ОРЛИН СТЕФАНОВ
(Болгария, София, orlin_stefanov@abv.bg)
Мотивы совести и власти в произведениях Пушкина, Софокла и Шекспира
Надеюсь, что сопоставление величайших имен мировой драматургии не вызовет нареканий. Особенно по отношению близости пушкинского "Бориса Годунова" духу Шекспировских трагедий. Но, если надо выискивать близость с наследием Древней Эллады, то обвинение в критической экстравагантности почти неизбежно. Ведь обыкновенно обособляются как бы две разные драматургии — античная и Нового времени. Это представление зафиксировано достаточно наглядно в утверждении известного специалиста по античной филологии В. Ярхо:
…Если какая-нибудь из (…) особенностей драматургического мышления Софокла еще может встретиться в каком-либо драматургическом произведении нового времени, то в своей совокупности они не находят себе соответствия ни в художественной практике европейской трагедии (особенно шекспировской), ни в теоретических представлениях о ней, вошедших в современную эстетику и литературоведении (Ярхо В. Драматургия Эсхила и некоторые проблемы древнегреческой трагедии. М., 1978. С. 222.)
С литературоведением и эстетикой дело действительно обстоит так. Без особого усилия можно перечислить всевозможные, сами по себе прославленные имена и школы, толкования, критические размышления, которые стремятся, как можно шире обосновать свои оценки. Но часто они переворачивают завещанный классиками смысл и при этом нарочно или непроизвольно исключают утверждения "конкурентов". И, если принять отдельную теорию за основу, совсем легко можно выстроить противостояние и в драматургии. Однако, мне кажется, что более плодотворно забыть на время о схоластических теориях и вернуться непосредственно к текстам, к смыслам, завещанным нам гениальными авторами прошлого. В драматургии есть один критерий, по которому мы можем понять заряд авторского послания — это развитие характеров. По мнению Александра Сергеевича Пушкина, это и есть признак подлинного искусства:
Заметим, что высокая комедия не основана единственно на смехе, но на развитии характеров, что нередко она близко подходит к трагедии. (Пушкин и театр. М., 1953. С. 393. При ссылках на это издание, в скобках будут указаны только страницы.)
Так вот, если проследить, как развиваются характеры, как соотносятся проблемы власти с жестокими и безнравственными методами ее завоевания и удержания — с последующими уколами совести, раскаяния за тяжелые преступления, можно найти несомненное сходство в величайших трагедиях совершенно разных эпох.
Доказать сродство "Бориса Годунова" с Шекспировской традиции не трудно, поскольку имеются прямые указания самого Пушкина. Так, в пору написания "Бориса Годунова" Пушкин делился с Кюхельбекером:
Читая Шекспира и Библию, святый дух иногда мне по сердцу, но предпочитаю Гёте и Шекспира..." (С. 341.)
Затем, из Одессы 5-ого июля 1824 г. в письме Вяземскому — Пушкин упоминает Аристотеля и, притом, в довольно "непочтительном" тоне:
Век романтизма не настал еще для Франции. Лавинь бьется в старых сетях Аристотеля — он ученик трагика Вольтера, а не природы. (Там же.)
Это упоминание свидетельствует, что Пушкин небезразличен к античному наследству драматургии, хотя имена и произведения самих авторов он не обсуждает. Очевидно, поэту было не до полемики, и он не входил в теоретические тонкости, а отдавал приоритет природе вещей, творческой органике.
В незаконченной статье "О поэзии классической и романтической", писанной в пору создания "Бориса Годунова", зафиксированы прямые указания на неприемлемость для Пушкина теоретической схоластики:
Буало обнародовал свой Коран — и французская словесность ему покорилась. Сия лжеклассическая поэзия, образованная в передней и никогда не доходившая далее гостиной не могла отучиться от некоторых врожденных привычек, и мы видим в ней все романтическое жеманство, облеченное в строгие формы классические... (Там же. С. 345.)
Мы знаем, что каждое слово у Пушкина высказано с огромной ответственностью, оно изумительно точно и выверено, и это примета его гениальности. В только что приведенном отрывке можно заметить, как трактат Буало в стихах назван "Кораном". Его несогласие проявляется в ироническом слове покорилась, а о передней и гостиной, привычках и жеманстве нечего и говорить...
Беда в том, что мы, увлекаясь слишком рьяно теоретическими изысканиями, часто забываем завещанное Пушкиным неприятие заумных мудрствований, сервильных писаний.
Как тревожный парадокс упомяну — в сущности кощунственное — толкование болгарской "исследовательницы" Инны Пелевой, будто цитируя Пушкина в эпиграфе к своему стихотворению "Гергьовден", великий болгарский поэт Христо Ботев подписал его строчки именем Языкова не по забывчивости, а с желанием оберечь читателей от непристойного фонетического сходства. При этом автор сиих домыслов делится опасениями, что и Языков-то мог бы наводить на эротоманские ассоциации(!?).
Здесь я попытаюсь определить созвучность Пушкина с его величайшими предшественниками по признакам их отношения к проблемам власти и совести, но, не настаивая ни на миг, будто Пушкин ремесленнически подражал или стремился к "похожести". Творческая органика гениев чужда мелочным комбинациям или чинопочитанию. Сходство между ними основывается на одинаковой верности природе вещей, и поэтому сопоставление могло бы помочь нам высветить не только особенности Пушкинского "Бориса Годунова", но и отделить Софокла от Аристотелевой схоластики. Даже в драматургии древности можно высветить тонко разработанные проблемы власти и уколы совести у потерпевших крушение властителей.
Срединное и бесспорное положение Шекспира же может быть ориентиром в обоих хронологических направлениях.
восхвалявшей Шекспира". Великая трагедия объявлена Львом Николаевичем "рассудочно-холодным произведением". ( Толстой Л. О литературе. М., 1955. С. 414.)
Увы, религиозно настроенному Толстому претит отсутствие экстаза, самозабвенной веры. Для него это непростительный грех. А, в сущности, мы можем только восхищаться тем, что и Шекспир, и Пушкин не обслуживают мифологию, а смотрят на вещи трезво, снимают мифический налет с истории.
Посмотрим, какими словами оценивает Воротынский преимущества Годунова как претендента на престол. Мало ли, что есть другие, более родовитые по крови бояре:
Народ отвык в нас видеть древню отрасль Воинственных властителей своих. Уже давно лишились мы уделов, Давно царям подручниками служим, А он умел и страхом и любовью И славою народ очаровать.
В результате этой "стратегии", "сокрытый злодей", который заказал убийство невинного Дмитрия, получит таки "венец и бармы Мономаха".
Но ведь сокрытым злодеем является и Эдип, которого избирает своим властителем народ в Фивах. Можно долго дискутировать убил ли он своего отца или просто супруга своей матери, знал ли он это или по общечеловеческим нормам Лай все равно его отец. Но, в любом случае, на знаменитом перекрестке он же расправился с целой свитой, а уже как правитель готов раздавить любого, кто бы перечил его мнению. Давайте задумаемся, не злодейский ли поступок — лишение Полиника отцовского наследства его меньшим братом Этеоклом? Преследование слепого и раскаявшегося старца Эдипа и его дочерей Антигоны и Исмены со стороны Креонта — тоже акт злодейства.
Почти излишне говорить о тех злодеяниях, которыми насыщены трагедии и хроники Шекспира. Ведь в них действуют такие "злодеи" как Ричард III, чета Макбет, Клавдий, Эдмунд, Гонерилья и Регана, Яго и многие другие ...
Согласимся, что сходство получается несомненное, но оно углубляется и по признаку отношения народа к властителям. Рядовые поданные Эдипа и Креонта домогаются господской милости, замалчивая то, что их смущает в действиях властителей. Таким же образом народ у Пушкина бьет челом и готов не только восславлять, но и сплетничать за спиной того, кто мог бы их наказать. Вот пару примеров из этой области. Вначале реплика Антигоны:
Со мной и старцы, да сказать не смеют. (514, перевод С. Шервинского)
Эту же оппозиционность сознает и Годунов:
Безумны мы, когда народный плеск Иль ярый вопль тревожит сердце наше!
Тут уже подходим к проблеме совести. Впрямую об ее уколах заговорил Годунов:
Ах! чувствую: ничто не может нас Среди мирских печалей успокоить; Ничто, ничто... едина разве совесть. Так, здравая, она восторжествует Над злобою, над темной клеветою. Но если в ней единое пятно, Единое, случайно завелося, Тогда — беда... ... Да, жалок тот, в ком совесть нечиста.
У Шекспира совесть тоже не дает покоя даже самым отъявленным злодеям. Вот как в самом разгаре злодейских убийств Леди Макбет говорит о себе:
Конца нет жертвам, и они не впрок! Чем больше их, тем более тревог. Завидней жертвою убийства пасть, Чем покупать убийством жизнь и власть. (III,2, перевод Б. Пастернака)
Непосредственно после этих слов появляется супруг Макбет и жена продолжает настаивать, что важны одни только поступки:
"Что сделано, то сделано".
Однако и он высказывает смущение почти теми же словами:
Нет, лучше быть в могиле с тем, кому Мы дали мир для нашего покоя, Чем эти истязания души И этих мыслей медленная пытка.
Скорее стоит сосредоточиться на героях Софокла и на драматургии Древней Эллады. Есть ведь статья Виктора Ярхо, названная риторическим вопросом: "Была ли у древних греков совесть?" Ответ полностью отрицателен, но остаются действенные раскаяния Эдипа или Аякса, Креонта или же Иокасты. Бывший тиран Эдип выкалывает себе глаза. Аякс пронзает себя мечом. Иокаста вешается, хотя ранее исповедовала иной принцип:
Ярый же себялюбец и злостный насильник Креонт просит под занавес:
Уведите вы прочь безумца, меня! (1336)
интерпретируют ответственные решения личностей, а не гипнотизируют своих зрителей или читателей нагромождением механических представлений героев. В их драмах пульсирует органика жизни со всеми искушениями и падениями, горькими раскаяниями и трагической рекапитуляцией.
Вот по этим причинам их художественная активность уникальна и находит свое единство в слиянии вины и ответственности. Мельком прикоснувшись к тематике совести и власти у авторов столь различных культур и эпох, я, надеюсь, что мы удостоверились в пульсации единого творческого импульса у Софокла, Шекспира и Пушкина. Наш долг очищаться с помощью их произведений не только от страха и сострадания — как у Аристотеля с его "старыми сетями", но и от фаталистической веры, что уколы совести нас не коснутся. Как раз богобоязненность и сострадание завещаны нам великими предшественниками. И мы должны быть признательны за их мудрые предупреждения, прислушиваться к которым — наш долг и наше спасение!