Стефанов О.: Антигона Софокла

ОРЛИН СТЕФАНОВ

АНТИГОНА СОФОКЛА

УВИДЕННАЯ НЕПОСРЕДСТВЕННО

Кто возомнит, что он один умен,

Красноречивей всех и даровитей.

Коль разобрать, окажется ничем.

Софокл "Антигона"

(719-721. перевод С. Шервинского.)

В мировом литературном наследии есть ряд выдающихся произведений, которые по праву считаем шедеврами, а имена их авторов давно превратились в легенду. Среди этих исключительных творений выделяется "Антигона" Софокла, которая довольно часто входит в репертуар современных театров.

В то же время, однако, мы должны четко сознавать, что восторженная интонация, с которой говорим об этом классическом произведении, не может послужить индульгенцией на все случаи противоречивых толкований событий и характеров, конфликтов и целостного смысла. Оказывается, что восприятие художественного наследства Древней Греции, усложнено многими пластами традиционных представлений, а между ними попадаются такие взгляды, которые взаимно исключаются.

То предупреждение, которое прочитывается в стихах эпиграфа, высказано молодым Гемоном к своему отцу - властителю Фив Креонту. Своеобразной сентенцией он предупреждает, что всякий кто посчитал себя единоличным вершителем судеб, с неизбежностью потерпит неудачу. Ведь к чужим наблюдениям такой человек остается глухим, он не учитывает чувства и права окружающих его людей. Возлюбленный Антигоны хочет образумить зарвавшегося владетеля не только в стремлении спасти свою невесту от его смертельной угрозы. Когда Гемон умоляет своего отца: "Так уступи же и умерь свой гнев" (730), он заботится совсем непритворно и о нем. Однако Креонт проявляет исключительное упорство и обижает своего сына, называет его рабом. На последнюю попытку сына защитить себя, Креонт отвечает совсем уж садистическим исступлением:

Да? Но, клянусь Олимпом, не на радость

Меня поносишь бранными словами.

Эй, приведите эту язву! Пусть же

У суженого на глазах умрет. (770-774)

На миг Креонт захотел, было лишить жизни даже невинную Исмену, а она ведь не только не нарушала его приказ, но даже попыталась предостеречь свою сестру от дерзости к властителю. Как бы следовало квалифицировать подобную жестокость, раз нам известно, что по ходу трагедии и этот фиванский царь потерпит полное фиаско? Вспомним же в как можно более концентрированном виде, какова печальная рекапитуляция Креонта. После того как он долго сопротивлялся попыткам людей из его ближайшего окружения отказать его от строгих приказаний и от преступления против невесты Гемона, Креонт все же признает правоту Тиресия. Строгий властитель лично совершает погребальный обряд и возится с тленными останками недавнего врага Полиника, решается высвободить из пещеры обреченную на голодную смерть Антигону. Однако Гемон проник в гробницу до него и застал повесившуюся дочь Эдипа. Ему осталось только оплакивать ее раннюю смерть. В своем отчаянии сын Креонта кидается с обнаженным мечом убить виновника и отомстить за поруганную и погибшую Антигону. Креонту удается убежать и тогда его сын прокалывает самого себя. В дополнении к этим трагическим событиям на себя налагает руки и супруга Креонта Эвридика, которая не смогла вынести смерть обоих сыновей. Эта кровавая жатва ломает столь самоуверенного владетеля, и он раскаивается за то, что стал причиной своего собственного несчастья, называет себя "безумцем". Чтобы оценить весь трагизм общей атмосферы, нельзя упускать некоторые события, имевшие место еще до непосредственно протекающих на сцене событий. Речь идет о военных действиях против Фив, о том, что в жертву Ареса принесен сын Креонта Мегарей и что в битве между собой погибают сыновья Эдипа Этеокл и Полиник.

А теперь позволим себе сравнение с прославленной трагедией гораздо более позднего времени - с "Ромео и Джульеттой". Шекспир ведь тоже представляет смерть шестерых героев. Это: Меркуцио, Тибальт, леди Монтекки, Парис, Ромео и Джульетта. Выходит, что, судя по этому в некоторой степени холодно статистическому, но зато несомненному признаку трагичности - гибель основных и близких центральным действующим лицам героев - "Антигона" ничуть не ниже шедевра Шекспира. Более того, у Шекспира неприязнь между родами все время смущает спокойствие в Вероне, но специально никто не задумывал и не предвидел умерщвление какого-либо героя. Смерть возникает как неотвратимый, но опять-таки непроизвольный результат общей озлобленности, которая, в конечном счете, оказывается вне контроля. В "Антигоне" же видим злостное желание подвергать смерти любого отвергшего бесчеловечный приказ, даже если на это решилась собственная племянница тирана. Вдобавок ко всему придумывается особо коварный способ, что бы жестокость выглядела невинной:

Живую спрячу в каменной пещере.

Оставив малость пищи, сколько надо

Аид она лишь почитает - пусть же,

Молясь ему, избавится от смерти

Или, по крайней мере, убедится.

Что тщетный труд умерших почитать. (786-793)

Сходство налицо и по отношению смерти двух влюбленных пар: Гемон и Антигона, Ромео и Джульетта кончают свою жизнь самоубийством из-за враждебности окружающих к их любви. Дальше мы будем открывать еще новые и новые сходства, но и так ясно, что произведение Софокла насквозь насыщено событиями, которые производят эффекты "страха и сострадания" о которых говорит Аристотель в своей прославленной "Поэтике". Эти трагедийные воздействия не могут подвергаться дискуссионности, несмотря на то, что в античные времена не было принято показывать убийства и смерть непосредственно перед зрителями. Зато рассказ о них тоже потрясает. Кроме того, уже мертвого персонажа можно было вынести на сцене. У Софокла, например, поразителен выход Креонта, когда он перед глазами зрителей несет на руках своего скончавшегося сына. Но раз это так, следует ли оставлять без проблемного комментария ту благодушную характеристику греческой трагедии, которая принадлежит перу немецкого философа Фридриха Ницше, чья первая специальность классическая филология:

"Греки вообще делали все, чтобы противодействовать элементарному воздействию образов, возбуждающих страх и сострадание: они как раз не хотели страха и сострадания - честь и слава Аристотелю! Но он, несомненно, не попал в бровь, не говоря уже о глазе, когда говорил о последней цели греческой трагедии! Пусть же рассмотрят греческих трагиков в том, чем главным образом возбуждалось их прилежание, их изобретательность, их соперничество - наверняка уж не намерением потрясать зрителей аффектами! Афинянин шел в театр слушать изящные речи! И об изящных речах шло дело у Софокла! - да простится мне эта ересь". ("Веселая наука" - В кн.: Фр. Ницше. Сочинения в 2-х томах, T. I, M. 1990, с. 561.)

Спору нет, мысль поистине не в русле общепринятого, а несогласие с Аристотелем даже импонирует. Но все же, тревожит обобщение о Софокле. Хотя бы как автор "Антигоны" с ее потрясающими событиями, о которых уже мельком шла речь, он заслуживает того, чтобы его воспринимали как остро драматичный, а не только как красноречивый поэт.

Очень превратно истолковывается песнь Хора в "Антигоне" как "гимн человека" со ссылкой на два начальные стиха:

Много есть чудес на свете.

Человек - их всех чудесней. (340,341)

Но достаточно проследить весь текст этого стасима и все оказывается не столь прямолинейным...

Хор отмечает аграрные и скотоводческие умения человека.. Ему под силу сохранять себя от воздействий природных стихий, бороться с болезнями. То, что человек овладел словом и его мысли быстрее ветра, что обустраивает города, из той же серии чудесного. Но ведь с помощью речи можно и солгать, и не всем в данном городе живется привольно. Жанровое определение "гимн" совсем не подходит, если проследим конец партии Хора о человеке:

Хитрость его и во сне не приснится;

Это искусство толкает его

То к благим, то к позорным деяниям.

Если почтит он законы страны.

Если в суде будут его решенья

Неколебим его город; но если

Путь его гнусен - ни в сердце мое.

Ни к очагу он допущен не будет… (371-379)

В этом относительно небольшом тексте сконцентрирован проблемный заряд "Антигоны". Точно так же, как невозможно объявить, что эти размышления Хора внушают прекраснодушную картинку, и звучание всей трагедии следует признать глубоко драматичным. Иначе говоря, анализируя "Антигону", следует опровергнуть приписываемую ей статичность. Надо отбросить ту умилительную картинность, посредством которой, в сущности, переиначиваются завещанные нам великим Софоклом истины. Ведь кощунственно скрываться за “похвальной” интонацией при одном только упоминании его имени, а в то же время вместо острых конфликтов, ведущих к подлинным прозрениям, подсовывать безоблачные картинки. Полноценное восприятие трагедии возможно, если успеем отбросить всевозможных догматических представлений.

Стоит углубиться в образной стихии "Антигоны", перечитывая пьесу эпизод за эпизодом и реплику за репликой. Наш интерес не должен ограничиваться "изящной речью" и ни в коем случае не стоит пренебрегать "наводящими страх и сожаление образами", каковую позицию выбрал Ницше.

…Трагедия начинается прологом, в котором сестры Антигона и Исмена говорят о своей нерадостной судьбе. Их братья погибли в поединке между собой, и сначала обсуждается это несчастие. По их мнению, эта гибель в очередной раз подтверждает, какой нерадостный удел выпал им обоим

Ведь нет такого горя иль напасти.

Позора иль бесчестья, каких

С тобой мы в нашей жизни не видали.(4-6)

Что тут имеется ввиду. Во-первых, дети Эдипа рождены в кровосмесительном браке с его же матерью Иокастой. Потом дочери скитались в изгнании, помогая своему беззащитному отцу. Теперь на них обрушилась очередная беда и хотя те войска, которые напали на Фивы под предводительством одного из братьев, уже не угрожают разорением, его труп оставлен без захоронения в пищу стервятникам. Поругание Полиника ужасает:

Не погребать и не рыдать над ним... (27)

Это приказал их дядя, который взошел на фиванский престол после того, как, оспаривая высшую власть, его племянники Этеокл и Полиник погубили друг друга. Исмена спросила сестру:

В чем дело? Вижу, весть твоя мрачна. (20)

Как слышно, сам Креонт по доброте

Тебе и мне - да мне! - о том объявит. (30-31)

Эта иронически подчеркнутая "доброта" напоминает ту враждебность, которая возникла хотя бы после того как обе сестры заботились о своем слепом и слабосильном отце в его печальном изгнании. Эти события описаны во второй по развертыванию сюжета пьесе Фиванского цикла Софокловых трагедий - в "Эдипе в Колоне". В ней Эдип отбрасывает лицемерное приглашение Креонта вновь вернуться в Фивах. А чтобы силой заставить его послушаться, теперешний правитель в Фивах попытался увести его единственные заступницы Антигону и Исмену. Теперь ясно: между Креонтом и дочерей Эдипа еще витает некоторая неприязнь и особенно ему ненавистна Антигона, что дает ей повод подчеркнуть: “да, мне”...

Вместе с тем, Гемон и Антигона помолвлены, и по всему видно: Креонту этот брак нисколько не по душе. Не хотелось бы новому властителю Фив заиметь снохой столь дерзкую девушку. Таковые намерения и настроения своего дяди Антигона не может не сознавать. Значит, ее "преступление" в связи с похоронами Полиника - помимо всего прочего - окажется для Креонта только поводом расторгнуть помолвку и "спасти" Гемона от предстоящего брака. Эта ироническая реплика Антигоны помогает понять, почему Креонт столь резок к Исмене в момент, когда она пытается спасти сестру, напоминая, что она и Гемон любят друг друга:

а потом и впрямую высказывает свой план:

Конец положит браку их Аид.(579)

Этими репликами забегаю несколько вперед, а пока Креонт и не подозревает, что суровый приказ обрушится на его племянницу. Антигона сообщает, что:

... Ослушник будет

Побит камнями перед всем народом. (34-35)

Всякое сопротивление против новой власти должно быть строго квалифицировано и массовая казнь со стороны фиванцев окажется неплохим уроком для любого, кому бы вздумалось дерзить официальной власти!

Поначалу поступок Антигоны нельзя было предвидеть, потому что Креонт считал бы его довольно необычайным. Более логичным было бы и ей не ополчаться на столь твердый приказ. Исмена даже считает, что обычай обычаем, однако, против силы негоже выступать.

А ты, коль хочешь,

Не чти законов, чтимых и богами. (75-76)

Всегда бессмертных чтила я, но все же

Я против воли граждан не пойду. (77-78)

В будущем Исмена поймет, что ее сограждане, в сущности, сочувствуют Антигоне. Что будет позорным, если она останется в стороне, а не выступит вместе с сестрой. Пока конфликт возник из-за предупреждения, которые высказала Антигоне Исмена и в связи с ее истиной, от которой она не хотела бы отказываться, и не согласна, чтобы ее значение приуменьшалось. Но вот как резко отвечает Антигона:

Теперь ты знаешь и покажешь скоро.

Ты благородна иль низка душой. (36-37)

Исмене не легко решить:

О, бедная сестра! Но что мне делать?

(38-39)

Как видим, обменены весьма резкие слова: "низка душой" - "бедная сестра". Потом на очереди небезобидный вопрос к Антигоне: "Что ты замышляешь?" и по всему видно, что сестра не впервые показывает свой острый характер и что она готова воспротивиться всему, что ей не по душе. Поэтому Креонт позже воскликнет, что у сестер нрав был разный, а вдруг их характеры стали похожими:

Одна из них сейчас сошла с ума.

Другая же безумна от рождения. (565-566)

На это Исмена отвечает сентенцией и ее обобщение не плохо бы запомнить:

О, государь, и умный человек

В несчастии теряет свой рассудок. (567-568)

Что наводит Исмену на мысль об этой изменчивости? Кроме возможности оценить перемену в себе самой, она могла бы вспомнить также судьбу своего отца, который сначала проявлялся как горделивый властитель, а потом оказался покаявшимся грешником. Человеком, который уразумел совершенные им преступления. Будучи слепым и беспомощным, он дожидается конца своих дней в смирении и в глубокой грусти. Эти переломные изменения в судьбе и в характере бывшего владетеля не менее известны и Креонту. Однако у него еще не было повода поразмышлять о них и не видит никаких оснований отречься от своей неоспоримой власти.

А Исмена, пока еще оставаясь смиренной по рождению, верит, что единственная участь более слабого, это покорность:

Мы женщинами рождены, и нам

С мужчинами не спорить - помни это.

Над нами сильный властвует всегда.

Во всем - и в худшем - мы ему покорны. (60-64)

Из-за этой позиции своей сестры, Антигона зажигается дополнительно. В своем гневе она отказывается, от какой бы то ни было помощи. Чтобы подчеркнуть, как неотвратима ее собственная решимость, на предупреждение:

Погибнем бедственно и мы с тобой,

Закон нарушив и царя веленье. (58-59)

Антигона отвечает предупреждением, что она готова расстаться и с жизнью:

Мне сладко умереть, исполнив долг. (70-71)

В какой степени эти и последующие реплики Антигоны высказаны как бы наперекор тому, что общепринято? Наверняка в ее характере есть какой-то гордой несгибаемости, если она дополнительно распаляется, в сущности толковой, просьбой Исмены хотя бы не разглашать, как отброшено "царя веленье". Она горячится и зарекается:

Без сил паду, но все же сделав дело. (90)

Напрасными остаются напоминания Исмены: "не можешь", "За безнадежное не стоит браться."(91) Возможная смерть уже объявлена прекрасной и при всей любви к сестре, Исмене остается только воскликнуть:

Ну что ж, безумная, иди, коль хочешь... " (97)

По всему видно, что конфликтные столкновения в "Антигоне" начинаются еще в Прологе и, следовательно, об этих уже состоявшихся событий и о тех которые герои намереваются совершить, никто не докладывает громким пафосом. Мы узнаем обо всем, выслушивая реплики, которые не более чем аргументы в отстаивании личной позиции. Всякие происшествия и поступки, угрозы и оправдания привлекаются с целью мотивировать собственных предпочтений, указывают каковы упования данного героя! Таков подход Софокла как художника и поэтому Антигона и Исмена доходят до клятв, нападок и нареканий, которые вначале ни одна из сторон не намеревалась произнести, не ожидала услышать. Впрочем, точно также получается и в реальной жизни, когда конфликты нагромождаются, назревают изменения и новые стычки между характерами.

Пролог подходит к концу и Софокл дает нам небольшую передышку. После столь драматичных взвинчиваний, на сцену появляется Хор фиванских старцев. В некотором роде их рассказ повторяет упомянутые до сих пор события. Понимаем и некоторые дополнительные подробности, но тут особенно важно не пропустить высказанную старцами радость, что для города военные испытания приключились довольно-таки успешно. Вместе с восклицаниями благодарности к богу войны и к Победе с ее веселым смехом, проявляется желание как можно скорее позабыть тягостное братоубийство в споре за власть над Фивами. Ведь мог бы помочь и покровительствующий землю фиванскую бог вина Вакх. Хором упоминается еще один бог, так как мировая между предводителями войск у шести из врат города совершилась в честь Зевса. А раз примеру этих вождей из обоих лагерей не последовали Этеокл и Полиник, то они совершили нечто безбожное. При таком поведении нет ничего удивительного в том, что оба погибли. Хор готов сочувствовать им, не делая разницу в мотивах и в степень их оправданности:

Лишь двоим приказала судьба,

Беспощадною пикой друг друга пронзив,

Обоюдную встретить кончину. (148-150)

Хор не берется оценивать причины, приведшие Полиника у стен города во главе "воина Аргоса". А то он бы не мог отказать ему достаточно веских оснований прибыть с оружием, раз он, старший брат был обманут узурпировавшим фиванский престол Этеоклом. Вряд ли стоило бы завидовать Полинику в его изгнании, а значит, вполне понятно его желание отомстить за свое скитальчество и вернуть себе честь, достоинство и просто собственное имущество? Но старики предпочитают не комментировать эти основания. Мы же спокойно можем упомянуть о них, и даже стоило бы сопоставить этот сюжет мифологии с тем, как он разработан у Эсхила и у Еврипида. В их пьесах выказано несомненное сочувствие Полинику. Так, например, в конце трагедии "Семеро против Фив" Хор фиванских девушек распределяется на две равные группы. Одна из них отправляется хоронить Полиника, а другая примет участие в церемонии с погибшим Этеоклом. Вполне неприглядными чертами представлен характер меньшего брата у Еврипида. В его "Финикиянках" этот сын Эдипа не брезгует никакими средствами лишь бы обеспечить себе власть и достояние и откровенно заявляет об этом:

На путь светил полуночных, и в бездну

Подземную, и к ложу солнца я

За скипетром пошел бы, не колеблясь.

Когда бы там он спрятан был.

Царей Великих власть среди богов бессмертных –

Богиня дивная. А я - фиванский царь!

Я не отдам другому - пусть их вырвет…

Быть поданным захочет только трус.

Когда царем он может оставаться...

(505-509. перевод И. Анненского)

Что сказать о подобных ценностях? Разве можно спрятать сие вероломство за патриотическими побуждениями, будто в битве с Полиником отстаивается свобода Фив и ее граждан? У Софокла нет столь крайних признаний или характеристик о фаворите Креонта. А филиппики против Полиника можно услышать только из уст нового владетеля. И в самом деле, хотя ритуал погребения совершает одна только Антигона, остальные фиванцы согласны с ней, только боятся этого признания. В конце трагедии даже Креонт сознает необходимость предать земле останки Полиника, однако к такому решению он приходит безвозвратно поздно... Как бы то ни было, а до настоящего момента столь желанное фиванскими старцами окончание всевозможных происшествий откладывается на неопределенный срок. Уже появляется Креонт, он дождался полной власти, и созвал старейшин для того, чтобы сообщить им какие-то "решенья". Прежде чем Креонт выговаривает свой предлинный витийствующий и наставнический монолог, Хор делится некоторыми своими наблюдениями, которые начинают оговорочным "но", то есть, противопоставлением:

Но смотрите, вон сын Менекеев, Креонт.

Приближается, нашей страны государь.

Новый царь наш по воле богов.(161-163)

Видимо, Хор не вполне уверен, будет ли благополучным дальнейшее развитие событий. Окажутся ли решенья нового владетеля приятным сюрпризом, можно ли надеяться, что он назначит более богатое пиршество в честь победы или - как приемлемей сказать - для восхваления Диониса. Увы, тревожные опасения “перевыполняются” через край…

В первом эписодии Креонт декларирует свои намерения держать государственный руль со всей строгостью и преподносит это свое желание как счастливая для его сограждан возможность. При этом он хитрит, желает поставить себя в исключительном положении. С одной стороны недавнишние законные наследники Эдипа "братоубийством руки осквернив" (179) расчистили его путь к трону. Их осквернение – это хороший контраст: праведен один Креонт. Он как бы "украшает" себя: чист же ведь от подобного греха. А дальше Креонту, конечно, не хочется входить в подробности относительно мотивах, которые двигали братьями. Как бы он мог, например, им сочувствовать относительно отцовского проклятья, если оно застигло их в стремлении к той самой власти, которую Креонт намеревается упражнять? Вместе этого он только ссылается на родство, которое делает его легитимным наследником "власти державной". Но в таком случае, по какой логике по отношению одинаково осквернившихся братьев отдаются столь разные распоряжения, и одному из них будут оказаны всяческие почести, а другому назначено остаться добычей стервятников?..

Просто-напросто, новому правителю срочно требуется некий “козел отпущения”. Ему необходимо продемонстрировать свою непреклонность. Ему надо утвердиться человеком, который ставит превыше всего преданность своему городу. Теперь во главе государства Креонт, и такие ценности будут гарантией столь необходимой ему лояльности обыкновенных людей. Этим потоком риторических слов Креонту хочется заглушить любой нечаянно возникший вопрос на счет властолюбия младшего сына Эдипа. Полиник пошел войной не на город, а на обманувшего его брата. Если признать, что его вела праведная жажда отомстить, то виноватым окажется как раз фаворит Креонта Этеокл. Вместо такой проблематики на Хор, а и на зрителей, обрушены ”аргументы”, будто Полиник хотел:

…Братскою упиться кровью

И граждан всех рабами увести. (208-209)

Но разве это Креонт бросает упреки в том, что кто-то хочет поработить кого-то? Ведь он же грубит собственному сыну, называя его “рабом женщины” (768), а в гневной реплике “Иль город мне предписывать начнет?” (746) улавливается его отношение к согражданам как к бесправным рабам. На такие противоречия в речах Креонта натыкаемся непрерывно. Как мы уже смогли убедиться, в его начальном монологе одинаково опозорившиеся братья, все же оказываются в полярно разные лагеря:

Так я решил – и никогда злодей

Почтен не будет мной как справедливый.

Но тот, кто будет граду вечно предан,

– будет мной почтен. (214-217)

Вот он “философский камень”, которым Креонт определяет свои симпатии и антипатии: если ты любишь свой город – и соответственно его правителя – можеш рассчитывать на его доброжелательность. В противном случае следует пенять только на самого себя. В нескольких репликах, перекинутых с Хором, Креонт рассказывает о тех мерах, которые обеспечат соблюдение его приказа. Если появится какой-то смутитель порядка, его любой ценой надо поймать. С назидательным отношением к трупу Полиника и со “светлым примером” Этеокла все выяснено. Но Креонт не хочет остановиться на этом. Неплохо бы, думает он, найти и другие поводы для демонстрации сильной власти. Оказывается, что Креонт вполне сознает: поругание “злодея” вряд ли найдет всеобщее одобрение. Необходимо поставить стражу, и это уже сделано. Хор спрашивает насколько оправданы эти меры, “кому же смерть мила”? (227) Однако Креонт опасается заговорщиков, за деньги легко завербовать наймитов:

Да, наказанье – смерть. Но все же корысть

Людей прельщает и ведет на гибель. (228-229)

Сия подозрительность свидетельствует, по меньшей мере, о двух вещах. Видно, что правителю везде мерещатся капканы и конспирации. Но еще важнее отметить, что такой же “корыстью” можно объяснить и разразившаяся впоследствии катастрофа с самим Креонтом. И получается, что он дает себе отчет, какие слабости водятся у людей, но не допускает, что ему самому тоже присущи свои недостатки. Его самоуверенность проявляет себя сразу же с появлением одного из людей, которые сторожили возле оскверненного трупа. А поведение этого персонажа и его взаимоотношения с окружающими указывают: у Софокла имеют свою позицию и определенный характер даже те действующие лица, которые появляются совсем ненадолго и на первый взгляд их участие как-то орнаментально, необязательно. Они тоже отстаивают свои интересы, терпят разочарования, переживают личные драмы. Ведь та новость, с которой появляется сей персонаж, не из самых приятных. Владетель наверняка разгневается, узнав, что его приказ нарушен, и кто-то почтил труп Полиника. Обряд был довольно “скромен”, но все же…

Теперь Страж боится наказания за плохую новость, подстраховывает себя, стремится избежать наказания, казни. Не стоит ли ему рассчитывать на снисходительность, раз он ни в чем не повинен?.. И вряд ли случайно высказана похвала царя, который видит в этом хитреце “сродную душу”:

Твой зорок глаз, ты на увертки ловок,

И ясно: важное ты скажешь нам. (248-249)

Так оно и есть: приказ владетеля нарушен. Кто-то “дерзнул”, говорит Креонт, и видно, что в его понимании дерзость может быть только преступной. А Софокл покажет, что смелость может быть проявлением доблести, и тогда мы преклоняемся похвальной дерзости, нас покоряет гордый вызов насилию.

Не кажется ли вам, что слово “важное” выглядит весьма деловито, раз речь идет о столь значительной проблеме? Скорее следовало бы ожидать тревожное сообщение. Этой интонацией Креонт издает себя, и мы можем понять, что его запрет на нечто столь обычное и необходимое как предание покойника земле является, скорее всего, экспериментом. Это западня, с чьей помощью можно выявить непокорных граждан. Пусть они сначала раскроют свое обличие, а потом их постигнет и суровая кара. Эффект назидания будет по полной программе, трет руку об руку довольный Креонт. Видим, что он дождался ожидаемого результата от инсценировки и поэтому больше не витийствует, а коротко реагирует на новость:

Что ты сказал? Из граждан кто дерзнул? (255)

Следует подробный доклад Стража и по его рассказу видно, что любой из его товарищей мог бы совершить ритуал погребения. Не смотря на запрет, нарушая свою прямую обязанность!

А поскольку еще нет конкретного обвиняемого, Хор торопится пресечь дальнейшее расследование. Почему же не объявить, что тут замешаны боги. Это будет вполне приемлемая версия и можно будет отпраздновать Победу. Но не тут то было! Теперь уже берет инициативу сам Креонт, и он торопится демонстрировать свою силу. Сначала пошли угрозы Хору. Оказывается, старость сделала его совсем глупым, раз может допустить:

…Будто боги

Имеют попечение о мертвом.

Потом на очереди очень показательное обвинение Креонта: ритуал с трупом Полиника является не более чем символическим жестом. Это демонстрация гражданского неподчинения:

…На приказ мой в Фивах

Ворчат, им тяготятся, головой

Тайком качают: под ярмом, как должно,

Не держат выи, мною недовольны. (296-299)

Яростные заклинания к тем, кто не желает сохранять повиновение можно определить как апологию рабства. Заявлено полное пренебрежение к человеческой самостоятельности. Владетелю хочется иметь дело не с личностями, а с раздавленными людьми, которые приравнены к рабочему скоту. Тогда с какой стати, этот самый адепт рабства расточал упреки в адрес Полиника о порабощении фиванцев? Таким же ощущением собственной непогрешимости новый фиванский повелитель клеймит и подкупность людей. Бесчестие идет от жажды денег – охранники наверняка коррумпированы:

Что ими эти стражи склонены

За плату, превосходно знаю я. (300-301)

Мы точно знаем – это не так, но Креонт угрожает суровым истязанием до полного признания. Премного поучительно и вот это наставление:

Так вы узнаете, где добывать

Себе барыш, и скоро вы поймете,

Что и барыш не всякий нам на пользу. (307-309)

Давайте подумать, разве это настойчивое указание: можно пользоваться только определенными источниками дохода, не дает важную характеристику Креонта, помимо прямо высказанной угрозы всем, кто преступил его распоряжения. Для правителя алчность людей даже “полезна”, лишь бы источники наживы были под контролем. В порядке ли вещей получить награду за хорошо выполненный приказ владетеля? Само собой разумеется. Можем не сомневаться, что и теперь была обещана премия за поимку того, кто дерзнул не подчиняться. Чтобы сии стражи старались, им нужно надеяться, что их ждет награда, барыш. А если кто желает владетелю зла, значит, зарабатывает “не добром полученные деньги”. В адрес таких зложелателей Креонт впускается в длинные велеречивые тирады и заклинания. И пусть даже он прав в свои общие рассуждения, но ведь не было же заговора. Никто не предлагал и не получал деньги и подарки. Значит, все это только мерещится мнительному Креонту. Все козни только плод его собственного страха как бы кто не посягнул на его столь вожделенную власть. И если перед нами такой человек, то становится ясно чего боялся Страж, понятен и тот гнев, который обрушился на него. Его назвали “болтуном”, обвинили, что “жизнь за деньги продал”. И тут у Стража вырывается вопль глубокой тоски, он произносит очень верное обобщение, не только по отношению конкретного обвинения в связи с погребальным обрядом. Оно имеет силу и в принципе:

Увы!

Как плохо, коль судья неправо судит. (330-331)

Действительно, Креонт неправ уже тем, что считает безошибочной только собственную волю. Тем, что ставит интересы своей власти выше всего прочего. Теперь он ошибается и своими нападками на фиванских старцев. Учитывая все эти перебранки, Хор размышляет в первом стасиме, что иногда человек может пойти по “гнусному” пути. Драматизм ситуации приводит к тому, что после стычек между повелителем и старейшинами, общие размышления о человеке подвергаются коррекции. Ведь Хору уже невозможно отстаивать столь “удобные” и, в сущности, совсем бесконфликтные, оптимистические представления о “чудесном” человеке. Своими глазами старейшины уверились в непримиримость их собственного царя. Ведь они испытали его ярость непосредственно на самих себя.

что если виновник будет пойман, это будет успех. Были ли у провинившегося незнакомца веские основания похоронить Полиника, насколько такой поступок праведен – Страж не задумывается. Ему хватает и то, что еле пережил тяжелые угрозы и, поэтому не прочь, что бы преступник попался. Сия надежда исполняется довольно скоро и тот же герой “забывает” свое решение больше не появляться на глаза столь строгого своего господина.

…И вот: второй эписодий начинается появлением на сцене как раз этого самого человека. Он уже не один, а ведет с собой Антигону. Ему не терпится узнать, где находится Креонт и, распаляясь, он делится неожиданной радостью, что преступница поймана в тот самый момент, когда совершала свое деяние. Да, он готов признать, что отказался от данного им слова. На этот раз не потребовалась жеребьевка кому выпадает быть вестником. Страж хочет сохранить себе особое удовольствие: отпадают громкие обвинения и пугающие угрозы. Без всякого сомнения, он надеется получить и награду за старание, рассчитывает на компенсацию за пережитые испытания. Все же ему ни в коем случае не хочется подолгу быть под руку разгневанного правителя:

Теперь, как хочешь, царь, ее суди;

Что ж до меня, я от забот свободен. (403-404)

Видим, что будь его воля, это отнюдь не главное действующее лицо сразу бы ушло прочь, что бы покончить со своими служебными обязательствами. Креонту же нужны подробности, по которым он сможет более убедительно квалифицировать совершенное посягательство на его авторитет. Поэтому Стражу приходится снова пережить все события, он рассказывает какой запах испускал разложившийся мертвец и как внезапно поднялся вихрь – это разгневанные боги только и могли сделать. Очень взволнованно он передает, как сестра оплакивает поруганного брата. Давайте заново перечитать какому рассказу Креонт не дает себя поколебать:

…Девушка подходит

И стонет громко злополучной птицей,

Нашедшею пустым свое гнездо.

Лишь увидала тело обнаженным,

Завыла вдруг и громко стала клясть

Виновников. (427-432)

Вполне вероятно, что сообщение об этих проклятиях дополнительно разгневали Креонта. Он бы мог оценить, сколь достойно вела себя Антигона. Ведь она даже не испугалась, ничего не стала отрицать и тут Стражу не удается сохранить прежний нейтралитет:

И было мне и сладостно и горько:

Отрадно самому беду избегнуть,

Но горестно друзей ввергать в беду. (440-442)

Как понимать эти слова? Как заступничество в пользу злосчастной девушки? Или Страж просто рисуется, что, дескать, ему не чужда человечность? Если первая версия достаточно правдива, то все же сострадание высказано нечаянно, так как мгновенно последовало вот какое уточнение:

А все ж не так ее несчастье к сердцу

(403-404)

Маневры и хитрость Стража и впрямь оказываются для него спасительными. Как только Антигона подтверждает истинность фактов, этот периферийный, но достаточно правдивый как типаж герой убирается восвояси и больше не появляется на сцене. Беда в том, что подобное поведение не в диковину для повседневной жизни в любой эпохе. Пережитыми этим лицом страхи и радостные надежды, проблесками правдивости и затемнениями совести, тоже опровергается формула о классической трагедии Древней Эллады, будто в ней нет связей ни с прошлым, ни с настоящим…

А теперь на очереди та сцена, в которой сплетается основной узел в трагедии. Это стычка между волей Антигоны сохранить свое достоинство, защитить свое право на человеческую привязанность и на гармонию с внутренними потребностями, с одной стороны. С другой видим назойливое желание Креонта побороть любое сопротивление и в первую очередь расправиться с нежеланной невесткой. До этого момента их противопоставление было заочным, а правитель даже не знает, что его приказ отвергнут девушкой. Запрет столь естественной потребности, скорее всего вызов: пусть объявится некто непокорный, и он будет вовремя раздавлен! Для Антигоны мотив иной. Ей точно известно на кого она ополчается, но поскольку ни на миг не сомневается в свою правоту, все же может надеяться, что не будет наказана столь строго.

Вначале Креонт пытается быть корректным: то ли предпочитает обойтись не столь крутыми мерами и не исключает возможность неведения. А вдруг его приказ нарушен непроизвольно? Нет, Антигона прямо заявляет: запрет был ей известен и Креонт недоумевает: разве возможно вполне сознательно пренебречь столь крутое распоряжение. Его удивляет нежелание Антигоны схитрить и умолчать о своем своеволии. Он бы радовался, поступи она как Страж, заслуживший похвалу за ловкие увертки. Вот такое поведение он бы с радостью ожидал от своих сограждан. Нечего им разыгрывать честность и откровенность, вилять бы им хвостом, покорными быть, чувствовать себя рабами. Даже если кто-то ненадолго проявил характер, а потом он все-таки сломается, то это можно специально похвалить. Также и пастырю особенно радостно вновь найти заблудившуюся овечку!

Антигона выговаривает свои довольно убедительные мотивы и тем окончательно изводит Креонта. Она настаивает, что некоторые поступки обязательны для любого человека (безотносительно идет ли речь о ее царе, дяди и отце ее нареченного) и напоминает владетелю соблюдать общие ценности, непреходящие принципы, что его приказ не может подменять божественность истины:

Не Зевс его мне объявил, не Правда,

Живущая с подземными богами

И людям предписавшая законы.

Не знала я, что твой приказ всесилен

И что посмеет человек нарушить

Закон богов, не писанный, но прочный. (454-459)

Пока Креонт не в состоянии воспринять такую логику: отпали бы его претензии быть единоличным повелителем. Ему, видите ли, хватает, что на его стороне сила:

…Самых бешеных коней

Уздой смиряют малой. О себе

Не должен много мнить живущий в рабстве.(482-484)

Услышав такое пренебрежение к ее праведной позиции, Антигоне остается только резко отреагировать, что нет ничего предосудительного в погребении мертвого брата.

Коль я глупа, по твоему, - пожалуй

(474-475)

Понятно, что такие слова могут быть брошены, когда человек доведен до отчаяния. Когда видно, что нет никакой надежды, и хочется хотя бы словами уязвить того, кто считает себя защищенным властью и просто физической силой. Мнение же Хора о твердом характере Антигоны, о том, что ей “зло не страшно” только еще более ранит честолюбие властителя. Непреклонная твердость дополнительно разжигает его амбицию, и он решает сломать ее любыми средствами и высказывает сентенцию, которую стоило бы учитывать и при выборе собственных поступков:

Самый крепкий,

Каленый на огне булат скорее

Бывает переломлен иль разбит. (479-481)

Разве Креонт поступает гибко и деликатно, готов ли он принимать право других людей? Ясно, что ни в коей степени, а раз это так, то и ему не миновать подобную катастрофу…

Можно точно проследить, как всплески эмоций делают из Креонта заложником фальшивой риторики. Его разгневанные клятвы против Антигоны основаны на силлогизмах с весьма сомнительными аргументами. Возьмем первую предпосылку: “дерзостно нарушен закон”, но этим грех не исчерпывается:

Вторая ж дерзость – первую свершив,

Смеяться мне в лицо и ею хвастать. (487-488)

Но ведь только что Антигона настаивала, что существует иерархия законов и не правомерно отводить на второе место неписанные, но, тем не менее, вечные ценности, только потому, что иначе распорядился некто из смертных. Тут нет большой разницы, есть ли у него царский титул, поскольку корона-то бессмертия не обеспечит. В дальнейшем ходе событий так оно и получится, но пока Креонт решает доказать кто – же здесь сильнейший:

Она была б мужчиной, а не я,

Когда б сошло ей даром своеволье. (489-490)

Нужна ли бог весть, какая доблесть, чтобы наказывать более слабого человека, хрупкую женщину? Разве не существует такое понятие как покровительство, стоит ли забывать о кодексе кавалерства, которому настоящий мужчина неукоснительно предан и который “руководит” действиями мужских особей даже в царстве животных?

В своем ослеплении властителя, Креонт не ограничивается наказанием Антигоны. Он набрасывается и на ее сестру, не долго думая, обвиняет ее: это и она помогала, она тоже виновата. А Исмена просто металась во дворце, представляя себе, какие еще ужасы предстоят. Но очевидно Креонт считает, что для него опасны даже тревожные мысли и дальше не нуждается в доказательствах, а справедливы ли его подозрения. Исмена смущена и не на шутку, отмечает Креонт. Тогда нечего дальше обсуждать, виновна ли она или невинна:

Зовите ту! Она – я видел – в доме

Беснуется, совсем ума лишилась,

Своей душой преступник уличен. (496-499)

Теперь уже Антигона решает остаться единственным прицелом властительского гнева. Пусть он обрушится только на ней и таким образом сестра будет спасена. Да, Исмена была не столь решительна. Она не пожелала помочь в погребении Полиника, и таким образом ею не был нарушен приказ властителя. Но если тиран готов наказывать даже за “солидарность” в мыслях, то надо как можно скорее насытить его мстительность. Она торопится ее разжечь, направляя ее только на самую себя:

Казни меня, - иль большего ты хочешь? (502)

Креонт решает, что и впрямь на этом можно остановиться. Он “обещает”:

Нет, не хочу, вполне доволен буду. (503)

Что делает его довольным? То, что будет уничтожена та родственница, которую он давно ненавидел? Еще с тех времен, когда она заботилась о слепом отце Эдипе. А теперь, чего не хватало, собралась выходить замуж за его сына Гемона! Или его радует эффект запугивания прочих заговорщиков и непокорных “рабов”? Вероятно и то и другое, и все мыслимые и немыслимые ходы и комбинации правителя. Антигона ведет себя вызывающе, призывает его не медлить. Но и в эту резкость мы можем усмотреть отчаянную попытку отрезвить правителя. Она напоминает ему, что ее теперешние страдания все же подтверждают ее моральную правоту. И никакое насилие не может одолеть нравственное превосходство:

Но есть ли для меня превыше слава,

Чем погребенье брата своего?

И все они одобрили б меня,

Когда б им страх не сковывал уста.

Одно из преимуществ у царя –

И говорить и действовать как хочет. (507-512)

равной степени для того, кто внушает этот страх, и для тех, кто стали молчать. Таков верный признак рабской психики и немногим дано быть свободными, пренебрегая предупреждение самого владетеля, будто:

Не должен много мнить живущий в рабстве. (484)

Закрученный новой волной обвиняющей риторики, Креонт сам погружается в противоречиях. Так он очень быстро накинулся на Исмену и объявил ее помощницей Антигоны. Но в таком случае выходит, что в своем сопротивлении она не одна. В оригинале Софокла, а и в переводе на болгарском языке Александра Ничева, Антигона говорит о сомнительном “преимуществе” не царя, а тирана! Так вот, по воле именно тиранической вседозволенности Креонт противоречит себе, настаивая:

(513)

Антигона считает, что это не так:

Со мной и старцы, да сказать не смеют. (514)

Будем ли считать, что своим утверждением эта хрупкая девушка хочет дополнительно разозлить Креонта, что бы поскорее накликать на себя смерть? Вряд ли это так. Такими речами ей хочется встряхнуть вконец зарвавшегося , да и подтолкнуть фиванских старцев к более действенному сочувствию. Однако их бессилие не только физического порядка, они спасовали и не решаются заступиться за безвинно страдавшую Антигону. А что Креонт? Ему хочется обязательно опровергнуть утверждение, которое не совпадает с его позицией. Может ли он предъявить аргументы? Куда там? Снова натыкаемся на пустозвонную риторику. На этот раз он предпочитает отмахнуться вопросом:

Тебе не стыдно думать с ними розно? (515)

Только что Антигона отметила, что и Хор, и она думают одинаково и только поступают по-разному. Креонт же нажимает на поступки, пусть все будут покорны, что бы они ни думали. А ведь и другие персонажи кроме Исмены уже подсказали Креонту, что не отказывают Антигоне в свое сочувствие. При всем своем конформизме, Страж может быть зачислен в лагерь скрытых “диссидентов” и мы успели увериться: про себя он готов сочувствовать страданиям провинившейся девушке.

Фиванские старейшины созваны специально как Хор, который должен “припевать” властителю. Креонт успел порядочно их припугнуть, и они со стыдом помалкивают, на чью сторону определили свои симпатии. Трудно им проглотить тот разнос, который обрушил на их головы Креонт после компромиссного предложения списать погребение Полиника за счет богов…

“правит бал” животный страх, а следует ли нам судить их строго или можно им и посочувствовать – это другое дело. Не надо долго думать, что бы ясно понять: Антигона не одна среди прочих “детей Кадма”, раз Креонт допускал, что его приказ нарушила целая группа граждан. Да и надо ли было охранять мертвеца, если все фивяне до последнего человека его презирают? А поскольку сомнения логичны, то с какой стати мы должны считать, что поступок Антигоны был полной неожиданностью…

Скоро последуют и совсем конкретные действия в ее защиту, дело дойдет до самого Креонта и он совершить собственными руками траурный обряд, который под угрозу смерти запретил он сам. Все эти “подробности” ясно указывают: Правда и в самом деле на стороне Антигоны. Креонт же не более чем взбесившийся тиран. И этот гнев закрывает ему глаза, затыкает уши за те противоречия, в которые он полностью запутался. Теперь уже любой намек на эти несоответствия только затуманивает разум, усиливает его гневливость. Вот, например, он бросает Антигоне обвинение, что она заботится только об одном из погибших братьев и тут же высказано опровержение с ее стороны:

Не подтвердит умерший этих слов. (520)

Креонту приходится уточнять:

Ты больше почитаешь нечестивца? (501)

Я рождена любить, не ненавидеть. (528)

Креонт же доходит до крайнего исступления, до той пропасти, которая отделяет его от человечности окончательно и бесповоротно и в которой, наконец, пропадет и он сам:

Люби, коль хочешь, отправляясь к мертвым,

Не дам я женщине собою править.

С появлением Исмены, у Хора зажигается искра надежды. Быть может, атмосфера изменится и при виде скорбной сестры Креонт сжалится? Но дальше комментария, что ее лик искажен, хор не идет. Не смотря на то, что неподчинение Антигоны ни в коей степени не акт случайности, это не просто сумасшествие, Креонт набрасывается и на Исмену. Тут он обмолвился и на счет своей основной тревоги:

…Не видел я,

Что две чумы питал себе на гибель!

В представлении тирана любая самостоятельность равносильна неподчинению, а любое неподчинение угрожает его престолу, без которого он уже не мыслит себя. А ведь нежданно-негаданно тут возник парадокс. Если Креонт столь дорожит фиванским троном, он бы должен быть признателен Полинику. Ведь только вследствие кровавого спора между братом-узурпатором и изгнанным братом открылась “вакансия” на престол. Само собой, объявить такие соображения не мыслимо. На людях Креонт может только клеймить поработителя Фив! Эти обвинения тоже суть чистая демагогия, поскольку он не старается ради гражданских прав, и с его уст часто срываются обиды и угрозы к “рабам”!..

Своей чрезмерной строгостью Креонт проводит стратегию управления, которая отнюдь не единственно возможна. Иначе поступал Фесей. Он воздвиг Афины, принимая под свою защиту даже великие грешники, каким оказался прежний тиран Фив Эдип. Софокл показал в “Эдипе в Колоне” запоздавшее рвение тех, кто захотели снова получить слепца в свое распоряжение. Не смотря на то, что они его и прогнали, так как было возвещено: победит тот, с кем будет Эдип, те же люди стали “приглашать” изгнанного назад. Но только как некий предмет: жить он будет вне крепости. Нечего осквернять город присутствием грешника…

Так вот, Креонту никак не свойственна отзывчивость и понимание Фесея. Еще с моментом его появлением в “Антигоне”, в первом монологе он заявляет, что будет воздвигать город, наказывая, и пусть никто не рассчитывает на снисходительность. Соответственно последовало и его распоряжение насчет погубивших друг друга братьев:

Я не возьму вовек врага отчизны

-----------------

Таким заветом возвеличу город.

Теперь же всем я должен возвестить

О тех двух братьях, о сынах Эдипа.

Давайте снова рассмотреть сцену с появлением Исмены. Чего ради Софокл представляет ее в новом обличии? Теперь она не сторонится ответственности и даже берет на себя выдуманное соучастие в обряде, который совершила только Антигона. На то можем усмотреть несколько причин. Быть может, так она хочет подвигнуть Креонта на снисходительность: удваивая число нарушительниц, вина каждой из девушек уменьшится наполовину? Все же, решающий мотив этого поступка отчаянье. Тот ужас от бессилия помочь, оттого, что единственно возможное действие – это выпить такую же горькую чашу как Антигона. На глазах удивленного тирана разворачивается своеобразное состязание: кто проявит большую самоотверженность. В его представлениях, это нечто вполне непостижимое. Отчего же умирать, если нет ничего предосудительного? В их споре Креонт мельком выкидывает свое недоумение:

Одна из них сейчас сошла с ума,

Другая же безумна от рожденья. (565-566)

“сумасшедшая” Исмена, напоминая Креонту:

О, государь, и умный человек

В несчастии теряет свой рассудок. (567-568)

Эта реплика уже нам знакома, но теперь хочется подчеркнуть, что Исмена настаивает перед Креонтом: положение бедственное. Весь случившийся и происходящий ужас требует тотчас же взять себя в руки и простить провинившихся! Однако тирану вообще не хочется выслушать ни слово в защиту Антигоны. Какое ему дело до того, что ее сестра останется одинокой. В отчаянии, Исмена выдает новый аргумент:

(572)

Это напоминание Исмены толкает Креонта на резкость, он до конца проявляет себя человеком, для которого самостоятельная личность не стоит и ломаного гроша. Иначе он бы не сказал прямо-таки циничную реплику:

Для сева земли всякие пригодны. (573)

Последовал новый аргумент в желании Исмены отстоять права влюбленной пары. Она возражает, что сказать про них такое просто абсурдно:

. (574)

Произносятся еще некоторые реплики – все более гневные, резкие, пока Креонт не сообщает, какой судьбы он уготовил для Гемона и его возлюбленной:

Конец положит браку их Аид. (579)

Приговор оказывается окончательным. Хор пытается усовестить Креонта замечанием: “смерть ее предрешена”, неужели он решен погубить ее любой ценой, но тиран отнюдь не смущается. Ему важны не чьи то чувства, а собственные планы:

(575)

Скоро скатится как лавина и разрыв с сыном, а пока Хор распевает свои строфы. Во втором стасиме проблема выговаривается с самого начала:

Блаженны между смертных те,

Чья жизнь не знала зол. (586-587)

– подтверждение всего этого. В них все объясняется человеческими побуждениями, самомнением, что можно пренебречь высшим понятием справедливости. В тогдашних представлениях она олицетворяется фигурой Зевса и, посему нельзя отменить справедливость:

О, Зевс! Твою ли сломит силу

Высокомерье человека? (611-612)

Предупреждение содержится и в финале второй антистрофы:

Принимать привык за благо,

Приведут к злодейству боги,

Горе ждет их каждый час. (634-637)

нами страдают арестованные дочери кровосмесительного брака. С ними, соображает Креонт, надо быть настороже, а то нет гарантии, что смертная угроза не подтолкнет их к бегству!..

И вот на сцене появляется Гемон. Хор пытается разгадать, какие чувства его обуревают, а Креонт зарекается выведать истину “лучше колдунов”. Далее развертывается гениально написанный Софоклом диалог взаимного расспрашивания, изощренной дипломатичности, при неустанном отстаивании собственной, полностью противоположной позиции.

Вначале Гемон делает сыновний “реверанс” и Креонт тут же начинает втолковывать ему как положено детям слушаться своих родителей, как обманчива слепящая страсть. С Антигоной лучше сделать вот что:

Нет, как врага отвергни эту деву, -

Пускай в Аиде вступит в брак с любым… (665-666)

Креонт не устает доказывать, сколь недостойна Антигона, но его аргументация не блестит разнообразием, твердит он одно и то же: она не соблюла его приказ. Так вот, что бы он ни прослыл лжецом, ей предстоит умереть! В своей увлеченности он бросает вызов Зевсу и говорит, что действовать не побоится и никакое попустительство допущено не будет. Вот какого вожделенное желание для каждого тирана:

Правителю повиноваться должно

Во всем – законном, как и незаконном. (678-679)

“аргументов”, но они почерпаны все из того же арсенала битв, воинской доблести, подчинения. Пафос его речи накаляется и постепенно он снова выказывает “сокровенное”:

Порядок утвержден повиновеньем;

Нам следует поддерживать законы

И женщине не должно уступать.

Уж лучше мужем буду я повергнут,

(688-692)

Как видим, Креонт постепенно объявляет, что любовь его сына - это поражение отца. Отстаивая свое право личного выбора, Гемон бросает на владетеле тень позора! Вместе с тем, Креонт исключает какое – либо размышление или суждение о том, что натворил он сам. Ведь кто может быть выше царя? Выходит, что правда может быть только с ним. В этот момент Хор попадает под сильное влияние этой риторики и, хотя не прочь гарантировать себе запасной выход – он слишком стар, выказывает согласие с многословной “тирадой”:

Коль в заблужденье нас не вводит возраст,

Нам кажется, - ты говоришь умно.

Однако теперь на очереди Гемон и он напоминает:

Мне узнавать приводится заране,

Что люди мыслят, делают, бранят. (700-701)

Так как у него нет иного выбора, он берет на себя риск высказать то, о чем обыкновенный люд помалкивает:

Для гражданина взор твой страшен, если

Его слова не по сердцу тебе. (703-704)

От своего сына Креонту приходится узнать, что всем его сентенциям о послушании и порядке грош цены, если “город весь”, а не только Исмена и его собственный сын, престарелый Хор или же на миг выказавший сочувствие Страж, признают правоту Антигоны. Отсюда проистекает и нелепейший парадокс, что из-за прихоти бесконтрольной власти все могут только жалеть:

…Эту деву

Всех менее достойную погибнуть

За подвиг свой позорнейшею смертью…(705-707)

Тут Гемон изрекает сентенцию, которая напоминает предупреждение Сократа, что невозможно претендовать на всеведение. Если кто объявляет себя всех мудрей, это несостоятельно, подобный человек “оказывается ничем” и поэтому:

Внимать другим и быть упорным в меру. (722-723)

Всего в нескольких перекрестных репликах между сыном и отцом Софокл передал с неподражаемой точностью то, как герой, который не располагает рычагами власти, заявляет готовность рассматривать вещи на принципиальной основе. В то же самое время насильник предпочитает жонглировать красными словцами, случайными ссылками и ложными мотивами. В начале Креонт делает ставку на свой более солидный возраст. Гемон же настаивает обращать внимание на дела и поступки. Но разве дело это: почитать “безчинных”, подбрасывает Креонт, а Гемон ссылается на мнение “народа фиванского”. И хотя властитель не оспаривает факт сочувствия страданиям девушки, он все же настаивает: не пристало городу повелевать своему господину:

Иль править в граде мне чужим умом? (748)

Прекрасно б ты один пустыней правил! (751)

Не имея больше других аргументов, Креонту остается только обвинить сына, что он де подчинил себя женщине и бросает жуткую угрозу:

Ты все же в брак не вступишь с ней живою.

Гемон заявляет свою готовность последовать за ней в смерти, но высказывает это в общем виде:

Когда умрет, за ней умрет другой. (763)

Креонт снова проявляет свою чрезмерную мнительность и воспринимает эти слова единственно как угроза к самому себе. Точно так же он постановил, что попытки Гемона образумить отца это не что иное, чем капитуляция перед “язвой”, как он обзывает Антигону. Вот его ошибочное восклицание, которым Креонт приписывает Гемону воображаемый грех:

С угрозами ты выступаешь, дерзкий? (764)

“безумные поученья”, “раб женщины” - со стороны Креонта. Гемон проявляет некоторую сдержанность, но и он не обходится без резких слов: “пустое решенье”, “сказал бы: глупый!”, “сумасбродства”… К сожалению, несмотря на то, что справедливы характеристики как раз Гемона, ему не удается побороть отцовскую волю. Не будучи в состоянии смириться с несправедливостью и с угрозой, что Антигона будет убита у него на глазах, он уходит прочь… Дальше мы увидим его только мертвым, когда сломленный Креонт вынесет на подмостки труп своего сына. Отец поймет слишком поздно, что человек, который дорожит своей честью превыше всего, не станет сохранять жизнь любой ценой. Если она будет рабской, если отнята радость любви, лучше наложить на себя руки. Не так то легко, прямо таки невозможно сломать человеческое достоинство…

Однако, тиран все еще строит планы как бы более “невинно” убрать Антигону. Он колеблется, а не погубить ли и ее сестру, чтоб все получили в назидание как можно более крутой урок. Пусть все попомнят, какой он непримиримый владетель и какое послушание должны проявлять его подданные. Всем пусть станет ясно:

Что тщетный труд умерших почитать. (792)

И тогда получится, что оказывать почести можно только своему царю и повелителю? Не напрасны ли тогда и восхваления “героя” Этеокла, раз он тоже не более чем мертвый труп. О возникающих противоречиях Креонт не задумывается. Однако что делается с Хором? В третьем стасиме мы видим, как он полностью соглашается с упреками Креонта к Гемону и как поддакивает на счет Эроса:

Все, кому ты являлся, - безумны! (799)

“официальным” мнением выдерживает не очень долго. Появляется Антигона, которую стражники ведут к месту, где назначено ее замуровать. При виде столь скорбной сцены, слезы накатились спонтанно, и Хору приходится признаться перед самим собой:

Послушанье уже я не в силах блюсти,

Видя все, что свершается, я не могу

Горьких слез удержать – и струятся ручьем…(807-809)

гибельной злости и неотступного желания утвердить любой ценой пакостный эгоизм. Трагические страдания и вопли Антигоны о том, что ее “незамужнюю”, не дождавшейся “брачных гимнов” отправляют в Аид, побуждает Хора к новому жесту, и он высказывает слова сочувствия и похвалы ее подвигу:

Но в обитель умерших

Ты уходишь во славе, -

Не убита недугом

Иль ударом меча.

Между смертных единая

Ты обитель Аидову

Навсегда избрала. (824-831)

“признание” отдает капитуляцией и как-то подталкивает девушку наложить на себя руки. Но тем более коварно то высказывание Хора, которым он реагирует на реплику Антигоны, которой она сравнивает себя с вечно плачущей и застывшей как камень Ниобой. Тут Хор порывает с сочувствием и издевательски иронизирует:

Но она ведь богиня,

Небожителей отпрыск!

Мы же – смертные люди…(844-846)

…В текстах классических трагедий не прописывались ремарки от автора. Указания о появлении или уходе данного действующего лица введены позже сообразно с тем, кто, когда берет слово или сам объявляет о своем действии. Также можно судить и по тому, кто к кому обращается, какие комментарии высказываются персонажами. В этом эпизоде Креонт наверняка появился гораздо раньше, чем сам заговорил. Некоторое время Антигона не замечает, как он только слушает. Зато Хор круто меняет свое поведение и вдруг “отказывает” девушке в сочувствии. Так можем объяснить ее горькое недоумение:

Ты смеешься надо мною!

Для чего ж – родные боги! –

Надо мною, неумершей,

Издеваться!

Хор все дальше упрекает Антигону:

Дойдя до крайнего дерзанья,

О трон высокий правосудья

Преткнулась больно ты, дитя,

(868-871)

Это вполне верноподданническое высказывание и словосочетание “трон высокий правосудья” выслушивает пребывающий рядом Креонт. Далее высказывается дополняющее “обобщение”:

Чтить мертвых – дело благочестья,

Но власть стоящего у власти

Тебя порыв твой своевольный. (888-891)

Эта нарочитая, предназначенная для господского уха нотация наводит дрожь как свидетельство безграничной угодливости. Ужасает та готовность капитулировать перед внешней угрозой, прикидываться преданным власти, пренебрегая всех норм человечности.

В то же самое время Креонт не может быть уверен, совладеет ли ситуацией до конца. Кроме проскользнувшейся было уклончивости со стороны Хора, не исключена опасность, чтобы разжалобились и охранники, которым наказано замуровать Антигону в пещере. Ее стенание:

– несчастной – обращать мне взоры

К богам, их звать на помощь, если я

Безбожной названа за благочестье. (939-941)

- с точки зрения Креонта не может быть безобидным. Посмотрим еще три пары стихов из конца четвертого эпизода. В них видим исключительные проявления страха, страдания, но и сострадания:

ХОР

Этой девы – бушуют порывы!

КРЕОНТ

Потому и придется ее сторожам

Пожалеть о своем промедленье.

Горе мне! В этом слове я смерти моей

Приближение слышу. (946-951)

До этого момента Креонт неотступно проводил свои корыстные намерения. Объявляя, как заправский демагог, будто заботится о процветании Фив, он создавал для собственного пользования некоторую видимость справедливости. Но в то время как Хор вспоминает всевозможные происшествия, при которых брала верх сила судьбы, на сцене выходит слепой прорицатель Тиресий, водимый маленьким ребенком. Только после разговора с ним, да и то не сразу, до Креонта доходит, что в жизни существуют ценности, которые превосходят привилегию владеть властью. Есть нормы, которые неподвластны времени и узким соображениям!

…После первых “любезностей”, кто каким истинам внимает, когда и при каких обстоятельствах можно считать, что государство управляется подобающим образом, Тиресий высказывает предупреждение:

Ты вновь стоишь на лезвие судьбы. (1007)

Креонт тут же признается: от таких слов не легко отмахнуться. На очереди пространный, и как тому и подобает, торжественный рассказ о полете птиц, о тревожном потухании жертвенных огней:

Уж боги не приемлют ни молитв,

(1030-1031)

Иными словами, не плохо бы, чтоб Креонт отказался от своего упорства:

Нет, смерть уважь, убитого не трогай.

Иль доблестно умерших добывать?

У доброго советника учиться. (1040-1043)

Тиран снова пытается упорствовать, но уже соображает – остался ведь он совсем в одиночку. Сыплются реплики, будто не только его близкие, но и прорицатель обманули его. Оправдывая себя, ему приходится обвинить всех до одного в продажности и в корыстолюбии. Все еще слышатся его клятвы и угрозы, что ни в коем случае не допустит погребение Полиника. Но ведь труп продолжает разлагаться и от него стервятники, и бродящие собаки разносят заразу. Так что даже в буквальном смысле верно обвинение Тиресия:

Твой приговор на град навел болезнь.

Стоит, однако, рассмотреть, как Креонт натыкается на ряд противоречий, которые он пока не в состоянии уразуметь и тем более отойди от них. Вот, например его предупреждение к Тиресию, которое вполне мог бы применить к самому себе. Ведь мы все время ловили его на то, как настоятельно добывается своих корыстных целей и как орудует хитросплетенными тирадами. И теперь он кидает в лицо прорицателя резкие слова:

Но и мудрейшие, старик Тиресий,

Позорно гибнут, если злые мысли

Для выгоды словами украшают.

Улавливаете ли угрозу в обращении “старик Тиресий”? Само собой, наиболее разоблачающее, трагически необратимое доказательство опасного невежества Креонта, обнаружится в самом факте полного провала, который вскоре обрушится на него. Но и в наспех высказанных репликах, Тиресий указывает на его безрассудство обижать прорицателя. Парадокс в том, что против жажды к наживе объявляется владетель, а ведь “Тираны ж все корыстны, как известно”.(1068) Креонт немедля пытается образумить Тиресия:

Ты, видно, позабыл, что я правитель. (1069)

И снова, и снова Креонт зарекается:

(1075)

На этот раз Тиресий не может смолчать и он, слепой глазами, но зрячий духом, обрисовывает картину нагромоздившихся преступлений. После надругательства над трупами, прибавилась жестокость к Антигоне, и даже это второе действие поставлено по своей значимости на первое место:

Затем, что ты безжалостно загнал

Живую душу в темную гробницу;

Прах обесчещенный, не погребенный. (1080-1083)

Любопытно отметить, как Тиресий отбрасывает упрека в том, что его гадания “по заказу”, что они куплены кем-то. Он не ссылается на подземельные или небесные “инстанции”:

Смотри уж сам: раздастся скоро, скоро

(1090-1091)

Тиресий обращает внимание и на то, что могут вполне резонно гневаться и другие города, так как и много мертвых воинов брошены на милость диких зверей. Таким образом, и мы вправе считать, что в окрестности Фив не были похоронены и те человеческие тела, которые остались после ухода ведомых Полиником войск. Вот отчего:

Все в граде алтари осквернены. (1095)

Они сразу понимают, как изменилось его поведение, и даже подхватывают обсуждение насчет того, что предсказал Тиресий, напоминают сколь правдив бывает он всегда. Видим, как капитулирует упорный тиран, и теперь он без устали повторяет свои признания:

Что должно делать? Я приму совет. (1111)

…….

С судьбой нельзя сражаться.

……..

А я, раз это решено, пойду

Ту выпустить, которую связал я.

Я понял: надо жить, до смерти чтя

(1123- 1126)

После этих слов вместе со многими слугами, т. е. – принародно, Креонт бросается исполнить те самые ритуалы и действия, запрещая которых он распорядился замуровать и тем самым “безвинно” убить его племянницу, невестку его сына Антигону.

Тут Хор может вздохнуть с облегчением, и, как и в начале трагедии, старцы принимаются восхвалять Вакха - их надежда, что благодаря счастливой развязке можно перейти к пирушке. Пусть сей бог поможет веселью! Прежде были разогнаны внешние враги, теперь, наконец, отошла столь опасная гордыня их владетеля.

…Однако приходит Вестник и сообщает ужасающие новости. Произошли события, которые окончательно сломают зарвавшегося тирана. Только очень жаль, что цена этого прозрения нестерпимо высока. Теперь уже для Креонта “все пропало”, он – “живой труп”, говорит Вестник и обобщает сколь несомненную, столь и “забываемую” из-за человеческой алчности истину:

Живи как царь; но если счастья нет –

То не отдам я даже тени дыма

За это все, со счастьем сравнив. (1172-1175)

“ценности”, которые внушал своему сыну Креонт:

А безначалье – худшее из зол.

Оно и грады губит и дома

Ввергает в разоренье… (684-686)

Эвридики рассказаны подробности, как произошло самоубийство ее сына. Потрясенный потерей своей возлюбленной и после несостоявшейся расправы с собственным отцом, Гемон наложил руки на самого себя. До этой трагической развязке в гробнице был совершен погребальный обряд с Полиником. Надо думать, ушло не мало времени, потом все отправились к пещере, где замурована Антигона. А когда послышался некий крик, Креонта пронзило предчувствие, что это вопль его сына. Начались поиски…

…И в склепе, в глубине,

Повесившейся деву увидали

На туго перекрученном холсте;

А рядом он, ее обнявши труп,

Отца деяньях и любви несчастной. (1224-1229)

Креонт плакал, умолял сына выти из пещеры - эти просьбы были встречены грозным молчанием. Потом сын бросился наказывать отца с мечом в руках, но, убегая, Креонт спасается. Попытка же убить самого себя, увы, оказывается успешной и Гемон погибает:

Тогда, во гневе

Налег – и в бок всадил до половины.

Еще в сознанье, деву обнял он

И задыхаясь, ток последний крови

На бледные ланиты пролил ей.

Не смотря на то, что эти события только описаны и не исполняются на сцене, все достаточно ярко в своем трагизме и может потрясти не только мать Гемона Эвридику, а и тех, кто воспринимает описание их страданий как зрители. Мы можем считать, что по силе непосредственно увиденного зрители Шекспировских трагедий “выигрывают”: они прямо наблюдают, как Ромео находит в мрачном склепе погребенную свою Джульетту. Глубокий заряд трагизма содержится в принятии яда, в просыпании глубоко уснувшей девушки и в ее неподдельной смерти от острия кинжала.

Однако то, что в разные эпохи поэты пользовались разными приемами описания или представления трагических поступков, не отменяет почти полное совпадение в судьбах героев. Конечно, из-за этой схожести нельзя сказать, будто Шекспир был эпигоном Софокла. Конфликты и неприязнь всегда сопутствовали роду человеческого. И точно так же чувство любви и привязанности никогда не знает компромиссы, оно неизменно является высшим проявлением порыва к свободе и достоинству личности.

Как бы там ни было, известнейшая фраза, которой кончается “Ромео и Джульетта”:

Но повесть о Ромео и Джульетте

…

Однако пора вернуться к “Антигоне”, потому что, не вымолвив и слова, Эвридика ушла прочь. Высказываются предположения: может ей не хочется рыдать прилюдно, а пошла искать сочувствие у прислужниц. Однако Хор предвидит, что накатывает беда:

Не знаю; только эта тишина

Не менее страшна мне, чем рыданья. (1255-1256)

пришлось скрываться в изгнании. Она так и не узнает, что сын ее будет и мертвым, а Эвридика не может смириться с гибелью обоих своих сыновей как результат самодурства их собственного отца. Вот описание ее смерти, которой она повторяет кончину Гемона:

Сраженная лежит у алтарей;

Ее померкли и закрылись очи;

Смерть Мегарея славного оплакав,

За ним другого сына, - на тебя

(1303-1307)

Вот что приходится Креонту услышать, едва только он появился у стен дворца с трупом мертвого Гемона на руках. Все это узнаем в коммосе – грустные песни и реплики, которыми все линии и сплетения сюжета выясняются до конца. Перед нашими глазами раскрывается и горькое раскаянье, и очищение от прежних и столь судьбоносных заблуждений.

Прочтем, как начинается первая строфа:

Увы!

Грехи души затуманенной,

Смотрите теперь на отца вы все,

Убившего сына несчастного!

Слепым поддавался я замыслам!

О, сын мой, угасший в юности!

Но не ты, я один – безумец! (1264-1273)

В этом монологе нет ни одно нейтральное слово, и в каждом просматривается раскаяние за прежние претензии и пакостную риторику. Про себя Креонт перечисляет: жестокость, заблуждение, виновность, грех убиения. О своем мертвом чаде он выговаривает только слова нежности, которые оказались весьма и весьма запоздалыми. Почему эта любовь к Гемону не подтвердилась принятием его прав на собственные чувства? Про этот грех напоминает и Хор:

Увы, ты правду видишь слишком поздно.

Конечно, за это запоздание свой “вклад” внесли и фиванские старики. Они долго соглашались с “аргументами” властителя, потом впопыхах дали свои советы Креонту, но не настояли решительно, что вначале надо освободить замурованную девушку, и только потом совершать обряд с телом Полиника. Очередность необходимых действий, как их видит Хор, была бы спасительной:

Ступай, веди невесту из пещеры;

И оскверненный прах похорони. (1112-1113)

терзания уже признаны как незаслуженные, разве ей не полагается позаботиться о мертвом своем брате собственными руками?

К сожалению, эту логику некому отстаивать, на похороны теряется драгоценное время. Как раз из-за этого – отнюдь не лишенного смысла, но все же не первоочередного по важности – ритуала, нагромождаются новые, фатально необратимые беды. Антигона уже повисла на петле и Креонт застанет Гемона в момент, когда обнимает труп любимой девушки…

Эти трагические происшествия случились за кулисами, а на глазах зрителей Креонт выносит своего мертвого сына, который не успел наказать отца за его преступление. В результате Креонт подтверждает мысль Исмены, что страдание не проходит без следа:

Увы!

Урок мой горестен; увы мне: некий бог

Обременил меня громадой горя

Увы, всю радость истребив мою!

О муки злые злых людских страданий! (1275- 1280)

Где осталось его прежнее отстаивание государственного интереса? На этот раз жестокость названа ее собственным именем, так как перед нами вместо прежнего ораторствующего властителя, говорит кающийся грешник. И когда приносят перед ним окровавленный труп его жены Эвридики, Креонт окончательно отказывается искать оправдание в действиях какого либо бога, а принимает без остатка свою собственную вину.

Нельзя никому этот грех приписать.

Я тебя ведь убил – я, несчастный, я! (1318-1320)

Нескончаемое “я”, категоричность самообвинения настоль потрясающи, сколь категорично подтверждают запоздавшее раскаяние прежнего тирана. Дальше он может рассчитывать только на скорую смерть, так как его раздавливает “заработанное” собственными нечестивыми поступками, распоряжениями, ухищрениями прозрение:

Я убил тебя, сын, и тебя, жена!

И нельзя никуда обратить мне взор:

Все, что было в руках, в стороне лежит;

И теперь на меня низвергает судьба

(1336-1341)

Бесчестье, позор, ложная гордость – это понятия, на которых основана вся трагедия и мы можем охарактеризовать ее как потрясающая по своим итогам дискуссия о том, что нам дарует честь, а что ведет к лишению оной. Это “обсуждение” разворачивается действием, конфликтными стычками, в ходе которых, как результат трагических превратностей и страданий, характеры меняются. Ведь слишком долго Креонт верил, будто получая почести, его честь только увеличивается. Он считал, что отбрасывание общепринятых норм прибавит ему чести и он докажет свою исключительность! И только после пережитых катастроф Креонт понимает, что свободен тот, кто по собственной воле готов ограничивать себя ради других. И не может быть свободы для “собственного употребления”, точно так же, как человек, который дал себе богатое угощение, не может объявить, что вот, он очень и очень щедрый…

время соображали, “куда дует ветер” и были начеку: как бы владетель их не припугнул, прикидывали, как вставить какое-то умное словечко. Вот и теперь они заливаются риторикой, слушаем их назидательные констатации:

Мудрость – высшее благо для нас,

И гневить божество не позволено.

Гордецов горделивая речь

Отомщает им грозным ударом,

И под старость их мудрости учит. (1342-1347)

Нравственный заряд трагедии в том, что мудро не погрешать против человечности. Ради этого стоит принимать любой риск, и тогда дерзость так же необходима, как и оправданна. Но своей оговорочной речью Хор, в сущности, размывает ответственность за прежние страхи, за свой непомерный конформизм. Думается, что и здесь можем усмотреть сходство с Шекспировской “Ромео и Джульеттой”, где на финале звучит сентенция примиряющего толка. Вот назидательные слова Князя Вероны:

Пойдем, обсудим сообща утраты

Увы, в обе прославленные трагедии остались в живых только “полезно” гибкие герои. Они не блистали бог весть каким умом, но им хватало смекалки не поступать наперекор требованиям власти. Уцелели те люди, которые обходили все опасности и проблемы, которым не трудно потерять свою самостоятельность. И весьма недальновидно отождествлять позицию Софокла с финальной декламацией. А то бы вышло, будто драматург пользуется рупором. Истину можно понять, не опираясь на обилие голосов. Гораздо более ценны глубоко выстраданные личные прозрения. “Среднестатистическая истина” означала бы, что мудрость не может быть свойственна молодым Антигоне, Исмене или Гемону. Возраст и численность выступающих лиц не дают уверенности, в чем сокрыта истина!..

Основное послание в “Антигоне”, а так же и в других сохранившихся пьесах Софокла в том, что нам необходимо очищать себя от фальшивых устремлений. Фетиши богатства и власти ведут к гибели каждого, кто посвятил им свою энергию и интеллект. Это соблазнительные, но преходящие ценности, ради которых теряется то, что действительно ценно – радость быть человеком и не разменивать свою неповторимую жизнь на то, что, в сущности, не стоит “даже тени дыма”!

Показательный пример того, как нагромождаются случайные соображения о драматургии Древней Эллады и при этом отодвигаются в сторону основные ценности в жизни, можно проследить в книге Б. Богданова “Миф и литература”. В шестой главе: “Система жанров, сюжет и миф в аттической трагедии” автор уводит в сторону разговор о том, как следует понимать дефиницию Аристотеля о цели трагедии. По его мнению, излишне и дальше увеличивать те тысячи страниц, которые посвящены проблеме очищения от сострадания и страха. Богданову доподлинно известны мнения таких выдающихся исследователей как А. Лосев и С. Аверинцев, что в сохранившиеся тексты Аристотеля, которые сохранились до наших дней, не зафиксирован прямой ответ о сущности катарсиса и о его психологическом содержании. Богданов отказывается от прямой дискуссии. Однако несколько позже в этой же книге попадается нам анализ отдельно взятой пьесы и по поводу констатации, что в “Ипполите” Еврипида видим обрамляющий конфликт между Афродитой и Артемидой, высказано вот такое мнение об античной трагедии:

“Не только миф, но и время-пространство праздника Диониса, в чьей среде происходит восприятие единым народным коллективом, суть своего рода фильтры, очищающие от проблем непосредственной действительности.” (Б. Богданов. Мит и литература. София, 1985, с. 134.)

Можно указать на ряд крутых поворотов в судьбах отдельных лиц, городов и военных союзов. Вряд ли стоит перечислять их вдоль и поперек, так как эти перипетии четко зафиксированы в истории Древней Эллады. И все же, эстетическое воздействие трагедий не должно зависеть от того, насколько подробно мы знакомы со всеми частностями. Припоминая отдельные примеры, мы сможем легче порвать с той герметичностью, которая воспринята как незыблемая догма при интерпретировании классической эллинской драматургии. К сожалению, в собственно филологических анализах исторический контекст остается в стороне, и от этого с неизбежностью возникают неверные представления о подлинной сущности художественных образов.

Один из парадоксов – это ревностно оберегаемое мнение о непогрешимости Аристотелевых суждений. Если будем придерживаться традиционных взглядов об этом философе древности, то мы не сможем освободиться от тех бесчисленных оговорок и от половинчатости в “анализах” драматургии времен классического V-ого века до нашей эры.

Например, весьма примечательно отношение Аристотеля к пьесе, которую мы пытаемся отвоевать у пропитанных схоластикой интерпретаций. Ведь мы уже решили, что те 25 века, со времени написания шедевра не будут для нас помехой. Что вполне достаточно, если посмотреть на пьесу непосредственно, учитывая непреходящие ценности в жизни людей всех времен и народов. Только при таком свете прояснятся и самые зашифрованные формулы. Сразу становится ясно, что не стоить гипнотизировать себя и обилием выписанных страниц о катарсисе.

Вернемся к истолкованиям “Антигоны”. Оказывается, что прославленный автор “Поэтики” упомянул только один единственный раз эту пьесу, да и то, как пример отрицательный. Его резервы читаем в четырнадцатой главе, где Аристотель говорит как раз о ключевых, но вместе с тем, столь невыясненных категориях “страх и сострадание”. Останавливаясь на те условия, которые предполагают возникновение вопросных “аффектов”, он выдвигает весьма странные требования. Прежде всего, дискредитируется зрительское восприятие утверждением, что оно не очень присуще искусству. Получить же удовольствие от страха и сострадания можно с помощью надлежащего состава событий. И тут же к столь сильно волновавшую нас“Антигону” Аристотель выказывает странные претензии:

“Из всего этого самое худшее – зная, намереваться [что-то сделать], однако же, так и не сделать: это отвратительно, но не трагично, так как здесь нет страсти. Поэтому так никто [из поэтов] не делает, разве что изредка, например в “Антигоне”, [где] Гемон [намеревается убить] Креонта.” Цит. по: Аристотель. Сочинения в 4-х томах. Т. 4, М., 1983, с. 661.)

Значит, Софокл допустил исключение из правил, но насколько оно оправдано? Ведь мы уже убедились, как глубоко драматичен этот, пересказанный перед Эвридикой, эпизод. Именно после слов Вестника со всеми подробностями захоронения истерзанных псами останков Полиника, с жалобами Гемона о смерти любимой, нападением на отца и прокалыванием самого себя, мать, которую до этого лишили и другого сына, уходит во дворце и там кончает жизнь самоубийством. Как тут не крути, но несостоявшееся покушение на отца надо признать как исключительное страдание души. Соответственно потрясение и сострадание возникает в душе зрителя. Из этого следует, что Аристотель как-то излишне разборчив в том, какие мотивы должны порождать сострадание.

Почему он относится к “Антигоне” столь скептически? Постичь суть этой проблемы нам поможет осмысление того общепризнанного факта, что эстетические предписания Стагирита имеют сугубо нормативный характер. Тогда с какой стати проглатываются любые сомнения к подобной догматике? А следовало бы наоборот – быть начеку к тем фактам и зависимостям, которые Аристотель выпячивает или же тенденциозно замалчивает.

С позиции этого критицизма я оспорил и то толкование Аристотеля, в котором он осыпает комплементами “Эдипа-тирана” Софокла. Оказалось, что отнюдь не случайно “образец” упоминается единственно в краткой форме – “Эдип”. В этом можно усмотреть проявление “придворного” мировосприятия Стагирита. Пристрастие, которое подталкивало его к тому, чтобы представить в идеализированном виде отца Антигоны. Точно так же ему было нужно обойти вниманием великую трагедию о нерадостной судьбе дочери Эдипа.

Тут я предвижу несогласие с характеристикой Аристотеля как придворного философа. Но он и в самом деле был своим человеком в доме македонских царей. То, что ему доверили воспитание юного Александра, который стал величайшим завоевателем всех времен, не подлежит сомнению, это общеизвестно. Именно так основывает в своем фундаментальном труде “Открытое общество и его враги” Карл Поппер свою требовательность к философу. Вот какое любопытное наблюдение о биографии Аристотеля можно встретить и у русского ученого Алексея Лосева:

“В противоположность Платону, этому аристократу высокого полета, происходившему из царского рода, Аристотель был тем, что сейчас можно бы назвать просто интеллигентом. Он был сыном врача, и сам учился на врача. Правда, этот интеллигент ни в какой мере не чуждался высоких сфер. Прибыв в Малую Азию в 347г. из платоновской Академии, он женился там на племяннице и приемной дочери Гермия, тирана Атарнеи, а о его близости двору македонских царей и говорить нечего.” (А. Лосев. История античной эстетики. [Т. 4] М., 1975, с. 652.)

Нет сомнения, что такие определения как: “высокие сферы”, “не чуждался”, “интеллигент”, суть стыдливое смягчение той лояльности, которую исповедовал сей философ в своем отношении к власти придержавшим. Да, Лосев очень эрудирован и на первый взгляд стремится к объективности, и все же он уклоняется от ясного ответа, а какова его собственная позиция. Речь, ведь, об объекте исследования в увесистом томе “Аристотель и поздняя классика”. Знаменательно, что Лосеву пришлось таки, порвать с апологическими суждениями и появилась проблемная характеристика:

“Прославленный трактат Аристотеля “Поэтика” представляет собой целый хаос незаконченных и непродуманных мыслей, которые трудно объяснить одной только исторической судьбой рукописей Аристотеля.” (Там же, с. 653)

Консерватизм Аристотеля имеет сугубо охранительный смысл, раз Лосев сознает, что:

“Среди всей этой социально-политической путаницы у Аристотеля выясняется только одно: идеальное государство – это государство суровой военщины, необходимое для угнетения рабов и для самозащиты от соседей-варваров.” (Там же, с. 649)

пренебрежительно оцениваемой Аристотелем трагедии, то понадобится “рискнуть” подобным критицизмом, не так ли?

К сожалению, мне приходится отстаивать смысл произведений, которые на первый взгляд не то, что не отрицаются, а прямо таки восхваляются вдоль и поперек, ставятся нам в пример как в случае с “образцовой” трагедией об Эдипе. Но есть ли большой пользы, когда щедрые комплементы уводят нас в сторону от истины. Гораздо важнее понять: таким образом пускается по ветру завещанный нам смысл, текст подвержен искажающим интерпретациям!

Одно из знаковых вмешательств - это концепция Гегеля, который расставил вполне тенденциозные акценты в своей “Эстетике”. При том он не скупится на самые восторженные оценки об этом шедевре. А для нас очень важно не прельститься ликованиями, что, дескать, сей шедевр оценен вот какими похвалами в превосходной степени:

“Антигона” – одно из наивозвышеннейших, во всех отношениях превосходнейшем художественном произведении всех времен. Все в этой трагедии последовательно: здесь противостоят друг другу в борьбе и публичный закон государства, и внутренняя семейная любовь, и долг по отношению к брату; семейный интерес имеет своим интересом женщину – Антигону, благоденствие общественного союза – Креонта, мужчину. Полиник, ведший войну со своим собственным родным городом, пал перед вратами Фив, и Креонт, властитель города во всеуслышание грозит в объявленном законе смертью всякому, кто отдает этому врагу города почесть погребения. Но Антигона(…)как сестра исполняет священный долг погребения, послушная благочестию своей любви к брату. При этом она ссылается на закон богов: но боги, которые она почитает, это подземные боги Аида, являющиеся внутренними богами чувства, любви, кровных уз, а не дневными богами свободной, самосознательной жизни народа и государства.” (Г. В. Ф. Гегель. Сочинения. Т. ХІІІ. М., 1940, с. 39-40.)

Рассматривая непосредственно саму трагедию, мы смогли убедиться, что позиции в коллизии отнюдь не одинаково значимы. Неправомерно мнение, что Гегель признает равно справедливыми и основания Креонта заботится об интересах государства, и желание Антигоны похоронить Полиника. Ведь Гегелю ближе Креонт, а не жители Фив с их чувствами и стремлениями. А, следовательно, философ сводит на нет предупреждения Софокла. Потому что великому драматургу нужна наша сопричастность не с властителем, который, в конце концов, обанкротился, а с молодыми людьми, которые погибают из-за неосуществимости их любви, предвосхищая гибель Шекспировских Ромео и Джульетту.

эмоционально окрашенные эпитеты как “подземные”, “внутренние”, что бы внушить значение “темных” богов. Потому что на другом полюсе – дневные, то бишь “светлые” боги государственности, за которые будто бы борется Креонт. По Гегелю чувства сами по себе и в том числе чувство любви – это нечто незначительное. Этим “второстепенным” ценностям противостоят действительные приоритеты власти. Она же должна быть неограниченной, “свободной” от требований нравственности. И это скольжение к любимой мысли мотивируется тенденциозным пересказом событий. Гегель так же обходит вниманием те мотивы, которые побудили Полиника собрать войско и пойти в поход против похитившего его права и наследство Этеокла.

А в ту же самую эпоху, когда Гегель составлял свои умственные конструкции, было выказано меткое несогласие с утонченным искажением мотивов в “Антигоне”. Вот вполне убедительные рассуждения Гете, записанные его секретарем:

“Ежели Полиник пытался отвоевать земли, доставшиеся ему в наследство от отца, с которых он был насильственно согнан, то разве же это такое неслыханное преступление против государства, разве смерть его не была достаточным искуплением, и понадобилось еще надругательство над его ни в чем не повинным трупом?” (И. П. Эккерман. Разговоры с Гете в последние годы его жизни. М. 1981, с. 510.)

Респект к Гегелю с его объемным теоретическим наследием слишком велик, и потребуется особая зоркость при анализе тех несомненных фальсификаций, на которые он решился. Сам факт, что никак не комментируется реально поразившая его фаворита Креонта катастрофа, выдает с головой его тенденциозность. Вот какое недвусмысленное возражение высказал Гете:

“Когда Креонт запрещает хоронить Полиника и разлагающийся труп не только отравляет воздух, но ко всему еще и собаки и хищные птицы повсюду разносят клочья мертвого теля, оскверняя даже алтари, то это его деяние, равно оскорбляющее людей и богов, является не государственной , а разве что государственным преступлением. Все восстают против него. (…) Но он не внемлет ничьим мольбам и, закоснелый в своем упорстве, продолжает кощунствовать, покуда сам не превращается в тень.” (Там же, с. 510-511.)

Что ни говори, но есть огромное различие между упорного самоуправства правителя и благоденствия в государстве. Раз приходится выбирать, то просто невозможно отдать свое предпочтение тому, что стремится внушить Гегель, и вне всякого сомнения, нам надлежит довериться Гете. Ведь точно восстанавливает происходящие в драме события именно поэт, а не философ.

“…Позволил до того начинить себя гегелевской философией, что утратил естественную способность к созерцанию и к мышлению и сверх того выработал в себе столь тяжеловесный образ мыслей и манеру выражения, что в его книге мы натыкаемся на места, когда наш разум немеет, и мы уже не понимаем, что же это такое перед нами”. (Там же, с. 508.)

Вот каковы ценностные критерии, завещаные нам великий поэт и мыслитель:

“…Действия Креонта определяются отнюдь не государственной добродетелью, а его ненавистью к покойному. Да и вообще нельзя называть государственной добродетелью действия, которые идут вразрез с обычным пониманием этого слова.” (Там же, с. 510.)

Как мы уже убедились, в традиционных интерпретациях обычно делается ставка на такой передаче событий, при которой ужасающие происшествия возникают по воле богов, а самостоятельным поступкам людей уделяется ничтожно мало внимания, многое оставляется на произволе случая, а личная воля исключается.

“Антигоне” психологическая мотивация поступков и решений очерчена столь тонко, что концептуальные лавирования практически невозможны. Нет никакой убедительности и в родовом проклятии, которое пытается привносить Киргегард. Может быть, только “гибкому” Гегелю удалось сколотить убедительную конструкцию с его абстрактно противостоящими правами и позициями. Однако нам не составило особенного труда, что бы понять: он пристрастен и поэтому склоняется к защите государственности. Не случайно Карл Поппер указывает, что свою философию Гегель сочинял с оглядкой на интересы прусского императора. И как только сей мыслитель выковал “Антигону” как свой образец, он поспешно отворачивается от трагедии об Эдипе. Ему, видите ли, не понятно как так получилось, что мудрец, разгадавший слова Сфинги, впал в столь глубокие заблуждения. Гегель не обращает внимания на то обстоятельство, что загадка, чьей ответ – человек, содержала и вторую, предупреждающую часть. Пока восседал на фиванском престоле, забыл про нее и Эдип. Антропологическое знание не бесполезно, и человек действительно вначале ходит на четвереньках, “днем” ступает на обе ноги, а под закат жизни помогает себе палочкой. Но дальше напоминается, что физическая сила есть нечто преходящее: “…Чем больше опор его тело находит, / Тем в его собственных членах слабее движения сила.” (Цит. По: Софокл. Трагедии. М., 1954, с. 457.) И выходит, что подлинная мудрость - не пренебрегать этим предупреждением. Все остальное не больше чем сообразительность, умничанье. Очень часто посредством человеческих страстей и слабостей добываются всевозможные фетиши.

... Эдип докатился до своей катастрофы по логике насильнического управления. Тираническая власть снижает само качество жизни и тогда не долго вспыхнуть эпидемии, падают нравы, разражаются несчастья. Потом на очереди всплывают личные преступления владетеля, а это Гегель не замечает. Он осторожно прослеживает, как бы не пострадал авторитет самой идеи государственности. Соответственно его главная забота - это увести вне нашего внимания основное внушение: нельзя покушаться на главную ценность и подрывать нравственные устои личности. Потому что Эдип проникается раскаянием и, забыв о намерении убивать виновницу Иокасту, он выкалывает свои глаза. Отсюда и желание Гегеля подмять художественные достоинства “Эдипа-тирана”. Конечно, Креонт тоже раскаивается весьма горько, но все же не более чем соответственными репликами и он не лишает себя зрения... Поэтому философ решил, что с помощью замалчивания сумеет замазать суть трагедии. За фразами о противоположных позициях владетеля и его дерзкой племянницы, тот факт, что у Креонта совесть тоже пробуждается, припрятан и оставлен без какого-либо обсуждения.

За то во всех остальных случаях, когда упоминается наследство Софокла, преимущественным вниманием помечена трагедия об Эдипе. Пересказывая ее сюжетные ходы, составляются всевозможные мировоззренческие конструкции и теории. Правда, до этого, заблаговременно и с помощью сглаживающего перевода, прозвище “тиран” из оригинального названия заменено титулом – “Эдип-царь”. Это предпочтение тенденциозно истолкованной великой трагедии об Эдипе особенно показательно у Ницше и Фрейда. Гипертрофированной эстетичностью Ницше восхваляет мощь жизни. Фигура фиванского властителя дает ему повод опоэтизировать аморализм: благородный человек не согрешает. А автор психоаналитической теории зачисляет за человеческий род биологически предопределенные влечения, которые названы именем знаменитого героя Софокла – “комплекс Эдипа”. В нем входят нагон отцеубийства и либидо кровосмешения, однако, ведь, никому и в голову не приходило объяснять нападение на Креонта со стороны его сына Гемона, будто он стремится элиминировать отца с тем, что бы осуществить близость с матерью?!

“Антигоны” никак не получается модель таких радикальных конструкций и трагедия не подходит для составления заумных мифологем. Драматизм и эмоциональные потрясения возникают как результат вполне конкретных коллизий. И тем более любопытно проследить некоторые анализы, которыми наше внимание уводится вне непосредственных взаимоотношений. Такую операцию предпринял реформатор психоанализы Эрих Фромм. Он рассматривает “Антигону” как пример каких-то пристрастий Софокла к матриархату и настаивает, что у гениального трагического поэта прочитывается неприятие патриархального уклада. В его интерпретации “два противоборствующих принципа” исповедуют соответственно Эдип, Антигона и Гемон с одной стороны и Креонт – с другой. Проследим небольшой набор характеристик, в котором проявляется желание распределить все “по полочкам”:

“Антигона воплощает единство всех людей, всеобъемлющую материнскую любовь”;

“Гемон, сын Креонта, олицетворяет собой принцип, за который борется Антигона. (…) Он доверяет лишь воле народа и разуму”;

“Для Креонта наивысшее достоинство – подчинение власти”. (Э. Фромм. Душа человека. М., 1992, с. 280,281.)

Эта поляризация должна подтвердить отрицательное отношение Софокла к тираническому поведению Креонта и для Фромма его образ даже своеобразный аналог софистов с их “этикой эгоистического сверхчеловека”. Спору нет, это сильное обобщение и оно вполне в духе тех наблюдений, которые мы уже вычитали в пьесе.

психоанализа о “эдиповом комплексе” выглядят убедительно, только если мы ограничимся в пределе первой по мифологическому сюжету пьесы из фиванского цикла. А в связи с желанием отбросить преступность в действиях Эдипа, Фромму понадобился антагонист, диаметрально противоположная личность и это фигура Креонта. Соответственно пришлось оспорить Гегеля, хотя он же и прославлен как “великий мыслитель”:

“Гегель на стороне государства и его законов; он даже определяет принципы Креонта как принципы “свободной жизни народа и государства”, несмотря на неопровержимые свидетельства того, что Креонт представляет не свободу, а диктаторство”. (Там же, с. 282.)

Не получилась ли довольно сложная картина: Гегель прекрасен, однако у него перепутаны неопровержимые факты при рассматривании отнюдь не случайного произведения. Противостояние между Антигоной и Креонтом принимается как нечто существенное, но симпатии и антипатии перевернуты в диаметральной противоположности. А все эти коррекции предприняты для того, что бы “спасти” Эдипа:

“Не Эдип, а Креонт терпит поражение в конце трилогии, и вместе с ним – принцип авторитарности, господства человека над человеком, господства отца над сыном, господства диктатора над народом”. (Там же, с. 282.)

Пример с Эрихом Фроммом и с его сравнительно пространным, но по существу прагматическим, рассмотрением “Антигоны” подтверждает то невеселое правило, что мифологический подход считается не с конкретной образностью, а извлекает свои формулы с целью подтвердить заранее надуманных представлений и концепций.

“Структура мифов”. В ней структуральный метод разработан на примере мифа об Эдипе. Разбивая его на отдельные “мифемы”, он выстраивает события по какому то объединяющему признаку. В первой колонке указаны случаи, когда наблюдаются “ценности родственных связей” и классифицированы три сюжета:

“Кадм ищет свою сестру Европу, которую похитил Зевс;

Эдип женится на свою мать Иокасту;

Антигона хоронит своего брата Полиника, нарушая запрет”. (Цит по.: Литературна мисъл, София, 1988, № 4, с. 140-141.)

Это единственное упоминание сюжета из “Антигоны” и дальше отпадает все богатство образов и нравственных внушений. Попросту лишний раз выстраивается структура мифов. И нам даже не приходится выводить и доказывать это безразличие к художественной целостности, потому что сам Леви-Стросс не упускает заявить об этой своей незаинтересованности:

“Миф об Эдипе дошел до нас посредством частичных поздних редакциях, которые полностью литературны и мотивированы скорее всего эстетическими и нравственными задачами. (…) Но в нашу задачу не входит достоверное толкование мифа об Эдипе”. (Там же, с. 140.)

А интересно, отчего это следует пренебрегать литературным осмыслением данного мифа? Неужели не лучше отдавать предпочтение решению как раз нравственных и эстетических задач? Выражаясь иными словами, разве не более ответственно, да и более созидательно направлять свои исследовательские усилия именно в этом направлении?

Давайте вспомним, как обрисовал под занавес то, что произошло в “Гамлете” друг датского принца Горацио:

…Расскажу о страшных,

Кровавых и безжалостных делах,

Наказанном двуличье, и к концу –

О кознях пред развязкой, погубивших

Виновников.

(Перевод Б. Пастернака)

“Антигоне” Креонт не хочет признавать любовь молодых и поэтому ворчит своему сыну Гемону, настаивает, что проявляет себя только сила нагона:

Не подчиняйся ж прихоти, не жертвуй

Рассудком из-за женщины, мой сын,

И знай, что будет холодна любовь,

Коль в дом к тебе войдет жена дурная.

То же пренебрежение к сокровенным чувствам выказывается той циничной аналогией перед Исменой, что, дескать, “Для сева земли всякие пригодны”. (573) В таком же духе умствует Полоний перед Офелией:

Каково!

В залог сердечной дружбы. Что ты смыслишь

В таких вещах? А как ты отнеслась

(І,3)

Иными словами, весь набор гибельных действий и заблуждений, который присущ “Гамлету” Шекспира можно обнаружить и в “Антигоне” Софокла…

Без каких бы то ни было предварительных схем и тенденциозных конструкций “Антигона” раскрывает образы и взаимоотношения, которые не могут не затронуть души обыкновенных зрителей. Несомненный признак такого воздействия – это ее успех у афинской публики при первом представлении в 442-ом году до н. э. Эта огромная популярность обеспечила Софоклу должность стратега в кампании против острова Самос. Трудно судить, обрадовался ли он такому назначению, но доподлинно известно, что поэт не смог проявить себя ни как полководец, ни в качестве члена комиссии при кассе союзников на острове Делос. И в этом нет ничего удивительного, так как талант художника имеет свою особенность. Он не помогает военной или административной карьере. Не смотря на все эти почетные посты, драматург не изменил своему призванию, и сочинил 123 пьес, которые принесли ему 24 раза первое место на празднества в честь Дионисия, а ниже второго места он не спускался никогда!

Проблемы возникают, как только шедевр творческого гения оказывается во власть интерпретаторов. Без всякого стеснения, они приносят в жертву его проникновение и запихивают сюжет, образы, конфликты в “удобном” русле. Бесконечные домыслы и патетические восклицания отводят в сторону реальные акценты самого драматурга.

Высказанные Эрихом Фроммом соображения довольно показательны для такой словесной эквилибристики, но еще более “красочен” пример неимоверной путаницы, который попадается у Андре Боннара. В своем трехтомном труде о древней Греции этот швейцарский ученый не обходит вниманием “Антигону” и начинает свою вторую книгу анализом трагедии. Она так и названа: “От Антигоны до Сократа”. Целых сорока страниц тянутся всевозможные описания и характеристики, а среди них попадается и утверждение, будто разговор между Гемоном и Креонтом готовит нас к примирению как с Антигоной, так и с Креонтом. Проверим же, какими силлогизмами “выковывается” оправдание владетеля:

“Что до безумия Креонта, то оно говорит нам не только о том, что Креонт отныне погряз в несправедливости, но показывает и привязанность отца к сыну – такую привязанность, какую способен испытывать Креонт, отцовскую любовь, требующую, чтобы сын остался собственностью отца, и делающую тем более непереносимым это внезапное сопротивление его авторитету, что он угадывает питающую его постороннюю любовь. Необузданный гнев Креонта против сына обнажает не только его растерянность, но и беззащитность перед ударом, который боги собираются ему нанести. У него осталось сердце, а оно превосходная мишень, что бы целиться…” (А. Боннар. Греческая цивилизация. Т.ІІ, М., 1959, с. 19.)

Спору нет, цитата несколько длинновата, но вполне заслуживает наше внимание. Отчего это ревность Креонта к любви его сына мы должны считать отцовской любовью? Что за непременное сочувствие к выдуманной незащищенности от каких-то богов? Разве все трагические события не результат только и единственно самостоятельно принятых самим Креонтом решений, раз в пьесе вообще нет речи о вмешательстве свыше? Кто брал его сердце мишенью, и разве не он лично раскаивается за свои невежественные поступки. Все люди вокруг него стремятся как раз его образумить. Хор делает попытку перевести все эмоции в праздничное гулянье. Антигона напоминает ему не растаптывать непреходящие ценности. Гемон предупреждает отца - его упорство не обойдется без трагических потерь. Едва Тиресию и то с большими усилиями удалось остановить зарвавшегося владетеля…

Раскаянье Креонта указывает: и тут беды накатывают как в трагедиях Шекспира. Они возникают в результате коварных козней и оборачиваются как раз против зачинщика интриг. Иными словами, в трагическую воронку закручиваются несправедливость, разросшиеся сверх всякой меры амбиции все подчинить собственной воле, жажда бесконтрольной власти. Но это просто невероятное словесное жонглирование - коснуться этих гибельных действий, и в то же самое время отвести от них наше требовательное внимание? Проявить такое умение возможно, если кто не на шутку усвоил дух Гегелевских студий с его виртуозным подчинением эстетики прагматизму.

А события, которые дают повод для моральной переоценки, весьма многогранны. Потому что в трагедии страдают не только Антигона и те персонажи, которые теряют свою жизнь, но и просто лица, которые колеблись в своем выборе, и в результате теряют своих близких людей. Ведь и Креонт не погибает, но цена, которую он заплатил за свое невежество, неимоверно высока…

Трагик может предугадать: ничто не проходит безнаказанно. И он принимает на себя ответственность, пытается предупредить своих сограждан об опасном невежестве. Так “примерно мифическая ситуация” переросла в драматическое прозрение и таким образом она имеет свою силу не только в пределах античности, но и во все последующие эпохи в развитии человечества!

И никакие комплементы к “Антигоне” на подобие высказанных Гегелем похвал, не смогут скомпенсировать вред от однобокого истолкования. Соответственно замалчивание или недооценка ее достоинств, на которые решились Аристотель, Шопенгауэр, Киргегард, Ницше, Фрейд…, не снимают захватывающее душу внушение о непобедимости столь хрупкого человеческого достоинства и о конечной немощи любого насилия!

И если всевозможные поблажки и искушения, направленные на то, чтоб мы забыли свое призвание, воспроизводятся и даже намеренно насаждаются все снова и снова, то и наследие Софокла, среди которого “Антигона” блестит ярким светом, будет всегда актуально. Ценность этого шедевра неподвластна ни времени, ни “исследовательской” схоластике!

---------------------------------------

Для контактов:

Болгария, София 1164, ул. “Кораб планина” 73,