Орлин СТЕФАНОВ
«ЭДИП ТИРАН» СОФОКЛА И
СМЫСЛ ПРОРОЧЕСТВ
Уточнить необходимо в самом начале: в заглавии пьесы Софокла я употребляю то прозвище, которым сам автор назвал Эдипа: тиран. Тем самым отбрасываю установленный долгой традицией титул царь. Ведь, не случайно современные греки тоже зовут превратившегося в эмблему образа «обидным» словом: они не в состоянии сгладить переводом сие осуждающее монарха определение. Выходит, у наследников прославленного драматурга и поныне должно вычитываться проблемное представление о владетеле Фив, но, тем не менее, он воспринимается как пример для подражания…
…Общеизвестно: специфика драматического текста означает, что вне заголовка любое содержащее оценку слово: будь то «тиран», «царь», «Судьба», «спаситель города» звучит из уст действующих лиц. Иными словами, мнение автора нигде не высказывается напрямую. Соответственно, когда толкователи трагедии, начиная с Аристотеля, хотят обелить действия тирана, они не состоянии предъявить прямые заявления автора. Даже наоборот. В своем трактате «О поэтическом искусстве» Стагириту пришлось сократить полное название. Уже потом, у эпигонов мнение драматурга вытесняется с помощью сглаживающего перевода. Нам дано вывести позицию непревзойденного автора только из реплик действующих лиц, ориентироваться в составе разворачивающихся событий.
Так вот, о Судьбе в торжественном и патетическом смысле говорит только сам Эдип. Ему просто приходиться вспомнить о ней, когда всплывает позорящий владетеля факт: для владетелей Коринфа он не родное, а приемное дитя. Надо отметить, истина подносится отнюдь не как обида, а только в желании снискать благоволение фиванского владетеля. Вестник торопится успокоить его, что, ничуть не опасаясь сожительством с царственной вдовой, он может занять престол и в Коринфе:
…Тебя избавлю я, владыка,
От страха – я недаром добрый вестник. (978-979)
Мол, раз его усыновили, нет причины бояться кровосмесительства, а смерть Полиба только дает ему возможность получить во владении и Коринф. «Добрый Вестник» торопиться «получить награду» (981) за скорбное известие, и таким образом Софокл указывает: властитель в Фивах ценит превыше всего власть, господство. Сболтнув правду о сосунке со связанными лодыжками, тогдашний пастух из Коринфа не теряет надежду задобрить Эдипа:
Я был твоим спасителем, мой сын. (1005)
Но как же столь возвысившемуся Эдипу признать себя покалеченным подкидышем? Ни в коем случае:
Я – сын Судьбы, дарующей нам благо,
И никакой не страшен мне позор.
Вот кто мне мать! А Месяцы мне братья… (1054-1056)
Мыслимо ли не брать в расчет, кем и при каких обстоятельствах сказаны те или иные «ключевые» слова? Ведь, во всех остальных случаях о «судьбе», «роке», «участи» говорят как о событиях, которые являются следствием сделанного выбора. Вот слова фиванских старцев, в которых описана такая зависимость:
Если смертный превознесся
На словах или на деле,
Не боится правосудья
И не чтит законов божьих, –
Злая участь да постигнет
Спесь злосчастную его! (860-865)
Или же посмотрим как Хор, встречает страдальца и говорит о судьбе, после того как Эдип выколол свои глаза. Нет какой-либо патетики, никто не намекает на потусторонность и сверхъестественность:
Тебя мне лучше вовсе б не встречать! (1319-1320)
Обращаясь к Креонту, потерявший власть над Фивами слепец смирился:
И пусть судьба идет своим путем. (1427)
Чуть дальше он выказывает добрым словом признательность шурину за то, что он привел его детей попрощаться:
О, будь благословен! Да бережет
Тебя на всех дорогах демон, лучший,
Чем мой! (1447-1449)
Очень показательны слова Хора из второй строфы второго стасима:
Если смертный превознесся
На словах или на деле,
Не боится правосудья
И не чтит кумиров божьих,-
Злая участь да постигнет
Спесь злосчастную его!
Коль выгод ищет он неправых
Не избегает черных дел… (860-867)
Как видим, наказание «заслуживается» поступками, характером, корыстью, словесными увертками. Дотошные критики могут сослаться на слова, которыми начинается эта песня Хора:
Дай, Рок, всечасно мне блюсти
Во всем святую чистоту
И слов и дел, согласно мудрым
Законам, свыше порожденным! (840-843)
Но и тут просьба к сей находящейся где-то вне нас силы не исключает личную ответственность. Существам «смертного рода» надлежит соблюдать нечто объективное и непреходящее: произвол отдельного лица преступен. Только «свыше порожденные» законы «никогда не стареют».
было или будет возможно безнаказанно покушаться на императивы нравственности?
Все эти наблюдения подтверждают: торжественное и приподнято священнодейственное представление, будто прожитая Эдипом жизнь направлялась единственно злоумышленным и неодолимым Роком, не имеет оснований. Такие утверждения привнесены дополнительно посредством всевозможных толкований и «анализов». И эти теоретизации делались в угоду привнесенной презумпции, служили как иллюстрации представлений, которые не соответствуют тем реальностям, которые описал в своем произведении Софокл. Без всякого колебания можем настаивать, что трагический поэт разработал сюжет из мифологии, но не для того, чтобы с фатальной необратимостью остался на уровне сказочно-волшебной описательности. Ведь художественное прозрение драматурга в том и состоит, что он вникает в конфликтные ситуации, улавливает коллизии между неумолимыми интересами, и тем самым высвечивает те реальные побуждения для судьбоносных поступков, которые на первый взгляд не видны, а очень часто и старательно запрятаны героями пьесы.
Увы, в нагромоздившихся толкованиях проявились «вожделения» в обратном направлении. Сюжет мифологизирован заново, как бы нарочно ему придают «массивную нерасчлененность символической формы». Такое определение высказал С. Аверинцев по другому поводу, но тут оно подходит очень точно. (См.: Платон и его эпоха. М., 1979, с. 83.)
Необходимо вывести то резкое расхождение между сусальными представлениями о владетеле Фив, и его реальными намерениями. Например, когда он успокаивает просителей в самом начале трагедии. В привычном ключе «комплементов» можно умиляться его озабоченностью благом людей. Он-де очень сопереживает за все те беды, которые подтолкнули просителей прийти с молитвенными ветвями:
Страдаете. Но ни один из вас
Все ж не страдает так, как я страдаю:
У вас печаль лишь о самих себе,
Не более – а я душой болею
За город мой, за вас и за себя. (60 – 64)
На первый взгляд, порыв Эдипа не вызывает нареканий, но разве отношение собственника: «город мой» не настораживает? За этим, говоря сегодняшними понятиями, популистским высказыванием торчат уши озабоченности за свою власть и за те блага, которые она обеспечивает. Смута из-за эпидемии может перерасти в бунт, власть недолговечна. В трагедии непрерывно обсуждаются такие угрозы. Не только когда Эдип обвиняет в сговоре Креонта и Тиресия. Вспомним, как Иокаста поспешно спрашивает Вестника:
Как? Разве власть уж не в руках Полиба? (916)
Отнюдь не случайно ей не приходит на ум, что наиболее вероятная причина для освобождения престола – это естественная смерть старика. Просто сознание царицы перегружено опасениями и тревогами. Такую же примету видим, когда, узнав от супруги о смерти коринфского владетеля, Эдип расспрашивает у Вестника причины смерти. На первом месте версия об его убийстве:
Убит он? Или умер от болезни? (935)
Как-то не похоже на сказку властвование, при котором все время опасаешься заговорщиков и убийц. Иными словами, миф разработан как трагедия!
Что Эдип начеку, понимаем с самого начала. Ему надо как можно скорее отвести «Бога огненосца - смертельного мора» (27-28), так как опасается: жители подвергнутого страданиям города спросят с него. В былые времена он избавил их от Душительницы, т. е., от Сфинги, соответственно назван «спасителем» (48). Однако в словах Жреца улавливается угроза:
Коль ты и впредь желаешь краем править,
Так лучше людным, не пустынным правь.(54-55)
Выходит, что ставятся условия, сгустились облака, и «впредь» может разразиться буря. Однако историки театра, эстетики и философы, филологи-античники не обращают внимания на эти «подробности». Соответственно, накапливаются новые и новые массивы всевозможных интерпретаций, все одного и то же поля «ягоды». Многочисленные интерпретации неизменно зиждутся на фундаменте идеализации главного героя, завещанном Аристотелем в его знаменитом трактате «О поэтическом искусстве».
Соответственно, взгляды Софокла получают идеологические этикетки, вводятся категории из сферы политики. Дескать, он исповедовал консервативные ценности и отстаивал незыблемость религии во время, когда софисты активно объявлялись против ее догм. Такого рода утверждениями пытаются внушать, будто у великого драматурга не было особого выхода. И если он не принимал нигилизм в софистических парадоксах, чурался нравственного релятивизма, то ему оставалась единственная возможность зачислиться в лагерь традиционалистов…
представления. И ни в коем случае не попадать в капканы очередной школы философствования, сколь бы модной и утвердившейся она ни была. Поскольку репутация софистов изначально была сомнительной, против них выступал великий Сократ, то между крайностями традиционализма с одной стороны, и радикальной подмены ценностей, с другой, выбирают ту, которая вызывает меньшее несогласие. Поэтому для Софокла отводят заступничество за отжившие свое время представления. Посмотрим, до какого вывода пришел автор философской монографии, ссылаясь на укоренившиеся трафареты:
«В этой трагедии Софокл максимально усиливает присущую мифологическим представлениям о судьбе фаталистическую тенденцию, доведя ее до утверждения безусловного фатализма». (Горан, В. Необходимость и случайность в философии Демокрита. Новосибирск. 1984, с. 37.)
Показательно утверждение болгарского профессора классической филологии, переводчика драматургического наследия древней Эллады Ал. Ничева:
«Античность признавала в лице Софокла мастера трагических характеров. Его герои проявляют незаурядную инициативность и деятельность. Это наблюдаем даже в тех случаях, когда судьба героя предопределена. Герой Софокла доходит до катастрофы после энергичной борьбы против рокового предначертания». (Софокъл. Трагедии. София, 1982, с. 7.)
каркаса закреплены красочные кружева. Если сойдемся на том, что это непреложная и окончательная истина, нам придется объявить капитуляцию перед всеми парадоксами и туманными определениями, образчики которых уже были упомянуты выше. А натыкаться на подобные несоответствия, чтоб не сказать несуразицы, можно да бесконечности.
«Интересно, что, по Софоклу, Эдип не жертва, пассивно ожидающая и принимающая удары судьбы, а энергичный и деятельный человек, который борется во имя разума и справедливости». (Чистякова, Н., Вулих, Н. История античной литературы. М., 1971, с. 128.
Восклицанием «интересно» существенная часть сего суждения как бы ставится вне сомнения. Что за разум, где вожделенная справедливость, если властитель лихорадочно ищет как бы выйти сухим из трясины, в которой оказались «его» Фивы и в первую очередь их венценосный правитель, т. е. – он сам?
Предвижу резкую реакцию на такое «радикальное» мнение, но прежде чем заливаться гневом, я попрошу объяснить, как прикажете понимать нижеследующие слова Эдипа:
Я не о ком-нибудь другом забочусь, –
Кто б ни был тот убийца, он и мне
Рукою той же мстить, пожалуй, станет.
Чтя память Лая, сам себе служу. (137-141)
Откровенность, с которой Эдип говорить о страховке против потаенного врага, опрокидывает любые благостные представления относительно того, что толкает тирана на столь активные действия. Выходит, что в этом напоре нет и доли самопожертвования. Оно привносится извне, чтобы создать иконописное представление и закрыть глаза на требовательность драматурга. Цель - усыпить сонмы читателей, учеников, студентов, актеров, режиссеров. На благостном же облике выстраивают свои шаманские конструкции Ницше и Фрейд, а вслед за ними и их многочисленные эпигоны во всех сферах современного искусства.
«С орхестры раздавались слова мудрого и честного Эдипа, бесстрашно идущего навстречу собственной гибели во имя спасения народа». (Бояджиев, Г. От Софокла до Брехта за сорок театральных вечеров. М., 1969, с. 12.)
Нет уж, извольте: Эдипа настигает гибель за то, что он преступник. Беды не минуют стороной, если государством правит убийца и молодчина, пожертвовавший своей юностью, лишь бы занять фиванский престол.
Проверим же, как он рассказывает о том давнем побоище, когда погиб его юридический отец. Видим, что он хвастает своей силой и непреклонностью. Угрожает, что злоумышленникам не будет никакой пощады, поскольку всем ясно: теперь в его руках не только та палица, но и все рычаги власти. Его «готовность» принять вину за смерть своего предшественника надумана для пущей героизации Эдипа. И так, читаем из рассказа жене в присутствии Хора:
И всех я умертвил… И если есть
… и Лаем… О, скажи
Из смертных кто теперь меня несчастней,
Кто ненавистней в мире для богов? (790-793)
Выглядит красиво, но это игра «на публику»: с одной стороны, Эдип убежден, что не остался живой свидетель – «всех умертвил». Вдобавок, при рассказе о гибели Лая Йокаста говорит, что один из сопроводителей царя уцелел, и поведал о групповом нападении «разбойников безвестных» (692). Получается, что самообвинение не более как рисовка. Что человек, который разгадал антропологическую загадку о человеке, не понимает, насколько противоречива его сущность. Пастух Лая стал свидетелем его гибели, но сопровождал царя в ином качестве. Он должен был охранять венценосца, а спрятался. Вернувшись назад, ему пришлось солгать и тем самым оправдать свое дезертирство. Тогда, что можем сказать о столь хваленной мудрости Эдипа? Она просто надумана. Мудрый человек не замкнет принесенную от оракула весть о скверне на одном только цареубийстве. Под управлением тирана живется скверно, а тогда и возникают голод, болезни, смерть. Версию о ненаказанном убийстве Лая как о причине разразившейся эпидемии выдвинул Креонт. Он действительно не вступал в сговоре с Тиресием и Эдип зря его обвиняет. Просто управленческая элита мыслит категориями личной власти, а поворачивается спиной к реальным зависимостям в жизни. Проходит время, и за эту близорукость приходится платить всем. Как прямым виновникам, так и пассивным потакателям зла, как Тиресий.
Тут нелишне напомнить предупреждение выдающегося мыслителя Михаила Бахтина, что творческой является только принципиальная позиция. Чтобы прервать нескончаемую цепь вопросов и несогласий, надо учесть, как герои трагедии узнают то, что им «предначертано». При этом не надо сбрасывать со счетов и то, что происходит даже с людьми, которые не являются действующими на сцене лицами, но о которых только заходит речь. Оказывается, что все эти горькие события ведут свое начало не от пророчеств. Ведь вначале в полный голос и без какого-либо ритуального священнодействия было высказано гневное пожелание. Оно брошено вдогонку Лая Пелопсом из-за того, что тот, как обыкновенно говорится, нарушил законы гостеприимства. Если более обстоятельно: царь Фив и супруг Йокасты сманил и увел с собой предмет своей преступной страсти – юношу Хрисипп – первородный сын царя. Само собой, во всей Элладе прогремело проклятие: да погибнет подлец от руки собственного сына.
то есть, действительность во многом «перепрыгивает» зловещие предвидения оракула. Оракул об инцесте дан только повзрослевшему Эдипу: «Что суждено мне с матерью сойтись». (768) Но об этом на Дельфах могли бы догадаться, предвидя что может произойти в наиболее общем смысле. И действительно, в самом начале Эдип мог бы воспринимать Йокасту как мать в принципе, по общечеловеческим понятиям...
Увы, утверждения, будто герои в античной драматургии статичны и характеры не развиваются, не принципиальны ни в малейшей степени. Воспринимаемые сквозь призму частных интересов пророчества и предупреждения успокаивают героев только до поры до времени. Выходят наяву преступления, за них приходится расплачиваться. Тем горше, чем дольше откладывалось прозрение, что кредо Йокасты:
– кто как может… ( 954)
которое признает правильным также и Эдип:
Ты дельно говоришь… (959)
Увы, шатания между пророчествами, эгоизмом, страхом, не принесут спасения. И не только у основных персонажей рушатся иллюзии, будто в порядке исключения можно прожить счастливо. Катастрофы настигают всех участников событий. Не делает исключения Тиресий, ни с чем остается «добрый вестник» из Коринфа, не получилось бегство в далекие пастбища у пастуха Лая. Конечно же, опровергнута и вера Хора, что Эдип может быть спасителем их города раз и навсегда.
В заключении обобщим: Софокл завещал нам потрясающую трагедию, неувядающая ценность которой в неподдельном драматизме и в развитии характеров. А по гениальному замечанию Александра Сергеевича Пушкина это и является верной приметой высокого искусства!