«ЭДИП ТИРАН» СОФОКЛА
ПАРАДОКСЫ И НЕСООТВЕТСТВИЯ ИНТЕРПРЕТАЦИЙ
"Эдип тиран" Софокла – в ошибочном переводе: "Эдип царь" – общепризнанный шедевр античной драматургии. На сюжете и структуре трагедии основаны узловые эстетические категории. Со ссылкой на её образы построены философские конструкции о человеческой участи, и о тех ценностях, которых надлежит придерживаться роду людей. Художественные достоинства пьесы – солидный аргумент при отстаивании самых разных интерпретаций и риторически насаждаемых "истин". Часто такие заклинания звучат вполне эффектно, и каждая, отдельно взятая, концепция кажется нам убедительной. Те выводы, к которым придем, направлены на преодоление несоответствий между разнонаправленных теорий. Нужно уразуметь, что мы зря попали под гипноз надуманных эстетических и философских систем, ведь в них имеются шокирующие противоречия, даже буквальные неточности. А эти отклонения неизбежны, поскольку коренятся в привнесенные извне представления. И никак нельзя останавливаться на констатацию парадокса, что отдельные представления и умозаключения воспринимаются как аксиомы, когда в самом драматургическом тексте развернуты совсем иные взаимоотношения и смыслы.
Сопоставляя реплики персонажей, мы, запросто догадаемся, что, в сущности, драматург показывает всевозможные предлоги, прибегая к которым действующие лица отстаивают свою личную корысть. Например, в трагедии "Эдип тиран" только раз идёт речь о Судьбе с прописной буквой. Притом отсылка к сверхъестественной силе сделана лично властителем, чтобы отклонить позорящее его обстоятельство: его передали как сосунка на Кифероне, а кто его родители никто толком не знает. Тем не менее, во всех интерпретациях это торжественно высказанное алиби, будто он сын Судьбы, принимается за чистую монету. Софоклу приписывают веру в сверхъестественной силе, навешивают ярлык о консервативности его взглядов. Делают его противником новых идей софистов. Даже непонятно, хорошо ли это, раз в истории философии софисты не на хорошем счету. Или все же, новизна предпочтительней, даже если «новаторы» наставляют своих питомцев «искусству» переворачивать истину наизнанку? Фигура ослепившего себя фиванского царя используется у Ницше для обоснования идеи о сверхчеловеке, в свою очередь Фрейд мотивирует комплексы психоанализа. Борьба героя избежать предсказанных преступлений приводится как светлый пример, а его поражение в этой борьбе означает, что поражение неизбежно при всех обстоятельствах и вне зависимости от чьей-либо активности. С лёгкой руки Аристотеля "Эдип" объявлен образцом драматургического мастерства, а заодно утверждается, что свои ошибки герой совершает по незнанию. Дескать, молодой скиталец не знал, что при встрече на скрещении трёх дорог его "дубиной поражённый" (788) сгинул именно прежний властитель Фив, супруг родившей его Иокасты. Спустя годы, не подозревая такую подоплёку, во имя спасения города, он, в сущности, будет разыскивать самого себя. После удачного ответа на вопрос Сфинкса о человеке, он также ничего не подозревая, женится на свою мать...
"представляет людей такими, какими они должны быть". (Аристотель. О поэтическом искусстве, гл. 25.) Примером идеальной личности, которую надо воспринимать как целостный, неподверженный изменениям художественный образ указан как раз властитель Фив Эдип! Однако эти концептуальные натяжки полностью пренебрегают изменения в характере, крутые повороты во взглядах Эдипа, в ценностях, которые он исповедует. Проигнорированы и остальные герои Софокла, которые отнюдь не идеальны или статичны.
Взять, к примеру, Креонта, который является одним из центральных героев во всех трёх трагедий фиванского цикла (в "Антигоне" уже нет скончавшегося в Колоне Эдипа). О новом властителе невозможны натяжки, будто он чистый пример озабоченности процветанием города и его подданных. А раз это так, то формула об "идеальности" безвинно застигнутых злым Роком героев никак не подходит для всех лиц. И зря ставят ее в основании многих теорий, оценок и патетических утверждений. Посмотрим, как навязывают схематизм в художественных видений классиков античности:
"Трагедия проходит чрез вскрытие смысловых глубин (Эсхил) и эстетическую гармонизацию мира (Софокл), но в конце приходит к моральной и рассудочный критике его основ (Еврипид)" (Аверинцев, С. Мифы. // Большая советская энциклопедия. Т. 16. М., 1974, С. 342.)
Могу предвидеть возражение, что в такой статье нужна краткость, что обусловливает некую прямолинейность. Но, ведь, тоже кратко можно было сказать, что Софокл драматизирует миф. Тогда те конфликтные узлы в мифической фабуле, по причине которых герои приходят к неожиданным и печальным результатам, получили бы соответственное понимание. В тех анализах, которые нам предстоит проделать, основополагающим будет проблемный подход, а толчком послужат несоответствия и нестыковки в теоретических трудах, те схематичные описания, которые обслуживают сугубо идеологические конструкции. Отбрасывая такой схематизм, понимаем, как возникают подмены при оценке художественного подвига знаменитейшего драматурга.
... Раз уже пошла речь, будто, по мнению Аристотеля Софокл представлял свои герои, настаивая, что надо делать акцент на "долженствование", то надо посмотреть контекст, в котором заявлена такая нацеленность. Обсуждаются два вида ошибок – либо от нехватки умения, либо в зависимости от того насколько последовательно проводит свой замысел драматург. Тогда нетрудно подыскать оправдание. Мол, нам не пристало требовать слишком многое:
«К ак сказал и Софокл, сам он изображает людей, какими они должны быть » (Аристотель. О поэтическом искусстве, гл. 25)
Увы, такое целеполагание исключает органику творчества. Если бы Софокл следовал такого рода "поэтику", мы можем причислить его чуть ли не среди отцов пресловутого социалистического реализма, теориия которого тоже настаивала показывать примеры для подражания, вне зависимости от того соответствует ли они или нет действительному положению вещей. Эту формулу об эстетической гармонизации у Софокла можно оспаривать по-разному, но мне кажется, что достаточно привести суждение того же С. Аверинцева, как даже у Гомера художественное видение не остается в рамках мифологии:
"Но уже в гомеровском эпосе каждый шаг в сторону сознательного эстетического творчества ведёт к переосмыслению мифов; мифологический материал подвергается отбору по критериям красоты, а подчас пародируется". (Аверинцев. С. Там же.)
Эта требовательность "от противного" весьма любопытна, потому что реверансы в сторону красивого не помешали допустить проблемные видение вещей. Поскольку сатирная драма среди сохранившихся заглавий Софокла нет, то и риторическая серьёзность при восприятии его трагедий ничем не поколеблена. Поэтому несложно приписать ему отказ в авторской активности, которая не замкнута в рамки мифологии. Одна из причин оставаться в пределах патетики, в том, что мы берем за чистую монету следующую рекомендацию к драматургам со стороны Аристотеля, чьи выкладки написаны гораздо позже, чем знаменитые драмы:
"А так как трагедия есть изображение людей лучших, то должно подражать хорошим портретистам: они именно, давая изображение какого-нибудь лица и делая портреты похожими, в то же время изображают людей более красивыми. Так и поэт, изображая сердитых, легкомысленных или имеющих другие подобные черты характера, должен представлять таких людей благородными". (Аристотель. Там же, гл. 15)
произведений Гомера и эллинских драматургов. Следовательно, никак не могут быть в силе те слова болгарского эстетика Исаака Пасси о преимуществах философского мышления по сравнению с образными представлениями о мире:
"... В конечном счёте, искусство обязано философии больше, чем философия – искусству". (Паси, И. Проблеми, хора, спомени. Есета. София 1992, С. 111.)
Софокл ничем никому не обязан по той простой причине, что чисто хронологически он опередил любые трактатные рекомендации. Он не писал под давлением надуманных требований, не было у него искушения самовольно принимать наставничество в сфере эстетики. Поэтому, если воспользуемся такой более поздней категорией как "творческий метод" скорее подойдёт констатация Сократа в раннем диалоге Платона "Апология":
" О поэтах я узнал, что не благодаря мудрости могут они творить то, что творят, но благодаря какой-то природной способности и в исступлении, подобно гадателям и прорицателям". (Платон. Апология. 22, b-c)
Ненависть Руссо к демократическому устройству сопрягается с ревностью к наукам и искусствам:
"... Из Афин вышли эти удивительные произведения, которые будут служить образцами во все развращённые века. Лакедемон являл собою менее блистательную картину. Там, – говорили другие народы, – люди рождаются добродетельными и кажется, что сам воздух этой страны внушает добродетель. От её обитателей нам кажется лишь память о их героических деяниях. Разве такие памятники должны иметь для нас меньше цены, чем мраморные изваяния, что остались нам от Афин?" (Там же, С. 16.)
Этп риторические констатации не соответствуют драматизму в реальной истории, а аргументация, будто те или иные народы говорили бы о добродетельности, распущенности, героизма и так далее не более чем набор формул. Вот мнение современного исследователя, как обстояли дела в действительности:
"... Находясь в зените славы и могущества и пользуясь благодаря своему огромному военному потенциалу и вместе с тем удивительной стабильности своей политической системы почти непререкаемым авторитетом, это государство пребывало, тем не менее в состоянии затяжной экономической стагнации, свело к минимум все свои контакты с внешним миром и, казалось, было обречено на абсолютное творческое бесплодие во всех сферах культурной деятельности». ( Андреев, Ю. Архаическая Спарта: культура и политика.// Вестник древней истории, 1987 №4, С. 82.)
К сожалению, такие чёткие факты и размышления, которые проливают свет на реальную картину нравов, искусства и политики в древней Эллады попадаются довольно редко, проскальзывают как бы случайно, обычно же преобладают описания искусственно смоделированного «героя», как всеобъемлющий образчик древнего грека. Такую патетику надо воспринимать либо как тягостный, или хотя бы как занимательный, но в любом случае не более чем курьёз, всё обстоит как раз наоборот. Вот утверждение специалиста по античной литературы С. И. Радцига, которому кажется вполне убедительным, выспреннее мнение Белинского. Прочитаем и мы апологию неистового Виссариона:
"Но благородный свободный грек не преклонился, не пал духом перед этим страшним призраком (то есть судьбой. – С. Р.), а в великодушной и гордой борьбе с судьбою нашел свой выход и трагическим (курсив подлинника. – С. Р.) величием этой борьбы просветил мрачную сторону своей жизни: судьба могла лишить его счастья и жизни, но не унизить его духа, могла сразить его, но не победить". (Радциг, С. К вопросу о мировоззрении Софокла.// Вестник древней истории, 1957, №4, С. 45.)
этой книги анализе осмыслим драматические перипетии, которые привели Эдипа к тяжким преступлениям, а когда потом он признает свою виновность, выкалывает глаза. До того момента, в котором Эдип бросился наказывать виновницу, когда-то его породившая, а потом женила на себя, он следовал корыстным побуждениям. Разгневанный тиран решил, что Иокаста просто прячется от заслуженной кары, а оказалось, что некого убивать. Его виноватая мать и коварная супруга повесилась сама за собственные грехи!
И только теперь Эдип понял, что и сам он небезгрешен, нужно покаяние… и он выкалывает зрачки. Уточняя эти четко обозначенные повороты в сюжете трагедии, можем ясно опровергнуть неверные, но принятые за аксиому характеристики. В наиболее синтезированном виде они переданы словами театрального критика Г. Бояджиева:
"С орхестры (…) раздавались слова мудрого и честного Эдипа, бесстрашно идущего навстречу собственной гибели во имя спасения народа". (Бояджиев, Г. От Софокла до Брехта за сорок театральных вечеров. М., 1969, С. 12.)
При таких описаниях смущает патетическая интонация и декларативность, которые не подтверждаются. В основе подобных суждений заложена ошибочная интерпретация, при которой никак не берется в расчет обещание первого лица в государстве, что в своей активности он не притворяется: важно же ему сохранить собственную жизнь:
Выходит, что Эдип не собирается приносить себя в жертву, а наоборот: берётся поймать тех заговорщиков, которые могут убрать очередного фиванского правителя. В своё время убили Лая, теперь погубить нового властителя, который украсился регалиями предшественника? Ан, нет! На этот раз будут приняты надлежащие меры. Пусть никто не надеется на халатность того, кто разгадал загадку зловещей Сфинкс, знает достаточно о человеческой сущности!
Возникает вопрос, почему так долго после своего воцарения Эдип никак не испытывал тревогу. Разве только дельфийское пророчество могло обратить взор на давнее преступление? В сущности, толчком к активности стало реальное запустение полей, разразившаяся эпидемия среди населения, падеж скота ,"... И дети умирают/ В утробах матерей" (26-27)
Об этих бедах узнаём в самом начале трагедии из уст жреца Зевс. Правителю такое состояние вещей, конечно же, тревожно. Тем более, когда заявлена угроза, что возможны сотрясения, чреватые потерей власти:
В этих словах – прямая угроза, недвусмысленное предупреждение. Подданные могут прогнать властителя, придётся ему расстаться с престолом. Таков смысл в вопросе: "Коль ты и впредь желаешь..." Но даже если Эдипу сказано о перспективе утери власти без угрожающей интонации, опасность владеть безлюдным городом названа без обиняков. Когда разразилась эпидемия, прежняя беспечность невозможна. Властитель примет меры!
– как мы уже уверились – он отнюдь не скрывает свой личный интерес. Высказанное опасение за собственную жизнь – дополнительный мотив: спать он не намеревается, если судьба его предшественника может настигнуть и его самого. Правда, еще до дворцовой интерпретации пророчества, Эдип послал своего шурина выпросить напутствия, как спастись от напасти. Ему достаточно тревожно и ни в коем случае не хотелось бы ополчать на себя фивян. Выражаясь по-современному, можем сказать, что властитель принял «превентивные меры». Тиран важно заявляет, как он озабочен процветанием своего города.
Указываю на это разительное расхождение между реальными побуждениями в действиях Эдипа и той идеальности, которую ему приписывают. И это только один из многих примеров экзальтаций. Соответственно, такие привнесения калечат не только вложенные в тексте значения, но порождают и декларативную приподнятость в сценичном поведении, замазывают драматизм переживания: делается ставка только на экзотический интерес у зрителей. Пора отказаться от наклеивания этикеток, будто, как заступник божественной предопределенности. Софокл исповедовал консервативные взгляды. Такого рода трафаретные определения пестрят не только в работах по античной литературе, но и у историков политических учений, например у Карла Поппера. Эти уводящие от истины представления – результат того, что трагедию рассматривают сквозь призму мифологии. Но неприемлемо же указывать на такую «конфликтность», когда коллизии служат только для сказочной назидательности. И уводиться в сторону возможность понять, что отстаивание разнонаправленных и однобоких интересов, следование предрассудкам, ведет к непредвидимым поражениям.
Увы, в результате укоренившихся подмен сложились прямолинейные, попросту наивные квалификации самого прославленного драматурга всех времен:
«Софокла, по-видимому, надо представлять человеком, далеким от сложных философских вопросов и мучительных раздумий, принимавшим жизнь такой, какова она есть, полный простодушной верой в мудрость, справедливость и силу богов. Хотя в устах действующих лиц его трагедий нередки пессимистические рассуждения, но, в общем, мировоззрение Софокла проникнуто жизнеутверждающим духом, причем иррациональным силам противопоставляется личная ответственность человека. Мудрость и самообладание он считает залогом счастья, надменность, по его мнению, порождает тиранию, ведет к неправде, насилию и т. д. Эта ограниченность в мировоззрении Софокла…» (Радциг, С. Там же, С. 12.)
По мне, трудно и нарочно придумать более противоречивое суждение, когда мудрость отсылается то к богам, то к простым смертным. Разве противопоставление иррациональным силам не носит философский заряд? Или когда воздвигнутые в принцип истины не совпадают с конкретными проявлениями в самой жизни, разве не возникает философская проблематика? А еще, разве можно говорить о тирании, неправде и насилии как результат надменности, и вместе с тем закрывать глаза на прямо таки нарицательную надменность Эдипа. Ведь он объявляет самого себя сыном Судьбы, ему, видите ли, братья Месяцы! А в таком случае тиранические замашки у этого правителя Фив не оставляют сомнения. Тем более, когда в оригинальном названии трагедии обозначена именно эта кличка: «Эдип тиран».
что основное действующее лицо в «Антигоне» является тираном. И о Креонте имеется ввиду тот же отрицательный смысл, который мы знаем и по сей день. При этом верно отмечено, что Гегель представил Креонта в идеализированном виде, а из этого следует, что сам автор трагедии подверг этого образа резкому осуждению. И получается, что трагик нисколько не считал, что все действительное – разумно, поскольку – как настаивал немецкий философ – имеем дело с явлением, утвердившееся в реальной жизни. В итоге, Радциг впал в противоречие, когда приписывал гениальному трагику простодушие и принятие жизни в том виде, который предстает перед нами.
Нам стоит отметить, что в обсуждениях знаковых трагедий довлеет философоцентизм, сциентисткий запал, а без должного внимания остаются нравственные ценности и их ответственные градация и выбор. Именно в стремлении преодолеть невежество – суть творческих прозрений великих мастеров художественного слова. А когда довлеют иллюстрации неких заранее составленных схем для проталкивания политизированных «концепций», игнорируется уникальность представленного художественными средствами мировоззрения. Посмотрим коротенький, но показательный образчик схематизма:
«Анализ песни первого стасима «Антигоны» показал, что Софокл был знаком с новыми учениями, но, как человек консервативного образа мыслей, не принимал их». (Там же, С. 48)
Это почему надо считать, что пресловутые софисты с их методом переворачивать истину – вершина новаторства? Надо ли быть консерватором, чтобы замечать шаткую относительность критериев, когда мнения и оценки соотносятся единственно с интересами отдельного индивида? Разве надо считать, что и Сократ является неким консерватором? А при том, его поведение, знаменитые свободные беседы, в которых он помогает "рождению" мысли, чем приводит людей к истине, делает знаменитого философа античности прямым антиподом Протагора и мнимых мудрецов его школы.
И эта серия вопросов отнюдь не риторична, а помогает понять, что существовали разные представления. С их помощью можно прояснить те загадки, которые с неизбежностью возникают, а для выяснения воспринятой в этом исследовании методологии, поспорим с докладом И. Паси о философии и искусстве:
"Философия, которая выражает целостное, комплексное и синтетическое воззрение человека о человеке, о людях, о природе, о мире будет влиять и мотивировать художественную деятельность артиста, и это влияние будет проникать даже в деталях его произведения". (Паси. И. Там же, С. 111, 112.)
А дальше этот же текст завершается словами:
"Искусство может давать философии идеи только в крайне ограниченной степени (...) значительно больше те поворотные моменты, которые возникли от воздействия философии на искусство". (Там же, С. 116.)
Такое возвеличивание философии при категорическом пренебрежении к искусству сомнительно преимущественно тем, что сфере прекрасного отказана её уникальная целостность, игнорируются ее неповторимые возможности синтеза, которые не даёт другая форма человеческой активности. Ведущая роль отведена спекулятивным конструкциям, когда предлагается только видимость, необоснованная претензия на незыблемость. Если некто орудует категориальным аппаратом, это нисколько не делает его безгрешным вещателем истины. Да, его категоричность впечатляет, но верны ли претензии на всезнайство и нормативность? Сопоставим интеллектуальную скромность Сократа, который не настаивает, будто ему всё заранее известно, нет у него претензий, будто знает всё. Напротив, он приходить к выводам в диалоге, в ходе дискуссий. В сущности, непредвзятость спасает таланта от «умных» предписаний.
Разумеется, в предпринятом здесь исследовании придем к сформулированным в категориях наблюдениям, но не для того, чтобы гарцевать превосходством трактатного начала над художественным проникновением. Логическими выводами выясним уникальную активность Софокла, когда он создавал великую трагедию о заблуждениях Эдипа и о тех прозрениях, к которым он приходит, когда слепому страдальцу понадобилась «третья нога»…
события, которые представлены в утерянной сатировской драме, когда юный Эдип ответил на вопросы Сфинги, а потом получил престол в Фивах...
Софоклом не руководило ни стремление утвердить незыблемость того, что предначертал некий сверхъестественный Рок, ни восхваление существующей действительности. Ему было важно показать, как возникают иллюзии, какими сложными путями приходится их преодолевать. Во всей тетралогии раскрыта потребность для человеческого рода освобождаться от неверных представлений, отказываться от фетишей и мнимых ценностей.
Уместно напомнить слова Михаила Бахтина о значимости художественного подхода:
«Божественность художника – в его приобщенности вненаходимости высшей. Но эта вненаходимость событию жизни других людей и миру этой жизни есть, конечно, особый и оправданный вид причастности событию бытия. Найти существенный подход к жизни извне – вот задача художника. Этим художник и искусство вообще создают совершенно новое видение мира, образ мира, реальность смертной плоти мира, которую ни одна из других культурно-творческих активностей не знает». (Бахтин, М. Эстетика словесного творчества. М.,1979, С. 166)
Разумеется, такой существенный подход не соотносим с категориями консерватизма или же софистики, не ограничивается вопросами, чью мудрость надо признавать: богов или правителя. Просто Софокл показывает ошибки своих героев, а также возможность сильной личности покаяться, и тем самым возвыситься над собственными заблуждениями.
"активность", мы имеем дело либо с восхваляющей риторикой, либо с принижающей тенденциозностью. При любой крайности возможные аргументы в споре пренебрегаются отрывочными оговорками. В жернова словесных мельниц попадает даже драматургическое мастерство Софокла! Ещё у Аристотеля высказана рекомендация, чтобы не очень ясные ситуации оставались вне того, что показывается на сцене. А пример с недостаточной убедительностью взят как раз из шедевра об Эдипе:
"Рассказы не должны состоять из нелогичных частей. Всего лучше, когда в рассказе нет ничего нелогичного, а если это невозможно, то помещать его вне фабулы, – например, то, что Эдип не знает, как умер Лай". (Аристотель. О поэтическом искусстве, гл. 24.)
Разве нелогично, как молодчик Эдип расправился с неким чванливым извращенцем (увез же Лай как игрушку первородного сына Пелопса) и с его свитой, а теперь хвастается совершенным когда-то "подвигом"? В своём рассказе о смерти Лая, единственный свидетель который еле унёс ноги, врёт, что его господин и другие спутники стали жертвой группой разбойников. Это он придумал в своё оправдание, и вполне логично, что о действительных событиях Эдип не догадался.
О будто бы неубедительной логике говорит и известный знаток древнегреческой литературы В. Ярхо, который выдвинул тезис о логике для «героической личности»:
"Софокловскому "Царю Эдипу" присуща художественная достоверность куда более высокого ранга, чем скрупулёзность полицейского протокола, – речь идёт о поведении героической личности совершенно исключительной ситуации". (Ярхо, В."Эдипов комплекс и "Царь Эдип" Софокла. // Вопросы литературы, 1978, №10, С. 206.)
оправдать отсутствие логики или правдивости, выдвигая приоритеты «художественного» порядка.
…И так, надеюсь, что замеченные парадоксы и расхождения с тем, что на самом деле написано у Софокла, дает нам понять, какие сложные зависимости и неожиданные противоречия можно обнаружить при близком рассмотрении столь известных трагедий. А чтобы не затеряться в лабиринте эффектных, но ложных кулис, необходимо найти надёжную указующую нить. И хотя я высказал свои резервы к общим оценкам Радцига при описании мировоззрения Софокла, подчеркну вот эту здравую мысль:
"Иррациональным силам противопоставляется личная ответственность человека".
К сожлению, это фраза высказана как «дежурный» комплемент – своеобразный реверанс к официальным атеистическим установкам. Надо было проявить большую последовательность, а так автор не выявляет каковы реальные побуждение к действиям и поступкам персонажей. Поэтому он не смог выяснить общее основание в мировоззрении самого Софокла, а впопыхах заключает: оно ограничено. При том, упоминание неких божественных сил служить для действующих лиц предлогом оправдать свои поступки. Будто они подчиняются внушениям свыше, хотя на самом деле всё время заботятся о самих себя. Надо разгадать на каких ценностях ставят они свой залог. А великий трагик четко раскрыл их несостоятельность, и в корне неверна та "простодушная вера", которую навязывают Софоклу.
Каким образом мы избегнем путаницу в бесконечном чередовании несоответствий и колеблющихся мнений об одних и тех же произведениях? Хотя главная цель настоящего исследования являются драмы Софокла фиванского цикла, понадобится охватный взгляд ко всей античной истории и культуры. И для такого фона тоже необходим проблемный подход. Придётся воспринимать противостояние в политике и в философских направлениях с тем сложным скрещиванием стоящих за ними личных и сословных интересов. А это значит, что надо подвергнуть критическому осмыслению в первую очередь пристрастия и предписания Платона и Аристотеля, у которых находим весьма специфические мнения о театре. Соответственно с наибольшей наглядностью поймем, в чём коренятся тысячелетние, живучие и поныне заблуждения!
…На словах наследие Софокла признано величайшим достижением человеческого духа, однако неверные интерпретации лишают эти шедевры их подлинного смысла. Верное же истокование может открыть дорогу к разгадке бесконечного множества вопросов…