др.)» secum нередко равно по значению inter se. Правда, употребление secum в значении inter se присуще больше разговорному языку (sermoni cotidiano), но здесь оно заменяет менее удобное в стихе inter se. Milesia crimina же могут означать литературные пустячки, легкие, фривольные милетские рассказы.
Таким образом, слова junxit Aristides Milesia crimina secum означают, что подобные crimina связал между собой Аристид.
Доказательство односюжетности и цельности сочинения Аристида Бюргер усматривал, кроме того, в единственном числе слова historiae (ст. 444), а также в том, что на латинский язык его перевел историк Сизенна. Роде, возражая ему, указывает на то, что термин historia никогда не служил техническим термином романа, а обозначал произведения другого рода. Единственное число, скорее всего, по мнению Э. Роде, подразумевает сборник, т. е. собранные в одно целое рассказы. Термином historia часто называли сборники разных работ или сведений вроде historia naturalis Плиния Старшего, communis historia Лутация, Птолемея, Фаворина, Элиана и т. д. Кроме того, слово historia могло прийти к Овидию из перевода Сизенны с греческого. Подтверждение своего мнения о том, что inXrpiaxa — это роман, Бюргер видел и в начальных словах «Метаморфоз» Апулея, где Апулей обещает «сплести» свой роман «на милетский манер»: at ego tibi sermone isto Milesio varias fabulas conseram. Но, по мнению Роде, под sermo Milesius Апулей подразумевает не композицию, а манеру рассказа, т. е. sermo, qualis esse solet Milesiarum.
Строки Овидия об Аристиде по сей день привлекают внимание исследователей, пытающихся дать свой вариант толкования текста и извлечь из него какие-то новые сведения. Однако наиболее правдоподобные толкования и вытекающие из них выводы близки к выводам Роде9.
Свидетельство Овидия о переводе Аристида Сизенной, что само по себе говорит о популярности «милетских» рассказов в Риме, — единственное прямое свидетельство об этом факте. Однако косвенные намеки на то, что римский политик, историк и оратор Луций Корнелий Сизенна, автор истории жестоких сулланских времен, имел отношение и к более «легкой» литературе, мы можем уловить в произведениях его младшего современника Цицерона и писателя II в. н. э. Марка Корнелия Фронтона.
Эту мысль вполне допускает та характеристика Сизенны, которую дает ему Цицерон в своем трактате «Брут». В § 228 Цицерон говорит, что это был «человек ученый, преданный благородным наукам, говорящий на хорошей латыни, знающий толк в политике и не лишенный остроумия».
Далее, упомянув без особой похвалы о его «Истории», Цицерон (в § 260) характеризует Сизенну как оратора. Цицерон иронически замечает, что Сизенна любил выдавать себя за реформатора обыденной речи и считал, что говорить хорошо — это значит говорить необычно. В подтверждение Цицерон рассказывает анекдотическую историю о любви Сизенны к необычным словам.
Замечание Цицерона об остроумии Сизенны (в § 228) и рассказ о его лингвистических интересах (особенно о том, что он считал себя реформатором обыденной речи — в § 260) вполне согласуются с представлением о переводчике Аристида, для которого могло пригодиться и остроумие, и интерес к повседневной речи. Она наверняка проникла в рассказы Аристида 10. О внимании Сизенны к выбору слов говорит Фронтон (в письме к Марку Цезарю — IV, 3, 2), чье свидетельство о Сизепне вообще перекликается со свидетельством Цицерона. Отмечая, что лишь немногие писатели отваживались на этот усердный труд — тщательные поиски слов, Фронтон перечисляет некоторых из них и добавляет: «Кроме того, ты найдешь еще нескольких писателей, очень разборчивых в выборе слов в отдельных случаях: Новий Помпоний и другие писатели того же рода — в деревенских, шуточных и забавных сценах, Атта — в разговорах женщин, Сизенна — в игривых разговорах (in lascivis), Луциллий — в том, что относится к искусству и делам».
Упоминая об «игривых разговорах» в сочинениях Сизенны, Фронтон вполне мог иметь в виду его перевод рассказов Аристида. Вопрос о том, вставил ли Сизенна эти рассказы в свою историю, или они существовалив его переводе отдельной книгой, решить трудно. В пользу первого предположения говорит традиция. На ту же мысль наводит и второе двустишие Овидия (.. . пес offuit illi historiae tnrpis inseruisse jocos). Скорее всего, это так и было.
Никаких новых фактических сведений об Аристиде другие упоминания о нем не дают. Они лишь подтверждают то, что можно извлечь из строк Овидия: Аристид собрал и соединил в одно целое рассказы из жизни обитателей Милета, носящие игривый характер.
Свидетельство Лукиана («Две любви», I) подкрепляет предположение о том, что Аристид не придумывал сам своих рассказов, а записывал то, что слышал, облекая услышанное в литературную форму.
Герой лукиановского диалога «Две любви» Ликин просит своего собеседника Теомнеста рассказать ему какую-нибудь любовную историю. Он напоминает ему, что уже слышал от него сегодня такие рассказы и получил большое удовольствие:
«... Больше всего порадовало меня сегодня утром милое лукавство и приятная убедительность твоих нескромных повестей, так что я чуть было не счел себя Аристидом, который слишком увлекся Милетскими рассказами...» 11
Другой писатель II в. п. э., Апулей, начиная свое повествование о необыкновенных приключениях юноши Луция, превратившегося в осла, — роман, в котором сказка переплетается с реальностью и эрфгика с сатирой, — заявляет: «Вот я сплету тебе на милетский манер разные басни, слух благосклонный твой порадую лепетом милым, если только соблаговолишь ты взглянуть на египетский папирус, написанный острием нильского тростника» («Метаморфозы», I, 1) 12.
— «составителем» или «сочинителем милетского рассказа» (IV, 32). Как уже говорилось, кое-кто из исследователей склонен был видеть в словах Апулея, автора романа, доказательство того, что MiAT]aiaxa Аристида — тоже роман. Однако Роде был, по-видимому, прав, утверждая, что Апулей, говоря о «милом лепете на милетский манер» и называя себя Milesiae conditorem, имел в виду главным образом характер рассказа. Этими словами он как бы обещал читателю произведение занимательное, остроумное и игривое — в духе рассказов Аристида. «Метаморфозы» действительно насыщены эротикой и блещут выдумкой и остроумием — чертами, которыми, как мы думаем, были наделены милетские рассказы Аристида. Правда, начальные слова «Метаморфоз» наводят на мысль, что Апулей, говоря о разных баснях, которые он сплетет «на милетский манер», имел в виду не только игривый характер романа и вставных новелл, но и самый факт соединения многих новелл в одном произведении. Однако отсюда вовсе не обязательно делать вывод (как это сделал К. Бюргер), что MiXTjaiocxa — это роман.
Отзывы и упоминания об Аристиде далеки от полноты и говорят нам о нем очень мало. -Однако помимо тех немногих сведений, которые они содержат, они интересны также тем, что показывают отношение к Аристиду разных писателей и в разное время — на протяжении от I в. до н. э. до III в. н. э.
Языческие авторы (такие, как Лукиан и Апулей) радовались веселым и фривольным рассказам Аристида, но писатели с мировоззрением, близким христианскому, иногда их же современники, осуждали его.
Серию отрицательных отзывов о милетских рассказах хронологически открывает Эпиктет. Философ-стоик конца I—начала II в. н. э., проповедник-моралист, он, подобно Сократу, сам ничего не писал. Его беседы были записаны его учеником — греческим писателем и историком Флавием Аррианом. Из восьми книг «Рассуждений» Эпиктета, где излагается его философия, до нас дошли только четыре. Эпиктет видит истинную сущность человека в его духовности и считает, что дух человека должен неотрывно совершенствоваться в упорной работе над собой.
В 9-й главе IV книги «Рассуждений», названной «К впавшему в бесстыдство», Эпиктет упрекает своего ученика в том, что тот явно предпочитает Аристида и Евнона ранним греческим стоикам Хрисиппу и Зенону и вместо того, чтобы восхищаться Сократом или Диогеном, восхищается теми, кто губит и совращает многих людей13. Таким образом, в глазах Эпиктета Аристид был писателем, чтение которого считалось предосудительным и вредным.
То же отношение к Аристиду и у Плутарха (Красс, 32). Из его рассказа явствует, что книга Аристида пользовалась скандальной репутацией и бросала тень на того, кому она принадлежала. Плутарх упоминает о ней в биографии Красса, в главе, где рассказывается об устроенном парфянами в честь своей победы над Крассом шутовском шествии.
Сурена, главный после царя парфянский вельможа, переодел одного из пленных римлян, похожего на Красса, в парфянское женское платье, научил его откликаться на имя Красса и, посадив на лошадь, устроил унизительную для римлян процессию. В таком виде она прибыла в Селевкию, где в это время находился парфянский царь Ород II. А там «Сурена. . . собрав селевкийский совет старейшин, представил ему срамные книги «Милетских рассказов» Аристида. На этот раз он не солгал: рассказы были действительно найдены в поклаже Рустия и дали повод Сурене поносить и осмеивать римлян за то, что они, даже воюя, не могут воздержаться от подобных деяний и книг.
Но мудрым показался селевкийцам Эзоп14, когда они смотрели на Сурену, подвесившего суму с милетскими непотребствами спереди, а за собой ведущего целый парфянский Сибарис 15 в виде длинной вереницы повозок с наложницами. Все в целом это шествие напоминало гадюку или же скиталу: передняя и бросавшаяся в глаза его часть была схожа с диким зверем и наводила ужас своими копьями, луками и конницей, а кончалось оно — у хвоста походной колонны — блудницами, погремками, песнями и ночными оргиями с женщинами. Достоин, конечно, порицания Рустий, но наглы и хулившие его за «Милетские рассказы» парфяне — те самые, над которыми не раз царствовали Арсакиды, родившиеся от милетских и ионийских гетер»,16.Упрекая парфян в лицемерии, Плутарх тем не менее и сам считает, что Рустий, увлекшись во время похода чтением милетских рассказов, безусловно, достоин порицания.
У одного из шести писателей «Истории императоров», Юлия Капитолина, жившего приблизительно столетием позже Плутарха, авторство «Милетских рассказов» или даже просто знакомство с рассказами типа милетских упоминается в числе пороков наряду с обжорством и пьянством (Альбин, 11, 8; 12, 12).
Рассказывая о нравах императора Клодия Альбина, правившего во времена Коммода и Сепитимия Севера, историк передает слухи о том, что Альбин был алчен, расточителен, прожорлив. Противник Альбина Север изображал его пьяницей, драчуном, любителем женщин. Как бы венчая эту характеристику Альбина, историк добавляет: «Некоторые приписывают ему «Милетские рассказы», пользующиеся немалой славой, хотя написаны они посредственно» (11, 8) 17. Далее, продолжая расказ об Альбине, историк сообщает, что после убийства Альбина при Лугдуне Север написал сенату письмо, где упрекал сенат в особом расположении к Альбину и нелюбви к нему. Явно желая очернить и окончательно развенчать Альбина в глазах сената, Север пишет: «Еще больше огорчило меня то, что большинство из вас считало долгом восхвалять его как образованного человека, тогда как он до самой смерти занимался какими-то старушечьими побасенками, вращаясь между милетско-пунийскими рассказами своего Апулея и литературными забавами» (12, 12).
Помимо скептического отношения к милетским рассказам и Апулею как к литературе как бы низшего сорта, которое, по-видимому, объясняется влиянием официальных нравственных догм, в первом отрывке обращает на себя внимание замечание о славе, которой все еще пользуются рассказы Аристида, а во втором — тот факт, что сочинение Апулея названо милетско-пунийскими рассказами. Характеризуя таким образом произведение Апулея, Капитолии, возможно, имел в виду известные нам слова самого Апулея, определившего свой роман как сочинение «на милетский манер». Но так или иначе слова Капитолина объединяют под одной рубрикой Аристида и Апулея, подчеркивая сходство их произведений. Аристид прославился как автор рассказов с эротическим содержанием, и все жившие после него писатели-прозаики, в сочинениях которых эротическая тема занимала значительное место, уже в древности связывались с его именем.
—начала III в. н. э. Тертуллиана, который в одном из своих сочинений, критикуя официальную церковь за распущенность и ратуя за аскетическую строгость нравов, упоминает «милетские сказки» в нарицательном смысле — как символ легкомыслия и развращенности (De anima, XXIII).
Таким образом, писатели-сатирики, язычники Лукиан и Апулей, относились к Аристиду с симпатией и любовью единмышленников. Философ-стоик, аскет Эпиктет (конец I—начало II в. н. э.), моралист Плутарх, один из писателей истории императоров Юлий Капитолии (конец II—начало III в. н. э.), христианский писатель того же времени Тертуллиан отзываются о нем уже с явным осуждением. Может быть, отношение к рассказам Аристида как к чему-то предосудительному, возраставшее по мере усиления влияния христианства и проникновения духа лицемерия и ханжества в разные области идеологии, явилось одной из причин, почему эти рассказы не дошли до нас.
Сборник эротических новелл Аристида рассматривают иногда как один из источников «Сатирикона» Петрония, поскольку эротическая тема занимает у последнего значительное место. Приходится ограничиться только предположением относительно того, чем еще Петроний обязан Аристиду. Так, может быть, эротическая тема у Аристида решалась, как и в «Сатириконе», скорее в ироническом или сатирическом, чем романтическом плане. На эту мысль наводит проникнутая иронией новелла о матроне из Эфеса, взятая Петронием, как предполагают, из Аристида.
Кроме того, Аристида и Петрония мог сближать и своеобразный «демократизм» в выборе объекта и средств художественного изображения: показ низов общества, народный юмор и выдумка, живая образная речь — т. е. те черты, которыми, как думают, отличались новеллы Аристида и которые роднят их и с «Метаморфозами» Апулея.
Варрон
— предшественников античного романа одним из наиболее близких к римскому сатирическому роману, в частности к Петрониеву «Сатирикону», считается обычно жанр «менипповой сатуры». «Мениппова сатура» представляет собой вид диатрибы, т. е. беседы на морально-философские темы, в которой автор обращается к публике, спорит с воображаемым противником, пересыпая свой рассказ поговорками, шутками, цитатами из поэтов.
сатирический характер. Излагая положения кинической этики, они сопровождали их остроумной шуткой или сатирическим выпадом в адрес философского противника. Жанр диатрибы сами греки относили к области «серьезно-смешного»: серьезные истины для легкости восприятия облекались в юмористическую форму.
Образцов менипповой сатуры не сохранилось, и точно неизвестно, какой она была в первоначальном виде. Имеются лишь произведения, о которых принято говорить, что они написаны в стиле, или в жанре, менипповой сатуры (сатира Сенеки на смерть Клавдия, диатрибы Лукиана). По форме они представляют собой смесь стихов и прозы, отчего и получили название сатуры (от satura — смесь). Позднее понятие смеси расширилось, и это была уже не только смесь стихов и прозы, но и смесь всякой тематики и даже смесь языков: латинского и греческого (о чем свидетельствуют фрагменты из Варрона).
Родоначальником литературного жанра, названного его именем, был киник Менипп из Гадар в Палестине, живший, вероятно, в III в. до н. э. Произведения Мениппа до нас не дошли. Судить о них мы можем лишь по отзывам позднейших писателей, по сохранившимся у них незначительным фрагментам и заглавиям, а также на основании сведений о его римском последователе Марке Теренции Варроне 18.
О жизни Мениппа рассказывает Диоген Лаэртский 19 ростовщиком и сильно разбогател, а разорившись, покончил жизнь самоубийством.
Давая характеристику Мениппу и его сочинениям, Диоген пишет, что он не представляет собой ничего серьезного, а его сочинения наполнены множеством насмешек. Диоген ошибочно называет Мениппа современником Мелеагра, жившего в начале I в. до и. э. Комментатор Вергилия грамматик М. Валерий Проб (I в. до н. э.) говорит, что Менипп жил задолго до своего последователя Варрона. Лукиан в своих диалогах изображает его современником Птолемея Фила-дельфа и Антиоха, да и сам Диоген приводит отзыв о Мениппе философа Ермиппа, жившего до 200 г. до и. э.
Диоген же перечисляет сочинения Мениппа — их приписывается ему 13: Νέκυια(«Некромантия») (это название XI песни «Одиссеи», в которой рассказывается о сошествии Одиссея в преисподнюю),’Επιστολαὶ κεκομψευμέναι ἀπὸ τῆ τῶν θεῶν προσώπου («Пойманные письма от лица богов»)- шуточные послания от лица богов, обращения к физикам и грамматикам и к исчадию Эпикура с комическим и насмешливым оттенком (VI, 101); сочинение под названием Διογένους πρᾶσις— продажа Диогена (VI, 29). Афиней приводит отрывки из двух сочинений Мениппа: Συμποσιον —пирушка и Αρκεσιλαος—Аркесилай (может быть о философе-платонике). Лексикограф Свида приписывает Мениппу комедии.
Произведения Мениппа, насколько можно судить, носили ярко выраженный насмешливо-сатирический характер. Менипп смеется над богатством, знатностью, философами, пародирует поэтов.
В римской литературе последователем Мениппа был разносторонний и очень плодовитый писатель I в. до н. э. Марк Теренций Варрон Реатинский (116—28 гг. до и. э.).
современнику и другу Варрона, «менипповы сатуры» были написаны Варроном в юношеском возрасте. Это явствует из той характеристики «менипповых сатур», которую Цицерон в трактате «Учение академиков», написанном между 46—44 гг. вкладывает в уста самого Варрона (I, 2): «Однако в тех давнишних моих сочинениях, которые я, подражая Мениппу, но не переводя его, спрыснул известной долей веселости, чтобы их легче могли понять люди не слишком ученые, привлеченные к чтению некоторой приятностью, много примешано из самих глубин философии, многое сказано в форме рассуждения...»
В том же трактате «Учение академиков» Цицерон еще раз (в I, 3) говорит о том, что Варрон в своем произведении, где он использовал почти все поэтические размеры, во многих местах принимался за философию, но лишь в той степени, чтобы побудить к занятию ею, а не в той, чтобы научить.
Марк Валерий Проб в комментарии к Вергилию (ad. Verg. bucol., p. 14) объясняет, почему Варрон был назван Мениппейским: «... не по имени учителя, жившего гораздо раньше, но по сходству таланта, потому что он придал своим сатурам отделку разнообразием стихотворений» 20.
Таким образом, судя по приведенным выше цитатам, Варрон в «менипповых сатурах» пытался популяризировать греческую философию, придав ей занимательную форму, которую он позаимствовал у Мениппа. Следует отметить, что как в первой цитате из Цицерона, так и в цитате из Валерия Проба сходство Варрона с Мениппом усматривается главным образом в форме: оба писали смесью из прозы и различных поэтических размеров.
С. И. Соболевский в статье о Варроне21 а Варрон в легкой форме предлагал определенный философский идеал. Однако сходство Варрона с Мениппом, бесспорно, не ограничивалось только формой. Варрон, насколько это можно судить по фрагментам и сохранившимся заглавиям сатур, обязан Мениппу еще и тематикой, а также тем, что для части своих сатур он позаимствовал у Мениппа его насмешку, ту самую насмешку, с которой начался путь сатуры к сатире.
Из Геллия (II, 18) видно, что «менипповы сатуры» Варрона назывались также киническими. Кроме того, у комментатора Вергилия Валерия Проба есть ссылка, где сказано: «. .. Varro in Cynicis. . .» (In Verg. buc., p. 18). Вряд ли сатуры Варрона получили название киничейсих только за то, что они по форме соответствовали сатурам киника Мениппа. Скорее всего здесь имелся в виду и их насмешливо-сатирический характер. В пользу насмешливого характера «менниповых сатур» Варрона говорят и эпитеты, которыми наделяли его позднейшие писатели. Например, Тертуллиан называл его «римским киником» и «Диогеном римского слога».
Любопытно отметить, что Варрон — писатель-энциклопедист, автор сочинений на исторические, грамматические, экономические, философские, историко-литературные темы, был тем не менее назван Мениппейским (Валерий Проб, Симмах) — по юношеским сочинениям, написанным в подражание Мениппу. По-видимому, и при жизни Варрона, и в более поздние времена из всех его сочинений «менипповы сатуры» пользовались наибольшей популярностью.
Ни одна «мениппова сатура» Варрона не дошла до нас полностью. Фрагментов же сохранилось значительное количество — 591 из 96 книг. Однако они слишком коротки, чтобы по ним можно было представить себе всю сатуру целиком, хотя такие попытки и делались. Отрывки из «менипповых сатур» Варрона приводят Макробий, Харисий, Диомед, Присциан, но больше всего этих отрывков сохранил грамматик IV в. Ноний Марцелл, который, по всей вероятности, имел перед собой уже не самого Варрона, а извлечения из него.
Сохранившиеся отрывки из менипповых сатур представляют интерес и со стороны содержания, которое необычайно разнообразно, и с точки зрения лексики и метрики. В них немало поговорок и афоризмов, имеются заимствования из Менандра, Плавта, Пакувия, Энния, Луциллия и других поэтов. Много ссылок на греческих и римских авторов. В способе изложения угадываются черты то диалога, то рассказа. Часть отрывков носит дидактический, часть - — насмешливый характер. В дидактических восхваляется знание, литературная и ученая деятельность провозглашается лучшим путем для достижения славы, излагаются какие-то философские взгляды, прославляется старина и т. п. В отрывках, носящих насмешливый характер, содержится насмешка над богами, порицание безнравственности, роскоши, обжорства, корыстолюбия и т. п. Есть отрывки описательного характера. Таким образом, мениппова сатура Варрона была действительно настоящей смесью и отличалась разнообразием не только формы, но и содержания.
— Вален, Риббек, Ризе пытались воссоздать из сохранившихся отрывков что-то связное, однако эти попытки были малоуспешны22.
И. В. Помяловский в своей книге приводит большую часть фрагментов в переводе на русский язык23. Вот как выглядят, например, два отрывка из сатуры под названием Cycnus, rcepl тасрЧ: (Лебедь, о погребении), в которой были, по-видимому, рассуждения о смерти и погребении:
купить чашку медовой соты за сто динариев.
2) Наконец, если одежды, которые ты носишь, нужны, то для чего ты их рвешь? Если же они не нужны, то для чего ты их носишь?
«Сатура, где говорится об обязанностях супруга» (Satura, quam de officio mariti scripsit — I, 17, 14), а название другой содержит провербиальное выражение, означающее, что следует соблюдать меру при пьянстве (Est modus matulae, ).
1) Недостатки жены надо или искоренить, или переносить; кто уничтожает порок, тот делает более сносной жену; кто же его переносит — делает себя лучше.
2) Никто не пил ничего приятнее вина; его изобрели для лечения болезней; это сладкий источник веселости; это связь, соединяющая пирующих.
В сатуре под названием Bajae осмеивается разврат, господствовавший на курорте в Байях. В отрывке из нее говорится, что «не только замужние становятся общим достоянием, но даже старухи молодеют и многие отроки становятся девушками».
От сатуры под названием "Эвмениды" 24
I. Ну же, Стробил, брось морщить лоб.
II. Напротив, с певцом Писием и с Флорой ты объедаешься и шумишь.
III. Теперь твоя шкура поела вязовых батогов. Ты продолжаешь? Ну же!
В следующей сатуре, по-видимому, высмеиваются среди прочего и философы.
XXVI. Чужестранец, что ты удивляешься, что Сарапис лечит за деньги? Ну и что же? Как будто Аристотель не лечит за столько же.
Некоторые стихотворные отрывки напоминают стихи древних римских комиков; другие содержат заимствования из Менандра, из Плавта. Вообще, частые цитаты и реминесценции из римских драматургов, и в частности из комиков, — характерная черта менипповых сатур Варрона. У менипповой сатуры, бесспорно, есть точки соприкосновения с комедией.
В X книге «Образование Оратора» (I, 85) Квинтилиан относит Луциллия, Горация и Персия к одному роду сатуры, а Варрона считает представителем и основателем другого рода сатуры, которую он называет древнейшей. Такое разделение Квинтилиана, которое считалось малопонятным, дает, по мнению И. Помяловского25 , повод подозревать, что сатура Варрона имела драматическую форму. В пользу этой гипотезы Помяловский приводит следующие доводы: если считать, что сатура Варрона имела драматическую форму, становится понятным отделение Варрона от Луциллия и Горация; кроме того, в отрывках Варрона до нас дошли следы разговорной формы, от которой легко перейти к драматической. Свои соображения Помяловский подкрепляет ссылкой на Ливия, который дает описания первого вида сатур, имевших драматическую форму. Все это, естественно, весьма проблематично, однако если учесть, что фрагменты менипповых сатур дают основание подозревать известное разнообразие формы, то, может быть, среди них были и сатуры, имеющие драматическую форму. Одно бесспорно: если говорить о видах римской сатуры и сопоставлять сатуру Варрона с сатурой Луцилия и Горация, то мениппова сатура, конечно, имеет более древнее происхождение и стоит ближе к народному творчеству, чем более молодая, более «литературная» сатира Луцилия и Горация.
«менипповых сатур» Варрона, среди которых были сатуры и серьезно-моралистического, и насмешливого характера, понятие «мениппова сатура» в истории литературы прочно соединилось с представлением о произведении насмешливо-сатирического плана. А если говорить о ее традиции в литературе и понимать ее широко, то «Сатирикон» Петрония, который с точки зрения формы можно воспринимать как развернутую мениппову сатуру, продолжил именно эту, сатирическую линию менипповой сатуры, т. е. стал ее преемником не только с точки зрения формы.
Примечания.
1 «История греческой литературы», т. II. М.—Л., 1955, стр. 65.
2 «Grammatici latini». Lipsiae, 1857, rec. R. Keil. Фрагменты же, помещенные К. Мюллером под именем Аристида из Милета в IV томе сборника фрагментов греческих историков (F. Н. G. Lps., т. IV, 1851, р. 320 sq.), по-видимому, не имеют ничего общего с автором милетских рассказов.
В свое время (во второй половине XIX в.) помещение этих фрагментов под именем Аристида Милетского вызвало широкую полемику среди исследователей, которая привела к почти единодушному выводу, что они принадлежат какому-то другому Аристиду — см. заметку О. Яна (О. Jahn) в RhM, 9, 1854, стр. 628—629. Однако попытки отыскать в дошедшей до нас литературе новые фрагменты из Аристида продолжаются. Недавно Антонио Мазарино в книге «La Milesio е Apuleo» (Turin, 1950) высказал предположение, что неприличное место из романа Апулея (X, 21) есть не что иное, как фрагмент из Аристида. Он пришел к этому выводу на основании изучения главного манускрипта «Метаморфоз» (Laurentianus, 29, 2). По его мнению, этот фрагмент. (X, 21), помещенный внизу 66 листа рукописи, является интерполяцией и принадлежит Аристиду. А. Мазарино предлагает добавить его к тем 10 фрагментам, которые сохранил Харисий и которые обычно помещаются в бюхелеровских изданиях Петрония как фрагменты одного из предполагаемых источников «Сатирикона». Гипотеза А. Мазарино подверглась критике
3 Ср. с формой диалогов Лукиана «Две любви» и др.
4 Цит. по: P. Ovidi Nasonis Tristium libri, V. Oxonii, 1889. В стихе 413 имеется разночтение — crimina. В русском переводе А. Фета (Овидий. Скорби. М., 1893), принявшего чтение crimina, стихи звучат так:
Восприял у себя Аристид прегрешенья Милета,
Не был меж тем Аристид городом изгнан своим...
В повествованье свое грязные шутки вставлял...
5 А. И. Кирпичников. Греческие романы в новой литературе. Харьков, 1876.
6 Griechische Prosaiker, 1867, S. 74.
7 Е. Rohde. Zum Griechischen Roman. — RhM, 48, 1893, S. 125—139.
— «Hermes» 27, 1892, S. 345 sq. В этой статье К. Бюргер пытался доказать существование греческого реалистического романа до Петрония, ссылаясь па существование новеллы (по его мнению, Петроний взял новеллу о матроне из Эфеса из греческого сборника).
9 См.: L. Рере. Milesio е Sibaritiche al tempo di Ovidio. — GIF, XI,1958, p. 317—326.
10 Любопытно, что Цицерон, который хорошо знал Сизенну (вместе с Гортензием принимавшего участие в процессе Верреса), довольно подробно характеризует его в своем «Бруте», но нигде прямо не говорит ol его переводе Аристида. Консерватор по своим литературным взглядам, отрицающий лирику и не признающий комедии, Цицерон, конечно, считал недостойным для римского политика, историка и оратора, каким был Сизенна, такое занятие, как перевод фривольных рассказов Аристида, а упоминание об этом переводе в числе его работ — умалением его достоинства.
11 Лукиан из Самосаты. Избранное. М., 1962, стр. 370. Перев. Г. Ошерова.
12. Апулей. Апология, Метаморфозы, Флориды. М., 1956. Перев. М. А. Кузьмина и С. П. Маркиша.
14 Имеется в виду басня Эзопа, где говорится, что каждый человек несет две сумы — спереди и за плечами: первая полна чужими пороками, а вторая — собственными.
15 Сибарис — греческий город на юге Италии, жители которого — сибариты — славились своей изнеженностью и развращенностью.
16 Плутарх. Сравнительные жизнеописания, т. II. М., Изд-во АН СССР, 1963, стр. 263. Перев. В. В. Петуховой.
17. Цитаты из Юлия Капитолина даются в перев. С. П. Кондратьева. — ВДИ, 1958, № 1, стр. 265.
«Марк Теренций Варрон Реатинский и Мениппова сатура» (СПб., 1869).
19 Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. Lipsiae, 1833, v I
§ 99-101.
20 Ссылки на Валерия Проба даются по изд.: М. Vа1егii Pгоbi. In Vergilii bucolica et georgica commentariis. ed. R. Keil. Halls, 1848.
21. «История римской литературы», т. I. М., 1959, стр. 243.
—221, 246—247 и др.) и у Т. Моммзена («История Рима»,
23 т. III. М., 1941, стр. 510—511). И. В. Помяловский. Указ. соч., стр. 227—267.
24. Г. Буассье (Etude sur Marc Т. Varron, p. 71) считает, что «Эвмениды» Варрона были пародией на Эсхила.
25 И. В. Помяловский. Указ. соч., стр. 162 сл.