СУДЬБА И ЖЕРТВА АНТИЧНОГО ГЕРОЯ
© М.А. Новожилов, 1992–2006 гг.
Настоящее эссе было написано автором в 1992 году как вступительный реферат в аспирантуру по кафедре зарубежной литературы Литературного института им. А. М. Горького (Москва). Эссе не претендует на роль серьезного исследовательского труда, так как имеет не столько научный, сколько литературный характер, поэтически интерпретируя известные факты. В его основе – всего лишь гипотеза, к тому же изложенная не ученым, а .
АННОТАЦИЯ
В эссе на материале древнегреческой мифологии рассматривается проблема достижения героем жизненного успеха и платы за него, непосредственно связанной с кругом близких ему людей. Центральным пунктом исследования является античный концепт судьбы, персонифицированный в традиционных образах мифов о Тесее и Минотавре и о царе Эдипе. Автор прослеживает внутреннюю динамику античного мифа, раскрывая некоторые его невыявленные закономерности.
The essay, based on materials of ancient Greek mythology, poses the problem of life achievement and its cost as it presented itself to the hero of the ancient myth. The paper is centered on the classical concept of fate, personified in traditional myths of Theseus and Minotaur and of king Oedipus. The author follows inner dynamics of the ancient myth and discovers some not completely traced inherent patterns.
ПРЕДИСЛОВИЕ:
Существует особого рода реальность – мифопоэтическая, граничащая с объективной реальностью и даже подчас сливающаяся с ней, но, вместе с тем, существующая отдельно от нее и по своим собственным законам. В этой удивительной реальности одни и те же события происходят одновременно несколькими разными путями, или в одно и то же время происходят и не происходят; персонажи и предметы в ней раздваиваются и множатся; с ними случаются необыкновенные вещи, которые в то же время могут и не случиться, или же случиться, но по-другому, – но при этом все происходящее приобретает несомненную достоверность. Это соединение достоверности и условности приводит к возникновению важнейших символов, которые образуются внутри мифопоэтической реальности, но способны оказывать определенное влияние и на реальность историческую. По выражению исследователя, имеет место «вполне реальное, материальное воздействие образа на изображаемое, и художественного (особенно ритмического) слова – на действующий механизм миропорядка» [1, с. 28].
Мы не можем со всей определенностью утверждать, что такие персонажи античной мифологии и эпоса, как Эней, Эдип, Тесей, Дедал или Минотавр существовали на самом деле; что Эдип действительно убил своего отца и женился на матери; что Геракл вправду совершил свои подвиги, и что греки в действительности взяли и разрушили Трою именно так, как это описано древними авторами. Но попробуйте зачеркнуть или изъять все это из нашей реальности, – не нанесем ли мы ей тем самым непоправимого урона? А еще более немыслимо и невозможно это было для людей античности, вся жизнь которых зижделась на мифопоэтических символах и на убеждении, что «только то может совершиться, что или истинно, или должно стать истинным» [2, с. 303]. Существующий объективно мир выглядел для них как пространство, в котором вокруг материальных предметов, домов, храмов, городов и т. д. словно бы навеки остались в некоем параллельном измерении некогда совершившиеся события, невидимые взгляду, но, тем не менее, вполне реальные. Как если бы на морском берегу около нынешнего турецкого холма Гиссарлык все еще стоял невидимый Лаокоон со своими сыновьями, а на критском побережье возвышался бы древний Лабиринт, в котором бродил яростный человекобык, и жестокая Сфинкс по-прежнему подстерегала бы путников близ города Фивы, чтобы задать им свой роковой вопрос…
Вглядываясь и вслушиваясь в эту иную реальность, пусть и незримую, но существующую отнюдь не только в воображении, можно при помощи ее символов постичь действительную жизнь во всей ее неизмеримой сложности, сокрытой от поверхностного взгляда, – и удивительное подчас открывается нам. Дитя поэзии и истории – миф – дает ни с чем не сравнимую возможность подняться над обыденным и привычным ходом вещей.
Не следует думать, будто миф – это нечто раз и навсегда застывшее и неизменное: он живет и развивается как одно из средств познания бытия. Античные мифы не волновали бы нас так сильно, если бы они были мертвы и неподвижны; но каждое новое поколение прочитывает их иначе, чем предыдущее, всякий раз привнося в них нечто от своего собственного понимания.
области мифологии и литературы, отнюдь не претендуя на полноту истины, является всего лишь попыткой взглянуть на известные вещи под необычным углом зрения. «Тертуллиановское „нужно верить, потому что нужно признать чудесным“ означает утверждение права на мифотворчество в сфере непознанного» [1, с. 31].
ВВЕДЕНИЕ:
АНТИЧНЫЙ КОНЦЕПТ СУДЬБЫ И ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ
«Кто ж у руля стоит Необходимости?
Три Мойры, Эвмениды с долгой памятью».
«Прикованный Прометей»)
«…и жизни тропа коротка, и Ананка безжалостна…»
(Алкман)
Большинство дошедших до нашего времени произведений античной литературы проникнуто идеей, глубоко волновавшей умы и сердца людей той давней эпохи, – идеей «страшного божества, которое с неодолимым могуществом посылает и великое счастье, и великие бедствия, неограниченно властвуя над людьми и даже над богами. Это была простая, но грандиозная идея Судьбы…» [3, с. 58].
Первенство по степени важности концепта судьбы для всего круга бытия, а также по насыщенности упоминаниями о судьбе под тем или иным видом, несомненно, принадлежит гомеровскому эпосу. Но Судьба, предстающая перед нами в творениях Гомера, есть, в сущности, всего лишь персонификация абстрактных понятий – «участи», «доли» и «жребия». Мойра-Мера и Пряха-Клото, прядущая нить человеческой жизни, – вот, пожалуй, единственное достаточно конкретное изображение Гомером Судьбы как реального божества, выходящее за рамки поэтической аллегории. «У Гомера это скорее только олицетворение непреложной судьбы, законов которой человек не может изменить, чем богиня» [4, с. 102]. Мойра в гомеровском эпосе «почти всегда употребляется в единственном числе и выражает, без различия, то всеобщую судьбу, тяготеющую над людьми и вещами, то – и наичаще – мысль более ограниченную, именно – участь отдельной личности. Этот поэт приписывает Мойре все, необходимо тяготеющее над существом человеческим, например: естественный закон, подчиняющий его смерти (Од. XVII, 326); затем – все, что не зависит от воли человека, как: рождение, смерть, счастье или несчастье» [4, с. 60–61].
– такими, как хеттская и минойская; но и у некоторых народов, далеких от ареала эллинского мира, прядение нити также ассоциировалось с судьбой, – например, у норвежцев, дагомейцев, эвенков [5, с. 472]. Первоначально Пряха была одна, и только один раз Гомер упоминает двух сестер – Айсу (Судьбу) и Клото, выпрядших жребий Одиссею при его рождении (Од. VII, 197–198). Но уже у Гесиода в «Теогонии» (ст. 217–218) налицо три Мойры, дочери богини Ночи, которых именуют Клото, Лахесис и Атропос. По утверждению древнегреческого поэта, Зевс оказывал этим богиням наибольшее почтение [6, с. 198].
Имена Мойр означают «Прядильщица», «Распределительница жребиев» и «Неотвратимая»: первая пряла нить, вторая определяла все то, что должно было произойти на протяжении жизни человека, а третья в назначенный момент перерезала нить жизни, что означало смерть. Важнейшую роль приобрела со временем средняя из сестер – Лахесис. В VII Олимпийской оде Пиндара (ст. 64–67) она упоминается под именем Доли и принимает решения наравне с самим Зевсом:
И на том повелел он Доле, перевитой золотом,
Протянуть руки,
Положить великую клятву богов,
Чтобы выйти тому острову на ясный свет…
(Пер. М. Л. Гаспарова). [7, с. 34]
Среди орфических гимнов, посвященных различным божествам античного пантеона, есть гимн Мойрам, в котором последние именуются «любимыми чадами Ночи» [8, с. 239]. Богиня Ночь, как известно, является матерью и других страшных персонажей греческой мифологии: ужасного Мороса – олицетворения роковой судьбы, черной Керы – богини погибели, Таната – бога смерти, и др. Таким образом, богини судьбы оказываются родными сестрами хтонических чудовищ подземного мира и любимыми детищами богини, которой боится сам Громовержец Зевс, глава античного пантеона:
(Ил. XIV, ст. 260–261) [9, с. 200]
Из древнегреческих текстов неопровержимо явствует подчиненное положение богов-олимпийцев по отношению к божествам судьбы. «Важнейший момент гомеровского мировоззрения – это представление о господствующей в мире необходимости или судьбе, обозначаемой терминами „мойра“, „морос“, „айса“ и „ананке“, из которых три первые синонимичны и многозначимы» [10, с. 84]. Ананке, или богиня Неизбежности, выступила в эпоху Пиндара на передний план как всемогущее божество космического плана, о котором Фалес из Милета, один из семи великих мудрецов древности, сказал: «Сильнее всего – неизбежность, ибо она властвует всем» [11, с. 65]. Позднее, у Платона, Ананке станет матерью Мойр [12, с. 450].
Гомеровский эпос обличает бессилие богов перед судьбой: сам всемогущий Зевс не в силах спасти от неминуемой смерти сначала своего сына Сарпедона (Ил. XVI, 209–213), а потом и своего любимца Гектора (Ил. XXII, 167–185). Сцены взвешивания на золотых весах жребиев обоих сражающихся войск (Ил. VIII, 68–74), а затем жребиев Ахилла и Гектора (Ил. XXII, 209–213), показывают, что, хотя Зевс и взвешивает судьбы (керы), исход этого опыта ему неизвестен и зависит не от него.
Эта неведомая сила, которая предопределяет результат «керостасии», в другом случае решает судьбу самих богов и всего мироздания: Платон в диалоге «Критий» говорит, что боги при разделе земли прибегли к жеребьевке [12, с. 548, 552]; то же самое утверждает и Псевдо-Аполлодор (I, 2, 1): «Сами же они, метнув жребий, разделили власть» [13, с. 6]. По утверждению Гесиода, богини судьбы тяжко карают за проступки не только мужей, но и богов [6, с. 176]. Прикованный Прометей в драме Эсхила уверенно заявляет: «И Зевс от предрешенной не уйдет судьбы» [14, с. 96]. Речь идет о жребии, вынутом богиней Фетидой самому Громовержцу. Наконец, Пиндар в одном из фрагментов подытоживает: «Зевс не волен перемерить меру судьбы, предел богов» [7, с. 193]. Это убеждение древних, что все в мире подчинено могущественной, невидимой и неумолимой силе, стоящей над людьми и богами, было повсеместным и абсолютным: «…вся реальная жизнь человеческих перевоплощений зависит от этого закона слепой и никому не ведомой судьбы» [15, с. 366].
«Алкесте» Эврипида он является как посланец Мойр, чтобы забрать с собой Алкестиду, и упрекает Аполлона в том, что он – «обидчик», отнимающий «у поддонных дары», т. е. живых людей, обреченных смерти [16, с. 7]. В гомеровском эпосе аналогичную функцию выполняют Керы – демоны погибели. Существовало представление, что Кера придается каждому человеку при его рождении и затем «ведет своего „подопечного“ через всю его жизнь вплоть до смертного часа так, чтобы в точности исполнилось все, что ему предопределено судьбой. Кера непосредственно и обеспечивает осуществление самого главного в том, что предопределено человеку, а именно предает его смерти в назначенный час» [17, с. 158].
В подобных воззрениях греки были не одиноки: к примеру, в шумеро-аккадской мифологии умереть означало встретить смерть, которая невидимо сопровождает человека в течение всей его жизни: «Характерный для шумеро-аккадского мировосприятия элемент трагизма в трактовке проблемы Судьбы, как следствие осознания невозможности личного бессмертия и неизвестности того, что ждет человека после смерти, получает выражение, в частности, в персонификации Судьбы в виде злобного существа Намтар, являющегося одновременно и божеством смерти» [5, с. 473].
Богини судьбы, так же как и родственные им божества подземного мира, принадлежали к античному пантеону и служили объектами поклонения и культа. В Х песни «Одиссеи» описывается обряд жертвоприношения подземным богам: им полагалось совершать возлияния медом, вином, водой с ячменной мукой, а также кровью жертвенных животных – баранов и овец черной масти, «к Эребу их обратив головою» [18, с. 129]. Аналогичным образом, очевидно, выглядела и культовая практика поклонения богиням судьбы. Греческий путешественник и писатель II в. н. э. Павсаний упоминает о многочисленных храмах и жертвенниках Мойр, о статуях двух Мойр – Клото и Атропос – в Дельфийском храме (вместо третьей, Лахесис, там стояла статуя самого Зевса). В одном случае Павсаний сообщает: «Храм же Мойр (богинь Судьбы) и храм Деметры и Коры заключает в себе изображения, которых не показывают» [19, с. 138] (курсив наш. – М. Н.).
надежда на изменение участи. Характерный пример подобной перемены судьбой ранее принятого решения относительно участи человека описан в мифе о царе Адмете.
Аполлон, осужденный Зевсом за избиение киклопов пробыть один год в услужении у смертного, был определен в пастухи к царю города Феры Адмету. А так как последний относился к богу с величайшим почтением, то Аполлон испросил для него у Мойр, чтобы, когда ему придет пора умирать, он мог избежать смерти, если вместо него добровольно согласится умереть кто-либо из его близких: «Когда настало время Адмету умереть, ни отец, ни мать не захотели отдать за него свою жизнь, и только Алкеста согласилась умереть вместо своего мужа. Но Кора вновь вернула ее на землю; некоторые же говорят, что это сделал Геракл, сразившийся с Аидом» [13, с. 18].
Похожая ситуация имеет место в рассказе о смерти кентавра Хирона: задетый отравленной стрелой Геракла и мучимый нестерпимой болью, он «удалился в пещеру, желая там умереть. Однако умереть он не мог, так как был бессмертен: тогда Прометей предложил себя Зевсу в обмен, тот сделал его бессмертным, а Хирон скончался» [13, с. 34–35]. По другой версии, инициатором этого своеобразного обмена выступает Геракл: «Геракл освободил Прометея… и предоставил Зевсу Хирона, который согласился стать смертным вместо Прометея» [13, с. 39]. Очевидно, поддонные силы не отказываются от предназначенного им, они могут согласиться лишь на перемену лица, однако смерть должна произойти непременно.
[В православной агиографической литературе известен схожий случай, касающийся св. Серафима Саровского и инокини Е. В. Мантуровой, сестры М. В. Мантурова, одного из ктиторов Серафимо-Дивеевского монастыря: «Призвал раз батюшка Елену Васильевну и сказал: „Видишь ли, матушка, Михаил Васильевич, братец-то твой, болен у нас, и пришло время ему умирать… Умереть надо ему, матушка, а он еще нужен для обители-то нашей… Так вот и послушание тебе: умри ты за Михаила-то Васильевича, матушка!..“ – „Благословите, батюшка!“ – ответила Елена Васильевна смиренно и как будто покойно… Простилась Елена Васильевна, но лишь шагнула за порог кельи, тут же упала…». – Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря, составл. архим. Серафимом (Чичаговым). Изд. 2-е. СПб., 1903, с. 418. Цит. по: Ильин В. Н. Преподобный Серафим Саровский. М., Христианское изд-во (б. г.), с. 51].
На основе мифа об Адмете создана трагедия Эврипида «Алкеста». Вот что говорит в ней Аполлон:
Ферета сын, приспевшего Аида
Избавится, коль жертвою иной
Поддонных сил он утолит желанья…
(Пер. И. Анненского) [16, с. 7]
«поддонным силам», т. е. хтоническим божествам, смерть Алкесты понимается всеми, не исключая самого Адмета, который говорит жене:
Ты жертвою великой сберегла
Душе моей отрадное дыханье… [16, с. 23]
Сакрально-магический характер происходящего оттенен здесь тем обстоятельством, что сам по себе час, который был определен Мойрами для Адмета, они как раз и не изменили, ибо «Адмет должен был представить вместо себя кого-то, кто согласился бы умереть вместо него именно в этот час. Смерть, предопределяемая Мойрами каждому человеку, выглядит, таким образом, как осуществление своеобразного жертвоприношения подземным божествам. Это тоже как-то перекликается и с фактом наличия культа Мойр, поскольку культовая практика включает жертвоприношения объекту культа, и с выводом о связи фигур Мойр с хтоническими божествами, поскольку смерть человека оказывается жертвой, чтобы умилостивить подземные силы…» [17, с. 210].
Итак, роковые силы смерти, обладающие демонической природой, требуют человеческих жертв. Царь Адмет, чтобы остаться в живых, вынужден заплатить выкуп жизнью другого, близкого ему человека. Но Адмет не просто остается жить – он остается . Алкеста умирает ради того, чтобы ее супруг жил и царствовал, как прежде, и, быть может, еще более блистательно, чем прежде: такой смысл можно увидеть в мифе об Адмете. Жизнь Алкесты, будучи жертвой за жизнь Адмета, одновременно является, таким образом, и данью судьбе, которую Адмет приносит за сохранение и приумножение своего земного величия.
Представляется очевидным, что мотив дани или платы судьбе за какой-либо ее дар присутствует в скрытом виде не в одном мифе или литературном произведении античности. Предметом платы служит, как видно из трагедии Эврипида, жизнь кого-либо из близких, а условием – свобода, слава или подвиг, то есть, в конечном счете, бессмертие. Такой аспект можно выделить, помимо мифа об Адмете, также и в истории Икара, где трагическая гибель сына Дедала может быть расценена как невольная, но ожидаемая плата последнего за выход на свободу из Кносского лабиринта. Еще более явно мотив «жертвы-выкупа» выступает в предании об Ифигении, дочери аргосского царя Агамемнона, которую Артемида потребовала себе в жертву за то, чтобы ахейцы смогли отплыть из Авлиды к Трое – к своей будущей победе и к бессмертию в веках [13, с. 83–84].
[Артемида была хтоническим божеством, сближаемым с Гекатой, богиней подземного мрака и ужаса. Ее имя означало «владычица» и «убийца», а образ олицетворял собою власть над обоими мирами – живых и мертвых. В древнем Риме (культ Дианы Неморензис) и в Тавриде ей приносили человеческие жертвы. Сохранился орфический гимн, в котором Артемида отождествлена с Тюхе – богиней судьбы].
Несколько убедительных примеров платы судьбе за будущее величие можно найти также у Вергилия. В день гибели Трои боги отняли Креусу, супругу Энея, которому было суждено основать новое царство в Италии:
…Не без воли богов все это свершилось,
И не судьба тебе спутницей взять отсюда Креусу:
Не дал этого нам властитель бессмертный Олимпа! […]
Ты счастливый удел, и царство себе, и супругу
Царского рода найдешь…
–784. Пер. С. Ошерова) [20, с. 161]
Анхиз, престарелый отец Энея, явился его следующей невольной данью: не вынеся тягот путешествия, он умер и был похоронен на побережье Сицилии (Эн. III, 708–714). Третьей платой Энея стала Дидона: хотя и тут все совершилось «не без воли богов», но мотив оставления возлюбленной ради ослепительного будущего виден совершенно отчетливо (Эн. IV) [20, с. 186–197].
Древние представляли судьбу еще и как путы или оковы, которые боги налагают на людей. Этот образ встречается в мифологии многих народов, от скандинавов до индийцев. У первых существовала даже магическая практика «снятия оков»: это доказывает то, что здесь имеет место не поэтический образ, а религиозное верование. В гомеровском эпосе понятие «оков судьбы» встречается неоднократно (Од. XVIII, 155–156; Ил. XIV, 72–73; Ил. XXII, 5–6, и т. д.). Жертва-выкуп являлась, вероятно, необходимой уступкой хтоническим силам не только для умилостивления демонов, но и для развязывания «пут судьбы». Без этого жизненное назначение героя обречено было оставаться невыполненным, а сам герой не мог обрести вожделенного бессмертия.
ГЛАВА I.
ЛАБИРИНТ: ЗЕМНАЯ СУДЬБА И ОБРАЗ СМЕРТИ
«Но судьбы, как я мню, не избег ни один земнородный
Муж, ни отважный, ни робкий, как скоро на свет он родится».
(«Илиада», VI, 488–489)
«…тот знаменитый дворец, где безвыходна мука блужданий…»
(«Энеида», VI, 27)
«Минос» говорит с полной определенностью, что вся история с Минотавром – чистейший вымысел, «аттический миф», которым афиняне отомстили Миносу, царю Крита, за свое унижение. «Поэты всемогущи в отношении молвы: они могут создать человеку любую славу, либо превознося его, либо, напротив, браня в своих сочинениях. Минос сделал ошибку, пойдя войной против нашего города, славящегося великой мудростью и разнообразными поэтами, творящими как в других видах поэзии, так и особенно в трагическом. Ведь трагедия существует у нас издревле… в ней-то мы и отмщаем Миносу за то, что он принудил нас платить ему тогда дань» [21, с. 402]. С этим суждением философа согласуется и мнение историка: «Легенда о посылке царю Миносу на съедение чудовищу Минотавру юношей и девушек и о подвиге Тесея, убившего Минотавра, является несомненным доказательством того, что критянам удалось подчинить себе и Аттику…» [22, с. 50].
Против этого безусловно возразил бы Плутарх, чьему перу принадлежит биография Тесея как лица исторического. Павсаний и Диодор Сицилийский также писали о победе Тесея над Минотавром не как о мифе, но как о событии, с достаточной степенью вероятности имевшем место когда-то. Плутарх назвал Тесея «вторым Гераклом» [23, с. 48]. С этим согласны исследователи: «Жизнь национального героя Афин представляет замечательное сходство с жизнью Геракла. Он, также как последний, – истребитель чудовищ, каратель разбойников, освободитель страны. Его жизненное поприще есть ряд необыкновенных приключений и славных завоеваний; как Геракл, он еще живым сходит в преисподний мир…» [4, с. 84]. Однако у Геракла, помимо всем известных подвигов, есть еще один, не пользующийся громкой славой и даже не включаемый в хрестоматийный список деяний героя: это победа над владыкой загробного царства Аидом (по другой версии – над богом смерти Танатом), которую он одержал, чтобы вернуть мертвую Алкесту в мир живых. Есть ли в жизнеописании Тесея подвиг, который бы соответствовал этому деянию Геракла? Да, есть: это победа над Минотавром.
Дедал, скульптор, изгнанный из своего отечества – Афин, нашел убежище на Крите. Как раз в это время критская царица Пасифая, супруга царя Миноса, воспылала страстью к белому жертвенному быку. Эту преступную страсть наслал на нее оскорбленный Миносом Посейдон. Дедал, которому Пасифая поведала о своей страсти, смастерил для нее из дерева пустотелую корову, в которой царица удовлетворила с быком свою похоть. От этой связи родился сын Астерий, – чудовищный полу-бык, полу-человек, прозванный за свою двойственную природу Минотавром: «верхние члены тела по плечи были воловьи, а прочие человечьи» [24, с. 125]. Чтобы скрыть позор своей жены, Минос, по совету оракула, поручил Дедалу построить для чудовища специальное убежище – Лабиринт. «Вошедшему в лабиринт было очень трудно из него выбраться: запутанные переходы не давали возможности отыскать неведомый выход» [13, с. 75]. Минотавр был помещен в самом центре.
Когда в войне между Критом и Афинами последние потерпели поражение, то, по велению оракула, они принуждены были выплачивать Миносу дань: каждые девять лет (согласно другой версии – ежегодно) посылать семь юношей и семь девушек на съедение Минотавру. В третий раз вместе с юношами на Крит поплыл Тесей. В Кноссе в него влюбилась Ариадна, дочь царя и родная сестра чудовища. Она дала Тесею клубок ниток, полученный ею от Дедала. По некоторым сведениям, клубок был волшебным; другие источники об этом молчат. С помощью этого клубка Тесей прошел прямиком к Минотавру, убил его мечом и вышел наружу, сматывая нить. Затем влюбленные вместе бежали с Крита, но на острове Дия Тесей вероломно покинул спящую Ариадну, которая после этого стала женой бога Диониса.
Согласно другой версии мифа, Дионис сам отнял Ариадну у Тесея. Опечаленный герой поплыл назад в Афины, от огорчения забыв про уговор с Эгеем, своим отцом, переменить черный парус, под которым обычно отправлялся на Крит корабль с данью, на белый в знак того, что он возвращается живым. Когда престарелый Эгей, глядя с Акрополя в морскую даль, увидел черный парус, он бросился со скалы в море и погиб [19, с. 60]. По другому источнику, Тесей забыл переменить парус из-за того, что рассерженный Зевс внял мольбам покинутой Ариадны об отмщении и помрачил его разум [25, с. 62–64].
I. Дедал;
II. Лабиринт;
III. Минотавр;
IV. Тесей.
«Он остротою разума своего превосходя всех других особенно упражнялся в архитектуре, и изрядным кумироделателем как и каменосечцем учинился. Притом многими искусными изобретениями распространил те науки. И удивительные во всем свете дела сделал, превосходя искусством кумироделания всех столько, что потомство ему отдает честь такую, что он статуи делал весьма подобные одушевленным людям. Которых работа столь была искусна, что они взор, поступь и весь вид тела совсем с живыми сходный представляли. А понеже он первый изображал в статуях взор очей, ступание ног, и рук протяжение, то по достоинству ему все удивлялись. Ибо бывшие до него художники представляли статую с закрытыми глазами, опущенными руками, и от боков неотделенными» [24, с. 123]. «Дедал» означает «искусный», собственного имени художника не сохранилось. Павсаний полагает, что Дедал получил свое прозвище по имени деревянных скульптур – дедалов, праздник которых справляли в Платее каждый седьмой год [26, с. 328–329]. Дедал прославился также изобретением столярных инструментов и ремесла и был искусным кузнецом, причем кузнечному искусству его обучила сама богиня Афина. Своими деревянными статуями богов Дедал был так знаменит, что еще во II в. н. э., по свидетельству Павсания, в Греции славились некоторые из его сохранившихся работ, о которых путешественник выразился так: «Произведения Дедала на вид кажутся довольно странными, но в них сказывается нечто божественное» [19, с. 137]. Согласно понятиям древних, этот художник достиг главной цели человеческой жизни – славы и бессмертия.
Но сияние его славы было омрачено черной завистью. У Дедала был ученик Тал, его племянник (сын его сестры), в свои двенадцать лет проявивший незаурядные дарования: «Он разумом своим превосходя учителя, нашел колесо для точения глиняной посуды, и достав по случаю челюсть змиину, трением оной перепилив маленькую дощечку, и получив от крепости зубов случай, вздумал сделать то из железа; и сделав пилу, которою бы дерево пилить было можно, великую тем в древоделании изобрел краткость и помощь в работе. Выдумал стан токарный и другие способы к деревянному делу, и тем не малую получил себе славу» [24, с. 123–124]. Тал изобрел еще циркуль и превзошел своего учителя в кузнечном мастерстве. Все это завоевало мальчику в Афинах огромную популярность, вызвавшую ревность Дедала. Поднявшись с племянником на кровлю храма Афины Паллады на Акрополе, будто бы для того, чтобы показать ему город, Дедал столкнул его вниз. Уличенный в своем преступлении, он был осужден Ареопагом, но сумел бежать на Крит. Здесь-то он и построил знаменитый Лабиринт, из которого, по словам Овидия, и сам не знал выхода [27, с. 199].
После того как Дедал помог бежать Тесею и Ариадне, Минос заточил в Лабиринте его самого вместе с его сыном Икаром. Тогда Дедал изготовил крылья для себя и для юноши, скрепив перья клеем, и они бежали с острова по воздуху. Но Икар взлетел слишком высоко, от солнечного жара клей расплавился, юноша упал в море и погиб. По другим источникам, Дедал был заточен в Лабиринте за то, что изготовил деревянную корову для Пасифаи, которая и помогла ему с сыном бежать. Они отплыли из Кносса на двух лодках, но лодка, в которой был Икар, перевернулась, и он утонул. Дедал добрался до Сицилии, где ему предоставил убежище Кокал, царь города Камика. В благодарность Дедал выстроил ему неприступную крепость, хитроумно устроенные бани и другие сооружения. Минос, приплыв с флотом на Сицилию, потребовал выдать ему Дедала, но был убит; Дедал же, покинув Камик, окончил свои дни на Сардинии, где также создал много прекрасных деревянных статуй.
В истории Дедала и Тала, при более пристальном взгляде, выявляется неожиданный и очень знаменательный аспект. Рассмотрим, что создал Тал: гончарный круг, пилу, циркуль, токарный станок. А что сотворил Дедал? Статуи богов и грандиозные архитектурные сооружения, увековечившие его имя… Между тем и другим существует принципиальное различие. Творения Тала хороши сами по себе, в себе самих неся благо, в то время как шедевры Дедала характеризуют его собственную искусность и свидетельствуют о его таланте как о чем-то необыкновенном и небывалом. Слава Тала иная, нежели слава Дедала. Дедал – посвященный, жрец искусства, знаток герметических приемов мастерства. Он превосходит всех остротой разума, а в его статуях, неотличимых от живых людей, кроется вызов самому небу. Принадлежность Дедала к сословию архитекторов и каменщиков, во все времена, в силу характера самой профессии, закрытого для профанов, заставляет предположить причастность к тайным знаниям и обрядам. Только тайный мист мог быть создателем такого странного, зловещего сооружения, как Лабиринт, и только художник такого уровня и специфики знает, как протянуть нить сквозь завитки раковины моллюска [13, с. 77].
[Минос, по рассказу Псевдо-Аполлодора, разыскивая Дедала, возил с собой спиралевидную раковину, обещая награду тому, кто проденет сквозь нее нить. Прибыв в Камик, он вручил раковину царю Кокалу. Тот отдал раковину Дедалу. Последний привязал нить к муравью и, проделав в раковине дыру, пустил туда муравья. Минос, увидев, что нить продета, понял, что Дедал находится у Кокала].
– скромный творец, не претендующий на громкую славу, но превзошедший учителя разумом, несущий свои дары людям, словно Прометей. Но именно эта бескорыстная и чистая гениальность Тала и породила в изощренной душе Дедала черную ненависть. Таким образом, тот, кто помог царице Крита в утолении ее преступной страсти, был сам вдвойне преступником – как художник и как человек. Беспристрастная судьба воздала ему по заслугам: его собственный сын погиб той же смертью, как и его ни в чем не повинный ученик.
II. Итак, вот что, прежде всего, следует отметить по поводу Кносского лабиринта: что он был творением преступного гения. Лабиринт, по одним сведениям, был подземный [29, с. 367], по другим – выстроенный по образцу египетского лабиринта эпохи XII династии, имевшего три тысячи комнат над поверхностью земли и под землей, – о котором Геродот, видевший его воочию, написал: «…Были и пирамиды, превосходящие описание, каждая из них стоила многих, даже самых огромных сооружений эллинов, но лабиринт превосходит самые пирамиды» [29, с. 193].
Существуют различные мнения по поводу того, чем был Кносский лабиринт в действительности. Некоторые исследователи считают его «гротом, из которого фантазия поэтов создала сооружение, якобы сделанное Дедалом для Миноса» [30, с. 119]; другие придерживаются версии, приводимой и Плутархом, что это была обычная тюрьма, «в которой страшного было только то, что заключенные не могли убежать из нее» [23, с. 36]; по мнению же третьих, Лабиринт был ничем иным, как дворцом самого Миноса, и получил свое наименование от «лабриса» – двойной секиры, старинного герба критских царей [31, с. 308].
Самосе, построенный зодчим Феодором для тиранна (правителя) Поликрата. Известен также лабиринт этрусского царя Порсенны, устроенный в подземелье под его гробницей, и лабиринт на острове Лемносе. Судя по описанию Большого лабиринта в Египте, составленному Геродотом, он служил гробницей царей, сооружавших его, а также священных животных (крокодилов) [69]. Погребальное назначение лабиринта явствует и в случае гробницы Порсенны в Клузиуме.
По словам английского писателя Роберта Грейвза, «в кельтских мифах лабиринт стал означать царское погребение» [32, с. 244]. В более общем смысле этим словом назывались пещеры и катакомбы, используемые для захоронений: именно так, если верить Грейвзу, выглядел лабиринт на Лемносе, а также лабиринты в «киклопских», т. е. доэллинских пещерах в Пелопоннесе, неподалеку от Навплии, о которых сообщает Страбон [33, с. 351].
Не исключено, что Кносский лабиринт предназначен был стать гробницей Миноса и Пасифаи. Для настоящего же исследования представляет интерес не столько исторический, сколько мифопоэтический аспект этого явления, в котором образ лабиринта предстает в виде аналогии с подземным миром и областью смерти: «лабиринт символизировал сферу смерти, из которой происходила человеческая жизнь, в которую она исчезала, и из которой снова возрождалась…» [17, с. 76]. Однако подобное воззрение, на наш взгляд, не охватывает всей проблемы.
Существует вероятность родства между мифическим лабиринтом на Крите и неолитическими культовыми памятниками, сохранившимися на Британских островах и на севере Европейской части России. В последнем случае устройство лабиринта, выложенного из камней на земле, таково, что все его ходы неизбежно приводят к центру. В этом, несомненно, заключался некий сакральный смысл. Вспомним, что в центре Кносского лабиринта находился Минотавр, сам же лабиринт был местом, из которого не было выхода, и всякий, кто в него попадал, рано или поздно становился жертвой чудовища.
Очевидно, данная мифологема представляет собой аллегорию чего-то поистине всеобъемлющего, могущего быть выраженным лишь при помощи поэтического образа. Несколько ближе к ответу подводит эзотерическая доктрина, согласно которой «лабиринт символизирует материальный мир, Минотавр – силы преисподней» [34, с. 94]. И также: «Сбежать из лабиринта означало родиться вновь» [32, с. 241]. Не остается сомнений, что в образе Кносского лабиринта мы имеем дело с мифопоэтическим символом вселенского уровня и значения.
– некая таинственная область, внутри которой множество неизвестных и запутанных ходов. Войти в эту область можно лишь однажды, потому что нет надежды отыскать выход. Она не подземная, – в противном случае Дедал и Икар не смогли бы бежать из нее по воздуху. В ее средоточии помещается чудовище, пожирающее всех входящих, ибо все пути рано или поздно приводят к нему. Это не область смерти, иначе получилась бы смерть внутри самой себя, что абсурдно. Вывод один: лабиринт – это область земной судьбы, в некоем общем смысле входящей в сферу смерти, но не являющейся ею, вместилище темного рока, неизбывно тяготеющего над человеческой жизнью. Ее заповедные пути представляют собой бесчисленное множество человеческих судеб, неведомых и непредсказуемых, которые пересекаются и расходятся, но неминуемо приводят к одному итогу: смерти в образе Пожирателя-Минотавра.
III. В древнеегипетской «Книге мертвых», в сцене загробного суда Осириса, упоминается аналогичное существо: «Пожирательница, которой отдавали сердце умершего, если оно не выдерживало испытания взвешивания на Весах Истины» [35, с. 99]. Несомненно, здесь напрашивается параллель с образом критского человекобыка. Это хтоническое чудовище – законный обитатель сотворенного преступным гением лабиринта непросветленного земного бытия. Имя, полученное Минотавром при рождении – Астерий – означает «звездный», что указывает на космический характер данного персонажа. Требование регулярных жертвоприношений в виде семи юношей и семи девушек, символизирующих, возможно, семь дней и семь ночей, то есть полную неделю, наводит на мысль о Всепожирающем Времени.
Вырисовывается образ грандиозного существа, и для того, чтобы его прояснить, нужно вспомнить о том, что, согласно греческой мифологии, Крит есть родина Зевса. «Именно на Крите сохранились древнейшие фетишистские символы почитания Зевса Критского: двойной топор (лабрис), магическое орудие, убивающее и дающее жизнь, разрушительная и созидательная сила. Изображение этого двойного топора встречается на ритуальных вещах между рогами быка, который на Крите также являлся зооморфным воплощением Зевса (в образе быка Зевс похитил Европу). Главным местопребыванием Зевса Лабриса, или Зевса Лабрандского, считался лабиринт… чудовищный миксантропический Минотавр – обитатель лабиринта и есть одна из ипостасей Зевса Критского» [36, с. 220].
облик этой его ипостаси показывает, что в данном случае мы имеем дело с темной, ночной, подземной сущностью, а не со светлой, дневной, олимпийской. Иначе говоря, перед нами так называемый Подземный Зевс, он же Аид или Гадес, властелин мертвого мира и воплощение Смерти. Местонахождение этого существа в самом сердце Лабиринта подтверждает тесную связь его со сферой земной судьбы и главенствующее положение в последней, что позволяет определить его как «Смерть-в-Жизни». Именно эту сущность и победил Тесей.
IV. Переходя к Тесею, нужно прежде всего отметить то, что до плавания на Крит он – еще царевич, тогда как после своего возвращения в Аттику – уже царь; иными словами, он обретает земное величие. Тесею в его смелом предприятии помогала Афродита, которую он взял себе в путеводительницы по совету все того же дельфийского оракула. Именно она внушила любовь к Тесею Ариадне, чтобы та помогла герою стяжать лавры победителя.
Имя «Ариадна», возможно, воспринималось эллинами и как «Ариагна», т. е. «святейшая» [32, с. 264]. Она – родная сестра Астерия, или Зевса Лабриса, или Смерти. Это говорит о том, что в образе возлюбленной Тесея скрывается фигура непредсказуемой сложности. По мнению исследователей, Ариадна – это древнейший образ Пряхи, и она же – «Владычица Лабиринта», упоминаемая на одной из кносских табличек: «…образ Ариадны в древнегреческой мифологии… самым непосредственным образом связывается с минойским Критом, с Лабиринтом и с темой смерти… нить Ариадны выступает прежде всего как средство сохранения жизни Тесея… нить (или ее прядение) символизирует непосредственно сохранение жизни, ее продление. Мотив же смерти присутствует либо только неявно, поскольку продление жизни есть отодвигание часа смерти, либо явно, но как то, от чего спасает нить Ариадны» [17, с. 76].
– Смерти. Сестра Минотавра была божеством судьбы: это подтверждается ее близким родством с темной подземной сущностью; поэтому лишь она одна и могла знать, как победить последнюю. Доказательством этому служит клубок ниток, который Ариадна вручила Тесею. То, что для получения спасительного средства Судьба-Удача обратилась к представителю искусства, пребывающего вне категорий добра и зла, – Дедалу, вероятно, символизирует определенную первичность этой прикровенной стихии по отношению к земному бытию, ее изначальность как влияющей и мотивирующей силы. Ничто в мире не осуществляется без участия высших начал, все освящено творчеством, – но творчество, утрачивая свою соотнесенность с добром и злом и становясь над ними, принимает образ невидимого, но могущественного божества, распределяющего жизнь и смерть исключительно по своему усмотрению.
«Никто никогда не стал великим человеком без некоего божественного вдохновения», – сказал античный философ [37, c. 156]. Любовь Девы-Пряхи к Тесею означает, что он – избранник судьбы. Она спасает его в лабиринте темной земной участи, куда нельзя не войти, но откуда нельзя выйти иначе, как через смерть. В этом обнаруживается сходство мифа с античной трагедией, действие которой часто происходит перед «входами»: либо это двери домов, либо, если вход – под землю, то могилы [38, c. 305]. Тесей должен войти в лабиринт, то есть родиться в земной участи, где ему предстоит победить ее владычицу – Смерть. Но в то же время вход в лабиринт символизирует самое смерть, поскольку область земного бытия есть часть царства смерти, и поскольку сам лабиринт есть могильник. Герой должен найти выход из него, что означает родиться вновь. «Почти каждая трагедия есть история смерти живого, не дожившего века героя, смерти заживо» [38, с. 318]. Отсюда слова Ариадны Тесею: «Боги! Не я ли тебя из вихря самого смерти вырвала?» [25, с. 60]. Тесей победил Смерть и, выйдя из лабиринта наружу, тем самым родился вновь, но уже как царь. Однако прежде ему пришлось уплатить за это дань.
Неблагодарный, как все победители, он бросил свою спасительницу на пустынном островке Дии и уплыл. Пробудившись и не найдя близ себя своего возлюбленного, а у берега – корабля, потрясенная Ариадна в отчаянии то взывала к богам об отмщении, то умоляла Тесея вернуться. Но неверный герой был уже далеко: он плясал от радости вокруг алтаря Афродиты на острове Делосе. «Принесши богу жертву и посвятив ему статую Афродиты, полученную им от Ариадны, он устроил вместе с молодыми людьми танец, который и в настоящее время исполняется на Делосе, танец, где в ритме делались запутанные фигуры… в подражание запутанным ходам и извилинам лабиринта» [23, с. 41].
…Ибо, спасши себя от ужасного рыка, от злого
Пасифаина чада, от хитрой стези Лабиринта,
Твой алтарь, госпожа; а Тесей начальствовал хором.
(Каллимах. К острову Делосу, ст. 310–313). [8, с. 163]
Тучегонитель Зевс, вняв мольбам покинутой девы, помрачил разум Тесея, и он забыл о том, что пообещал перед отплытием своему отцу. Под черным парусом его корабль показался в Фалерской гавани, откуда недавно отплыл на Крит, – ибо Фалер, а не Пирей, служил в то время гаванью Афинам [19, с. 19]. Старик Эгей, увидев парус с Акрополя, сперва упал без сознания, а очнувшись, бросился вниз со скалы и погиб в пучине моря, которое поэтому стали называть Эгейским.
– и вина его в этом случае более очевидна, хотя и неумышленна. Похоронив труп отца, выловленный из моря, Тесей построил в Трезене, своем родном городе, храм в честь Артемиды-Спасительницы. По сообщению Павсания, внутри его находились «жертвенники богов – так называемых владык подземного царства» [19, с. 192] (курсив наш. – М. Н.).
Ариадна, по одной версии, стала супругой Диониса и родила ему четырех сыновей, – однако по другой версии, более ранней, беременная Ариадна повесилась от ужаса перед местью Артемиды за то, что они вместе с Тесеем осквернили Наксосский грот. Согласно еще одному варианту мифа, Дионис не только не женился на Ариадне, но пожаловался на нее богине-охотнице, которая и убила Ариадну «во время родов безжалостными стрелами» [32, с. 261]:
(Одиссея, XI, 324–325). [18, с. 129]
Ее могилу показывали в Аргосе, в храме Диониса Критского: по сообщению Павсания, там был простой глиняный гроб [19, с. 175]. Тесей, после долгого, счастливого царствования и многих подвигов, состарившись, умер в изгнании на острове Скиросе той же смертью, что и его отец: «Тесей, унаследовавший на Скиросе участок земли, попросил [у царя Ликомеда] разрешения обосноваться на острове, но Ликомед, привыкший считать этот участок своим, притворился, что хочет показать Тесею границы его владений, а сам заманил его на вершину высокого утеса и столкнул вниз» [32, с. 278].
Круг замкнулся. Неумолимый демон возмездия, правя суд над человеческой участью, выкинул Тесею равный жребий. То, что герой, вольно или невольно, привнес в этот мир, с неопровержимой логикой воздаяния было ему возвращено. Но его подвиги, став из будущих прошлыми, увековечили его имя.
Избранник судьбы, победивший Смерть, поджидающую каждого в лабиринте земного пути, и символически обретший бессмертие, в конце жизни сам становится жертвой.
ЭДИП: ЗЕМНАЯ СУДЬБА И ИСКУПЛЕНИЕ
«Пусть испытает все то, что судьба и могучие Парки
В нить бытия роковую вплели для него при рожденье».
(«Одиссея», VII, 197–198)
«О боги! Гонений судьбы
Кто более вынести мог бы?»
(Эврипид, «Геракл»)
В средние века одним из наиболее популярных символов было Колесо Фортуны. На бесчисленных рисунках, на иллюстрациях во множестве книг можно было увидеть его аллегорическое изображение: «Цепляясь за колесо, поднимается ввысь полный надежд юноша; на вершине колеса торжественно водрузился на троне государь; далее стремительно низвергается человек, которого влечет за собой колесо судьбы; внизу распростерта фигура жертвы переменчивого счастья» [39, с. 156–157].
Судьба Эдипа в общих чертах напоминает эту аллегорию, отличаясь от нее лишь в завязке и развязке, – и здесь перед нами нечто, позволяющее без малейшего сомнения говорить о вмешательстве сверхъестественных сил в человеческую жизнь. Страшное пророчество и неумолимое его исполнение, несмотря на изначальную невиновность героя, дали основание многим исследователям в разные времена говорить об истории фиванского царя Эдипа как о «трагедии рока».
«Если идти отсюда дальше по дороге, то приходишь к так называемой Схисте – перекрестку дорог: на этой дороге было совершено то, что рассказывают об убийстве отца Эдипом. Вероятно, было суждено, чтобы все страдания и ужасы жизни Эдипа остались памятными всей Элладе. Когда он еще только родился, ему проткнули острыми палками сухожилия у лодыжек ног и выкинули на гору Киферон в области Платеи. Коринф и область около Истма выкормили и воспитали Эдипа; земля фокейская и перекресток дорог были осквернены кровью убитого отца, а Фивы и доныне широко прославлены браком Эдипа… Для Эдипа это место на перекрестке дорог и его злосчастный поступок были началом всех его бед. И доныне еще на середине, где сходятся три дороги, находится могила Лая и сопровождавшего его раба, и над ними навалена куча необделанных камней. Говорят, что на их лежащие трупы наткнулся Дамасистрат, царствовавший в Платеях, и похоронил их» [26, с. 410].
История Эдипа поражает прежде всего своей несправедливостью и бессмысленной жестокостью, приводящей на память известные представления древних о «ненависти богов», об их «изначальной, непостижимой враждебности к людям» [40, с. 266]. Но все обстояло иначе: дело было в проклятии, тяготевшем над Лаием, отцом Эдипа. Это проклятие наложил на него царь города Писы Пелопс, после того как Лаий, которому он предоставил убежище, похитил и растлил его малолетнего сына Хрисиппа, и тот покончил с собой. Когда затем Лаий женился на Иокасте (Эпикасте), он получил от оракула вещание, что будет убит собственным сыном, и потому отдалился от жены. Но однажды он вошел к ней, будучи в опьянении. Рожденного Иокастой мальчика решено было бросить на съедение диким зверям, проколов и связав ему лодыжки, чтобы он не убежал. Но ребенок был спасен пастухами и принесен царю Коринфа Полибу. Он получил имя «Эдип», что значит «опухшие ноги». Полиб и его жена Меропа были бездетны и с радостью усыновили найденыша.
[Согласно мифу, имя героя образовано от древнегреческого „Οἰδίπους“, где „οἰδέω“ – «вздуваться, пухнуть», и „πούς“ – «нога». Следовательно, его правильной формой является «Эдипус», – в то время как имя «Эдип», возникшее в результате неоправданного сокращения второй части сложного слова до ее первой буквы, бессмысленно с точки зрения греческого языка].
Когда Эдип стал юношей, некий сверстник назвал его подкидышем. Тогда Эдип, ничего не сказав родителям, решил самостоятельно выяснить свое происхождение. Придя в Дельфы, он вопросил оракул о том, кто его настоящие родители. Аполлон ответил ему, чтобы он ни в коем случае не возвращался на родину, потому что ему суждено убить своего отца и жениться на своей матери. Когда Эдип услышал этот ответ, то решил не возвращаться к воспитавшим его Полибу и Меропе, поскольку он считал их своими родителями, а своей родиной – Коринф. «Проезжая на колеснице через область Фокиды, он встретился на узкой дороге с ехавшим на колеснице Лаием и Полифонтом, который был глашатаем у Лаия. Полифонт приказал Эдипу уступить ему дорогу, и, так как Эдип, не повинуясь, медлил выполнить приказ, он заколол одного из коней Эдипа. Разгневанный Эдип убил и Полифонта, и Лаия, после чего явился в Фивы» [40, с. 55].
Таков был жизненный путь Эдипа от горы Киферон, где он был брошен на погибель, до перекрестка Схиста в Фокиде, куда он пришел, пытаясь избежать предсказанного. Это было первое роковое совпадение в его судьбе и исполнение первой половины вещания дельфийского оракула. Уже недалеко было и центральное событие в жизни Эдипа, его блистательный триумф: победа над Сфинкс. Еще ничего не зная об этом, он уже расплатился за свое будущее торжество той же платой, что и Эней: жизнью своего отца.
«богиня Гера наслала на город Сфингу, матерью которой была Ехидна, а отцом – Тифон. Она имела лицо женщины, грудь лапы и хвост льва, а крылья птицы. Узнав загадку от Муз, Сфинга уселась на Фикейской горе и стала задавать ее фиванцам…» [Там же]. «Сфинкс» по-гречески – существо женского рода; она была родной сестрой адского пса Кербера, а также Химеры, Орфа, Лернейской гидры и Немейского льва. По другим источникам, Сфинкс была детищем «пса Орфа и Химеры, а в Фивы она прилетела из глубинных земель Эфиопии. Ее легко было узнать, потому что у нее была голова женщины, тело льва, хвост змея и крылья орла» [32, с. 281]. Гера наслала Сфинкс на город в наказание за преступления Лаия. Музы же сообщили чудовищу, в виде загадки, следующее:
Он и двуногим бывает, трехногим и четвероногим;
Голос же вечно один. А природу свою изменяет,
Как ни одно из существ на земле, и на небе, и в море.
Но, когда больше он ног при ходьбе под собою имеет,
Этот текст Сфинкс предлагала всем, кто проходил мимо горы Фикион, и требовала ответа. Никто не мог убедительно истолковать вещание и немедленно погибал, разрываемый острыми когтями. Так продолжалось до тех пор, пока Креонт, у которого Сфинкс растерзала сына Гемона, не объявил, что разгадавшему загадку он передаст престол и впридачу даст в жены вдову Лаия. Тогда Эдип, до того пребывавший в безвестности, отправился на Фикион и предстал перед Сфинкс…
По другому варианту мифа, Эдип встретился со Сфинкс после того, как убил Лаия, но до того, как пришел в Фивы. Сфинкс считали также разбойницей, менадой, превращенной в чудовище, и т. д. Любопытное сообщение находим у Павсания: «Говорят также, что она является побочной дочерью Лая и что Лай из любви к ней сообщил ей тайну изречения дельфийского бога, данного Кадму. Кроме царей, никто не знал этого вещания. Когда кто-либо приходил к Сфинкс, претендуя на власть – а у Лая от наложниц было много сыновей, изречение же дельфийского бога было известно только Эпикасте и детям, рожденным ею, – то Сфинкс хитро обращалась к нему, как к своему брату, с вопросом – знает ли он, если он сын Лая, божье слово, данное Кадму. Так как они не могли ответить на это, то она наказывала их смертью, под предлогом, что они незаконно претендуют и на происхождение и на власть. Эдип же пришел к ней, получив во сне откровение и истолкование этого божьего слова» [26, с. 365].
Образ Сфинкс, при пристальном рассмотрении, гораздо более многозначителен и зловещ, чем просто персонаж мифологического предания, задающий загадки. Павсаний, описывая знаменитую статую богини Афины на Акрополе работы Фидия, причислявшуюся некогда к семи чудесам света, говорит, что посредине ее шлема сделано изображение сфинкса [19, с. 66]. Греки называли Сфинкс «мужей крадущая Кер»: здесь уже содержится прямое указание на ее хтоническую природу, ибо Кера – это демон смерти. Но еще выразительнее очерчивается облик чудовища при общем взгляде на природу гибридных существ в мифологии: «Подобно тому, как животное сливается с человеком, животные начинают сливаться друг с другом. Это те, которых никто не видел, но которые облечены таинственной властью, неземные и необычайные» [42, с. 246].
Эти слова равным образом можно отнести и к Сфинкс, и к Минотавру – такому же гибриду. Сопоставление этих персонажей возможно, прежде всего, в аспекте их могущества, тем более, что египетский аналог греческого сфинкса представляет собой статую царя, т. е. олицетворение земной власти [43, с. 274]. Добавим к этому, что в одной из священных книг Древнего Египта – «Книге о том, что в Загробном царстве» – есть упоминание о двуглавом сфинксе: это Бог земли Акер («мужей крадущая Кер»?), который держит на плечах загробное царство [35, с. 98]. Но и без того ясно, что фиванская Сфинкс – та же Пожирательница.
– и Сфинкс, и Минотавр – принадлежат к породе темных властителей-убийц, могущественных и беспощадных; они – роковое зло, стоящее на пути. К Минотавру сходились все пути Лабиринта; Сфинкс также контролирует все дороги, ведущие в Фивы, и никто не может миновать ее и избежать гибели. Вновь перед нами – таинственное и всесильное порождение тьмы, в единоборство с которым должен вступить герой, потому что у него нет выбора. Ибо после того, как он убил своего отца на перекрестке Схисте, неминуемо должна была возникнуть Сфинкс. Определенное сходство в звучании этих имен косвенно подтверждает то, что второе возникло из первого, и что Сфинкс есть в некотором смысле порождение Эдипа, эманация его судьбы:
От сфинкса, темные слова сплетавшего,
Я не бежал – от пасти окровавленной
И от костей, вкруг на земле белеющих;
Уже с утеса над добычей свесился
Хлеща хвостом, грозил мне, – но потребовал
Загадки я. Раздался сверху страшный стук
Его зубов, а когти, плоти ждавшие
Моей, крошили камень с нетерпением.
Распутал я, решил загадку грозную…
(Пер. С. Ошерова) [44, с. 136]
«Какое существо, имея один и тот же голос, становится поочередно четырехногим, двуногим и трехногим?» – спросила Сфинкс, и Эдип твердо ответил: «Это человек: ибо в детстве он ползает на четырех конечностях, когда становится взрослым – ходит на двух ногах, а в старости берет в качестве третьей опоры палку». После этих слов грозное чудовище кинулось со скалы в пропасть и разбилось насмерть.
На этом, казалось бы, инцидент был исчерпан, и больше в истории Эдипа о Сфинкс не упоминается: внезапно появившись, она так же внезапно исчезает. Можно было бы и забыть о ней, – но когда через много лет, в разговоре со слепым прорицателем Тиресием, Эдип приводит случай с чудовищем как доказательство своей мудрости, он вдруг слышит зловеще-многозначительный ответ:
ЭДИП: Глумись над тем, чем возвеличен я.
ТИРЕСИЙ: Но твой успех тебе же на погибель…
(Пер. С. Шервинского) [14, с. 136]
В этом замечании слепого провидца для Эдипа содержался ключ к его судьбе, намек на то, что в лице Сфинкс он столкнулся с чем-то неизмеримо бóльшим, чем простое чудовище, причем это столкновение, как станет ясно впереди, таинственным образом предрешило его дальнейшую участь. Кто же такая Сфинкс? Зачем она встала на пути героя в кульминационный момент его жизни? Что скрывалось за ее загадкой? Может быть, свет на эту тайну должна пролить следующая мысль: «Тема победы смертного человека над природой звучит и в других греческих мифах олимпийского периода. Когда Эдип разгадал загадку Сфинкс, она бросилась со скалы…» [45, с. 331]. Однако правильно ли считать олицетворением одних только сил природы кровожадное хтоническое существо, наделенное огромной и страшной властью? Несомненно, здесь нечто превышающее простое воплощение слепой стихии.
жизнь. Но кого еще может в такой степени интересовать ответ на этот вопрос, кроме того самого существа, которое и олицетворяет собой то, о чем спрашивает? В самой сложносоставности Сфинкс заключена аллегория, в которой можно увидеть дальнейшую разгадку этой мифологемы: она мудра и приземленна, как змея; возносит, как орел; пожирает, как лев; как женщина, суетна и непостоянна, любит только тех, кто любит ее, ненавидя и мстя тем, кто от нее отворачивается… Можно ли нарисовать более убедительный образ?
В лице Сфинкс юный Эдип столкнулся с сущностью, аналогичной той, которую Тесей победил в Лабиринте: с олицетворением темной земной судьбы, судьбы-смерти. Но рядом с одной тайной – другая: почему чудовище жизни-смерти получило свою загадку не от кого-нибудь, а именно от Муз?
Вспомним, сколь велико значение искусства в мифе о Минотавре: Властелин Лабиринта не появился бы на свет без его участия, да и сам Лабиринт без него бы не существовал. Оно облекает зло в материальные формы, но оно же дает и средство спасения, свою путеводную нить тем, кому помогают судьба и боги… Сакральная причастность творчества к неким потайным областям бытия становится, таким образом, почти очевидной.
Персонифицированность искусства в фигурах Дедала и Муз, его безразличие к благу и злу человеческого бытия, а также его оплодотворяющая роль в появлении монструозных фантомов земной действительности, действующих аллегорий губящей судьбы, ставят его в один ряд с темными божествами, возникшими как персонификации абстрактных сущностей, и, следовательно, наделяют его правом требования и получения жертв. Таинственная и непостижимая трагичность судеб целых поколений художников, музыкантов, поэтов, особенно в позднейшие, близкие к нам столетия, находит здесь, некоторым образом, исчерпывающее объяснение.
Софокл в трагедии «Царь Эдип» туманно обмолвился, что Эдип узнал ответ на загадку Сфинкс «божиим внушением» [46, с. 6]. Не означает ли это, что он и в самом деле «получил во сне откровение и истолкование»? Скорее всего, отсюда и его уверенность в победе, и безошибочность в ответе чудовищу, погубившему столь многих его неудачливых предшественников. Сходство Эдипа с Тесеем в том, что оба они – избранники судьбы. Эдип торжественно возглашает:
– сын Судьбы, дарующей нам благо,
И никакой не страшен мне позор.
Вот кто мне мать! А Месяцы – мне братья:
То вознесен я, то низринут ими.
Таков мой род – и мне не быть иным.
(Пер. С. Шервинского) [14, с. 162]
Подобное заявление свидетельствует об осознании героем своего избранничества, и одного этого уже, вероятно, достаточно было бы для успеха. Но победе Эдипа над Сфинкс способствовало и еще нечто, ему неизвестное. Дело в том, что он уже убил своего отца на перекрестке трех дорог, и тайный механизм рока был запущен. Теперь неминуемо должно было произойти и все дальнейшее. Человек, представший перед Сфинкс, тем самым, нечувствительно для себя самого, уже нес в душе весь духовный груз своих будущих преступлений. Сфинкс, как существо сверхъестественное, прекрасно разглядела это и поняла, что должна уйти и уступить место другому монстру, время которого настало и который был еще страшней: ибо он – «зол сплетенье страшное, чудовище, запутанней, чем сфинкс его» [44, с. 365]. Вероятно, здесь кроется мотив ее необъяснимого самоубийства: перед ней предстал тот, кто один только и мог ее победить, так как сам он, подобно ей, представлял собой невероятный гибрид зловещих и противоестественных свойств:
…своим исчадьям –
Отец и брат, родительнице – вместе –
–
Соложник и убийца.
(Пер. Ф. Ф. Зелинского). [46, с. 20]
Эдип же, отвечая с гордо поднятой головой на коварный вопрос чудовища и уже предвкушая свой близящийся звездный час, не думал в этот роковой миг своей трагической судьбы о том, что стоит лицом к лицу с существом, владеющим тайным знанием, и что за победу над этим чудовищем, за обладание его знанием он расплатится чудовищным уродством своей собственной жизни. Эдип в определенном смысле равен Сфинкс, так как он – «чудовище по судьбе»; это равенство обеспечивает ему победу, но оно оплачено кровью. Непоправимо искалеченная судьба – такова плата за знание, за разгадку тайны жизни и за торжество над ней.
Когда Эдип шагал к горе Фикион, он знал, что ждет его в случае успеха: фиванский престол и брак с царицей. Перспектива казалась настолько ослепительной, что герой забыл всякую осторожность. Вернувшись победителем, он немедленно был избран царем. Это был подлинный триумф, редкий жизненный успех. Голова новоиспеченного властителя кружилась от самоупоения, и ни тени сомнения или подозрения не закралось в его душу. Он был убежден, что, удалившись от своих приемных родителей, которых считал настоящими, он тем самым сумел избежать и исполнения страшного пророчества; а торжество над Сфинкс преисполнило его такой гордости, что самоослепление Эдипа было абсолютным и через двадцать лет…
«Он был предупрежден неприятным инцидентом, побудившим его отправиться в Дельфы, что Полиб и Меропа могут и не быть его настоящими родителями; он был предупрежден самим дельфийским оракулом, что ему грозит участь отцеубийцы и кровосмесителя. После таких предупреждений можно было бы отнестись к женитьбе на женщине, по возрасту годящейся в матери, с несколько большей осторожностью. Но в том-то и дело, что Иокаста – это не просто невеста: в ней – награда за подвиг отваги и мудрости, в ней – слава, в ней – власть над Фивами» [47, с. 91–92]. С очевидной убедительностью сбылась над Эдипом древняя истина: кого боги хотят погубить, того лишают разума. Не колеблясь ни минуты, Эдип женился на собственной матери. Они прожили вместе, в счастливом браке, ни много, ни мало – двадцать лет, и у них родилось четверо детей. Эдип благополучно царствовал в Фивах, – как вдруг разразилась беда…
Надо полагать, что, по нынешней мерке, Эдип трижды поступил аморально. В первый раз – когда без всякого сожаления покинул людей, заменивших ему отца и мать; во второй – когда совершил убийство и спокойно забыл о нем, омыв кровь своих жертв в безымянном источнике (который с этих пор стал именоваться «источником Эдипа»); и в третий – когда женился по расчету. Но в древности смотрели на вещи иначе, и по современным ему понятиям Эдип все сделал правильно. Из Коринфа он бежал, движимый как раз любовью к тем, кого считал своими родителями, и ужасом перед перспективой осквернения отчего дома двойным преступлением. Иокаста была вознаграждением, от которого он также не мог отказаться, потому что, согласно воззрениям людей античной эпохи, подобный жест мог быть расценен как «гибрис» – оскорбление богов – и повлек бы за собой неминуемую кару. Точно так же Лаия и его спутника (согласно Софоклу – спутников) он убил, защищаясь, так как они напали первыми, и Эдипу грозила опасность.
Но именно полное забвение Эдипом этого случая (до определенного момента) как раз и свидетельствует о помраченности его разума, как результате совершенного преступления. Ибо роковое забвение человеком таких серьезных событий своей жизни является несомненным признаком гибельной участи: беспамятство, словно непроницаемая пелена, застит его внутреннее зрение, чтобы он не мог увидеть бездонной пропасти, разверзшейся перед ним. И оно же есть неопровержимое доказательство его вины.
Конечно, изначально Эдип ни в чем не был виноват и только нес на себе проклятие Пелопса – результат преступления своего отца. Но после убийства Лаия начался отсчет его собственных деяний, и его уже больше нельзя считать невиновным в том, что сделалось с его жизнью, относя его к некоему разряду «людей, преследуемых неумолимою силою судьбы, вопреки непорочности их сердца» [4, с. 97]. Пусть Иокаста говорит, что «в чьих винах рок виновен, неповинен тот» [44, с. 380], – но не так считал Софокл.
«Во взгляде на так называемую Судьбу Софокл приближается к знаменитому греческому философу Гераклиту, говорившему, что „характер человека есть его судьба“. Таким образом, по мнению Софокла, законы человеческой природы и судьба являются как бы одним и тем же, вследствие чего нарушение первых – влечет за собой уклонение от тех путей жизни, которые указывает судьба, результатом чего и бывают бедствия для людей. Отсюда царь Эдип, по-видимому, только по сцеплению обстоятельств совершивший ряд ужасных преступлений, был, в действительности, во всем случившемся виноват сам, как слишком самоуверенный в своих силах, как недостаточно чуткий к голосу сердца своего человек» [3, с. 62–63]. И действительно, в драме Софокла перед нами – человек, преисполненный гордости и самоуверенности, который шлет грозное проклятие неведомому убийце Лаия, виновнику морового поветрия (т. е. чумы) и гибели тысяч фиванцев:
В земле, что скиптру моему подвластна,
От общества сограждан отлучен.
Нет в ней ему ни крова, ни привета,
Ни общей с вами жертвы и молитвы,
Вы гнать его повинны все, как скверну
Земли родимой…
(Пер. Ф. Ф. Зелинского). [46, с. 12]
Так Эдип проклял самого себя, и проклятие не замедлило сбыться. Неумолимый ход событий вскоре неопровержимо доказал несчастному, чем на самом деле была его жизнь. Потрясенный, все потерявший, мгновенно состарившийся, повинный в самоубийстве своей матери и жены, сам себя ослепивший, Эдип был с позором изгнан из города, в который когда-то вступал, торжествуя, как победитель. Прежде – «великих Фив многославный владыка», а ныне – «всех злополучней меж людей», он ушел, как нищий странник, в сопровождение одной только дочери Антигоны, оставшейся верной отцу в его несчастье.
«это было первое место аттической земли, на которое вступил Эдип» [19, с. 83]. Колон был родиной Софокла. В стасиме первом «Царя Эдипа» хор поет Колону хвалу, называя его «отчизной дивной красоты, блестящим краем» [46, с. 86]. Именно сюда приходит слепой и бездомный Эдип в конце своего многолетнего, полного горестей и лишений странствия.
Изнуренный годами страданий, он, тем не менее, был полон сознания своей невиновности и повторял, что в его преступлении не было ни умысла, ни греха. «Я освящен и просветлен страданьем», – говорит он о самом себе [46, с. 70]. Основной пафос жизни Эдипа в ее заключительной стадии – смирение перед волей богов. В награду за свою покорность он получает от богов, как высочайшую милость, нравственное просветление и силу, которая заключена в его мудрости.
Старец Эдип – просветленный и мудрый слепец, как Гомер или вещий Тиресий. Слепота, согласно понятиям греков, сопутствовала мудрости, будучи как бы непременным атрибутом последней; они верили, что внутреннее око раскрывается только после угасания природного зрения, и что «мудрец, то есть разоблачитель видимости и созерцатель сущности, должен быть слеп» [47, с. 101]. Эдип действительно понял, ослепнув, многое, что прежде было от него сокрыто. Он узнал и нечто важное о себе самом: то было вещание оракула, переданное ему, по всей вероятности, его дочерью Исменой, приносившей ему, в годы его странствий, вести из Дельф:
В предельный край… придешь ты,
Богинь Почтенных утомленный гость;
И будешь ты приявшим – благостыней,
Изгнавшим же – нещадною грозой.
А знаменьем признаешь необманным
Земли внезапный трепет, грома гул
(Пер. Ф. Ф. Зелинского). [46, с. 63]
«Почтенные богини» – это Эвмениды-Эринии, в священной роще которых, на границе Колона, усталый Эдип нашел себе убежище, опустившись на камень. О подобной роще близ Сикиона в Пелопоннесе Павсаний сообщает следующее: «…мы придем к дубовой роще и храму богинь, которых афиняне называют „Почтенными“, сикионяне же „Милостивыми“ (Эвменидами); и ежегодно они справляют в их честь однодневный праздник, принося им в жертву суягных овец, для возлияний же употребляют мед, смешанный с вином, и считают нужным пользоваться цветами вместо венков. Подобного рода жертвы они приносят и на жертвеннике мойр (богинь Судьбы); он воздвигнут в их честь в этой роще под открытым небом» [19, с. 150–151].
Не исключено поэтому, что точно такой же жертвенный камень Мойр находился и в колонской роще, и что старец Эдип присел отдохнуть именно на жертвеннике богинь Судьбы. Это был как будто бы знак, что, после многолетних напрасных усилий избегнуть сужденного, в конце концов смирившийся Эдип принес судьбе самую главную жертву – себя самого. Так «сын судьбы» и «жертва судьбы» становится жертвой судьбе – чем и был от самого часа своего рождения.
«Давно уже предсказал ему Аполлон, что после долгих, полных невзгод скитаний умрет он в священной роще великих богинь… Понял теперь Эдип, что великие богини – это Эвмениды, которые его преследовали так неумолимо всю жизнь» [48, с. 425]. О том, что силой, преследовавшей Эдипа, во исполнение проклятия Пелопса и за убийство Лаия, были Эвмениды-Эринии, говорит и Пиндар:
Так роковой сын Лаия
Умертвил встреченного отца
Во исполнение древнего вещания пифии, –
Сокрушила братоубийством его воинственный род.
(Пер. М. Л. Гаспарова). [7, с. 16]
Эринии были богинями мщения за кровных родственников, исполнительницами проклятий, каравшими и за тайные преступления. Они олицетворяли совесть. Между ними и Мойрами существовала неясная связь, основанная, возможно, на сходстве признаков – женственная природа, троичность, хтоническая сущность. Важное сведение находим в «Прикованном Прометее» Эсхила. На вопрос Предводительницы хора: «А кто же правит кормовым веслом судьбы?» – Прометей отвечает: «Три Мойры да Эринии, что помнят все» [14, с. 96]. В некоторых случаях те и другие отождествлялись: «Эринии в определенной мере ассоциировались с божествами судьбы» [17, с. 113]. Гераклит понимал Эриний как «блюстительниц правды» [49, с. 638]: в этом качестве они сближаются с тремя другими великими божествами античного мира: Адрастеей – богиней кары и возмездия, Дике – богиней правосудия, карающей нечестивцев, и Немезидой – богиней возмездия, олицетворением судьбы.
Священная роща в Колоне имела одну примечательную особенность: в ней, согласно легенде, находилась бездонная расщелина – один из древних входов в подземное царство. Именно через эту расщелину, через много лет после смерти Эдипа, спустятся туда Тесей и Пейрифой. В каком-то смысле частью подземного царства была и сама роща: «В слепое царство смерти приходит слепой Эдип…» [38, с. 348].
– царство смерти, и сам Колон – могильник, такой же, как Критский лабиринт, ибо слово «колон» по-гречески означает «могила, могильный холм, курган». «Эдип находит смерть в могильном царстве, имя которого – Курган. Эта блаженная страна, доброконная, вечно цветущая, не знает ни ветров, ни зимы; обильны цветами, зеленью и плодами ее сады, сладко поют соловьи, а воды ее рек бессонны, дожди чистые; здесь резвится и пляшет Дионис со своими божественными кормилицами, и не гнушаются ею ни хороводы муз, ни Афродита. Что это за страна – ясно: это утопический край изобилия, блаженства и красоты, каким рисуется мифологический рай» [38, с. 350]. Так страдалец, покорно принесший себя в жертву беспощадному року, от нечеловеческих испытаний, перенесенных им, ставший праведником и мудрецом, в награду получает от богов вечность:
…Вытянул у Бога
Он жребий вечной жизни для себя. [46, с. 116]
Давным-давно, много лет тому назад, в ту пору, когда Эдип был еще юн, он – один из всех – отважно вышел на поединок с чудовищем, стерегшим путь к тайному знанию, ключом к которому была загадка, полученная от Муз, а разгадкой – человек. Путь, охранявшийся чудовищем, вел к бессмертию, а чудовище была сама Смерть. Эдип победил Смерть, и та погибла, потому что он ступил на путь, ведущий к бессмертию. Но вся его земная жизнь и сам он были платой за это бессмертие…
Но история не закончена. Впереди кульминационное событие: встреча обоих героев, Эдипа и Тесея. Именно Тесею, по таинственной и непостижимой логике мифа, суждено было стать тем единственным из смертных, который проводит Эдипа до последней черты, до той грани, где завершится его земной путь.
в походе против амазонок, совершил и другие подвиги, прославившие его имя, за исключением его мнимого участия в плавании аргонавтов, которое имело место в ту пору, когда он еще только родился: это так же достоверно, как то, что Медея по возрасту годилась ему в матери. Еще около двадцати лет оставалось до похищения им юной Елены и, соответственно, лет двадцать пять – тридцать до Париса и начала Троянской войны, которая, если верить мифографам, продолжалась в общей сложности двадцать лет. Весь же отрезок мифологического времени, от рождения Эдипа и до падения Трои, вмещающий в себя и подвиг Тесея на Крите, равен столетию.
События, ознаменовавшие собой последние минуты жизни Эдипа Фивского, поистине удивительны. Среди погожего дня сверкают молнии, грохочет гром, стоит непрекращающийся гул… «Подземный Зевс… дал знак страдальцу ударом из-под земли, что пора расставаться с жизнью. Собственно, рассказ вестника изображает смерть Эдипа заживо…» [38, с. 349]. Эдип уходит в иной мир живым, как уходили великие герои древности – Геракл и Ромул. Слепой, он проявил в завершающие мгновения чудесную прозорливость: сам, без поводыря, словно безошибочно зная дорогу, пошел к крутизне, ведущей в преисподнюю, велел совершить над собой погребальный обряд, дал напутствие своим детям и, услышав страшный, многократно позвавший его голос из бездны, отослал всех прочь, оставив подле себя лишь Тесея – единственного человека, который был равен ему по судьбе, ибо принес равную жертву:
…Отойдя немного,
Вспять обернулись мы и видим – странник
Исчез, а царь рукою заслоняет
Ему привиделся…
(Пер. Ф. Ф. Зелинского) [46, с. 118].
Свершилось – судьба приняла предназначенное ей…
ЗАКЛЮЧЕНИЕ:
– что то же самое – неких однородных явлений бытия, отображенных посредством мифопоэтических символов или аллегорий. Эта закономерность и эти явления представляют собой не поддающийся определению и изучению, становящийся очевидным лишь по результатам своего действия скрытый механизм земной действительности, с древнейших времен именуемый судьбой.
Земная жизнь как мифопоэтический символ предстает в рассмотренных мифах в виде некоего пути-подвига, на котором герой во имя самореализации, состоятельности своей жизни должен принести жертву. Такой вынужденной жертвой должен служить кто-либо из близких ему людей. Жертвоприношение совершает, прямо или косвенно, сам герой, и это неминуемо приводит его к собственной катастрофе.
Фактическим объектом жертвоприношения является вышеуказанный механизм земной действительности, именующийся судьбой и персонифицированный в древнегреческой мифологии в лице различных божеств олимпийского пантеона. Однако в рассмотренных мифах он предстает в иных образах: Минотавр в Лабиринте, Сфинкс с ее загадкой в сложных символах отражают судьбу как земной путь человека, неизбежно приводящий к встрече со смертью. Каждому, вошедшему в «лабиринт», необходимо выполнить некое «условие» – отгадать загадку, отыскать выход и т. п.; но сделать этого никто не в состоянии и потому неизбежно погибает. Фатальную трагичность земной участи символически побеждают Тесей и Эдип, тем самым обретая бессмертие, но принося в жертву ради этой победы не только то, что им наиболее дорого, но и, в конечном счете, себя самих.
Идентичен самый способ ухода из жизни большинства персонажей рассмотренных мифов, включая и главных действующих лиц. Все они низвергаются с какой-либо высоты, будь то скала, Акрополь или небесная высь, и разбиваются либо тонут. Это едва ли случайность: скорее всего, такой способ смерти заключает в себе некий сакральный смысл. Этот смысл раскрывается в образе смерти Эдипа, который также «низвергается с высоты», но «высотой» в данном случае является поверхность земного мира, а местом, куда низвергнут герой – мир подземный. Смерть Эдипа заживо имеет вид жертвы хтоническим силам, а в конечном счете – судьбе, как плата за обретенное бессмертие.
– в Афинах, Эдип – в Колоне. Так их символическое бессмертие стало действительным, по крайней мере, до конца античной эпохи.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Дьяконов И. М. Введение // Мифологии древнего мира. Сб. статей. М., 1977.
2. Цицерон. Философские трактаты. М., 1985.
3. . Очерки по истории всеобщей литературы. Ч. I: Греция и Рим. СПб., 1911.
4. . Словарь гомеровской мифологии и географии. К., 1889.
5. . Судьба // Мифы народов мира. Энциклопедия. В 2-х тт. Т. 2. М., 1982.
6. Гесиод
7. . Оды. Фрагменты. Пер. М. Л. Гаспарова. М., 1980.
8. Античные гимны. Сост. и общ. ред. А. А. Тахо-Годи. М., 1988.
9. Гомер. Илиада. Пер. Н. Гнедича. Л., 1990.
10. . Эгейская предфилософия. М., 1970.
11. Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М., 1986.
12.
13. Аполлодор. Мифологическая библиотека. Л., 1972.
15. Лосев А. Ф
16. Эврипид
17. Горан В. П. Древнегреческая мифологема судьбы. Новосибирск, 1990.
18. Гомер
19. . Описание Эллады. В двух томах. Т. I. М., 1994.
20. Публий Вергилий Марон. Буколики. Георгики. Энеида. М., 1971.
21. . Диалоги. М., 1986.
22. История Древней Греции. Под ред. В. И. Авдиева и др. М., 1972.
23. Плутарх
25. Катулл. Книга стихотворений. М., 1986.
26. . Описание Эллады. В двух томах. Т. II. М., 1994.
27. . Метаморфозы. М., 1977.
28. . Минотавр // Мифологический словарь. М., 1991.
29. Геродот
30. . Примечания // Павсаний. Описание Эллады. В двух томах. Т. I. М., 1994.
31. . Лабиринт // Мифологический словарь. М., 1991.
32. Грейвз Р. Мифы Древней Греции. М., 1992.
33.
34. Морамарко М. Масонство в прошлом и настоящем. М., 1990.
35. . Мифология Древнего Египта. М., 1983.
36. . Зевс // Мифологический словарь. М., 1991.
37. . О природе богов // Цицерон
38. . Миф и литература древности. М., 1978.
39. Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. М., 1984.
40. . Мифология Древней Греции // Мифологии древнего мира. М., 1977.
41. Радциг С. И. Античная мифология. М.–Л., 1939.
42.
43. Замаровский В. Их величества пирамиды. М., 1986.
44. . Нравственные письма к Луцилию. Трагедии. М., 1970.
45. . Греческая мифология // Мифы народов мира. Энциклопедия. В 2-х тт. Т. 1. М., 1980.
46. . Драмы. М., 1990.
47. Аверинцев С. С–102.
48. . Легенды и мифы Древней Греции. М., 1955.
49. Лосев А. Ф. Эринии // Мифологический словарь. М., 1991.