© Орлин Стефанов СТЕФАНОВ,
София, Болгария
Е-mail: orlin_stefanov@abv.bg,
тел.: +359 885574927
НЕЗНАНИЕ – НЕВЕЖЕСТВО?
«ЭДИП ТИРАН» СОФОКЛА или
ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ ГЕНИЯ
Обычно считается, что трагические злоключения с властителем Фив разразились по причине его неведения о том, что в стычке на перекрестке он убил своего отца Лая. Скитающемуся юноше не было также известно, что овдовевшая в том происшествии царица Иокаста, на которую победитель в интеллектуальном поединке со Сфинксом женился, приходится ему матерью. При всей своей мудрости, Эдип был заложником неподвластного его желаниям и намерениям Рока, сам он не имел представление, что и как конкретно произойдет.
…В уже далекие студенческие годы на семинаре по истории зарубежного театра я выдвинул свою идею, что надо пересмотреть застывшие представления о самой известной трагедии в мировом литературном наследии. Я понял, что знаменитым эллинским трагиком обрисован не просто царь, а тиран, в заголовке он привел именно прозвище, а не титул, оба слова никак неравнозначны. Такое предположение было воспринято с одобрением. Оценивая проделанную работу, авторитетный педагог Л. А. Левбарг назвала меня: «молодой исследователь-марксист». В начале семидесятых – это весомая похвала не только для студента!
Правда, когда я захотел писать дипломную работу по теме своего нового прочтения, заявку отклонили. Предлогом послужило утверждение, что иностранцам доступны процессы в их национальном театре, а факультету архиважно узнавать именно такие подробности и тонкости. Пришлось тему менять, а потом мне передали, что декан похвасталась своей подруге, мол, меня отказали от проблемы власти…
Я считаю, что половинчатость разнонаправленных интерпретаций объясняется эмоциональным восприятием литературных памятников и в том числе трагедий Софокла на фиванский мифологический цикл. Ставятся акценты на сюжетные ходы, а когда надо дать оценку смысла происходящего, начинается скольжение вялыми фразами, иногда с идеологической начинкой. Характеры персонажей не разбираются, вина за последствия от поступков не обсуждается. Такие намеренные или неосознанные искривления калечат смысл гениальной трагедии и показывают, как непродуктивно останавливаться на изолированные подробности, а пропускать без внимания существенные отношения. Правит бал верхоглядство, преобладает замазывание вполне четких указаний, которые оставил для потомков гениальный трагик Софокл.
В конечном счете, нагромождение торжественных восклицаний и общих констатаций отрезает возможность преодолеть ту фрагментарность отрывочных наблюдений, посредством которых исподтишка усыпляется требовательность к окружающему нас миру и к самим себе. А по мне, в подходе даже к отдаленному тысячелетиями художественному наследию, надо отказаться от риторических и будто самоочевидных фигур. Необходимо углубиться в драматической сшибке интересов, которые мотивируют выбор и поступки действующих лиц.
Чтобы развеять туманные представления об «Эдипе-тиране», предлагаю покинуть ненадолго его непосредственную «территорию». Посмотрим, как обстоят дела в «Антигоне». Хотя события в ней завершают сюжет трилогии, это первая по написанию трагедия, она часто ставится на театральные подмостки и по ее сюжету имеются вновь написанные произведения. Придерживаясь к доказательствам «от противного», в ней можем найти веские ориентиры для понимания «Эдипа тирана». В «Антигоне» не найдем признаки той мифологической отвлеченности, которую закладывают в интерпретациях основной трагедии Фиванского цикла. К ней невозможно прибегнуть к сверхъестественному объяснению развернувшихся событий. Креонту никто не давал пророчества о предначертанной Судьбе: сослаться на потустороннее вмешательство невозможно. Наглядно указано, как действия и взгляды властителя претерпевают радикальные изменения. Если вначале тиран ищет предлог для демонстрации и укрепления своей власти, то в конце он отказывается от своих собственных запретов и лично совершает обряд погребения тленных останков «предателя» Полиника. Возможно, некто возразит, что Гемон погибает по причине помолвки с девушкой из проклятого рода, а она является отпрыском Лайя, рождена в кровосмесительном браке матери (и бабушки) Иокасты. Однако, в пьесе не оговаривается такая отдаленная подробность, а преобладают поступки сделанные по невежественному выбору. Так, брат Гемона Мегарей принесен собственным отцом Креонтом в жертву богу войны Арею. Не видно вмешательство сверхъестественной силы в смерти царицы Евридики, которая накладывает на себя руки, будучи не в состоянии пережить потерю двух сыновей. Поэтому можем с уверенностью сказать, что мнение известного автора С. Аверинцева, будто в своем творчестве Софокл ищет «эстетическую гармонизацию мифа» лишена оснований. Такая фраза не более чем очередной пример, как живая ткань драмы умерщвляется схоластическим передергиванием.
Увы, ре-мифологизация ведет свое начало еще со времен античности: облик невинного властителя представлен в трактате Аристотеля «О поэтическом искусстве». В нем полностью опущена позорящая кличка «тиран», а также ни разу не упомянут титул «царь». Притом, философ строит свои рассуждения преимущественно с оглядкой на трагедии об Эдипе, на облик которого наведен глянец безвинной жертвы Рока. А поскольку Стагирит использует язык оригинала, он не располагал возможностью прибегнуть к сглаживающему переводу. Списать такого рода «гармонизацию» на «незнание» невозможно.
Приведу весьма показательный пример расхождения эрудиции с пониманием. Популярный учебник по истории античной литературы придерживается версии невиновности Эдипа. Автор И. Тронский пишет, что хотя герой нарушил нормы традиционной полисной этики и не исполнял веления богов, все же главное – «…Неведение, ограниченность человеческого знания. Отсюда ошибки, заблуждения, самообман, неизбежность и оправданность страдания; но именно в страдании обнаруживаются лучшие качества человека». (Тронский, И. История античной литературы. Ленинград, 1957, С. 129.)
В таком утверждении вызывает недоумение тезис об «оправданности страдания», поскольку изначально отрицается возможность осмыслить заблуждения, которые и порождают несчастья и катастрофы. Теряют смысл поиски нравственной опоры, которая спасла бы нас от трагических последствий, когда невежественно преследуются иллюзорные ценности. О категорическом требовании «Не убий!» напоминает болгарский поэт и критик Гео Милев, справедливо отметивший, что при соблюдении такой заповеди не произошли бы ужасающие преступления в трагедии.
разницу между понятий «незнание» и «невежество». Вот, что приведено в сноске:
«Недаром величайшие греческие поэты в потрясающих драмах из жизни царских домов Микен и Фив изображают невежество в виде трагического рока» (Маркс, К. Передовица в № 179 «Келнской газеты» // Соч., т. I, 1954, С. 112.)
– соотносить свои поступки с высокими принципами, делать выбор в отстаивании нравственности. Именно совестливое отношение спасительно для личности, дает ориентиры, как избегнуть западню невежества.
Увы, разительное несоответствие осталось незамеченным не только автором, учебника, но и редакторами, рецензентами. При том, речь о самой известной пьесе классического наследия! Представления об «Эдипе…» находят отражение в том, как понимать всю культуры классической древности. Яркий пример – умозрительные конструкции Фридриха Ницше, который восхваляет вершителя зла, лишь бы он был «благородным человеком». Особо коварна догматика З. Фрейда, о подсознательном (то есть «невинном») влечении к инцесту и отцеубийству.
А вот, в более позднем переиздании учебника это ложное аргументирование отпало. Прошло почти три десятилетия, в 1983 году авторитет Карла Маркса все еще вне сомнения, однако в пятом издании, когда Тронского не было среди живых, ссылку на основоположника официальной идеологии все же убрали. Осталось только «незнание» в прямом тексте, путь к более глубокому пониманию духовного завещания Софокла был отрезан. По существу, «зоркость» редактора пожертвовала важную закономерность. Вот каким предупреждением начинается «ненужная» цитата:
«Невежество – это демоническая сила и мы опасаемся, что оно послужит причиной еще многих трагедий».
Выходит, что несомненная противоречивость в прижизненных изданиях, попросту замазана, а возможность понять суть невежества и спастись от его последствий, перечеркнута.
…Я считаю, что ступить на здравую основу возможно не жесткой классификацией (как у Аверинцева), или же (подражая Тронскому) подбирая гладкие слова. Важнее снова и снова открывать у великих поэтов их уникальное проникновение в трагизме невежества. И нечего отказываться от оценки основоположника «научного» коммунизма. Не стоить проявлять лишнее высокомерие к его раннему наблюдению, только по причине того, что впоследствии Маркс сам оказался в сетях прожектерства и волевого перекраивания общества. Да, оформленная потом утопическая доктрина, суть невежество. Драматизм метаморфозы в житейской и философской позиции – до идеи о диктатуре пролетариата, наводит ассоциации с судьбой Эдипа. Коринфский принц тоже пылал юношеским желанием сохранить чистоту, избегнуть страдания и несчастия. Герою напророчены преступления, которые совершают даже боги! Соитие со своим сыном подстроила царю Коринфа Периандру его мать. Однако, молодой коринфский принц Эдип предпочел скитальчество, лишь бы избегнуть деяние, которое совершил олимпийский громовержец Зевс, убивший своего отца Кроноса.
Так вот, Эдип стремится к «идеальной жизни», но… в порядке исключения. И гадатели в Дельфах просто сообразили: пришел узнавать будущее вспыльчивый молодой человек, который не прочь основательно покутить с друзьями на пирушках. Напророчить для гордеца будущие беды не очень-то и сложно, а раз его мучает вопрос о том, кто его родители, то нет более подходящей страшилки, чем запугать его «обещанием» преступлений по этой части. Ведь, сословие жрецов-гадателей обеспечивают себе сытную жизнь за счет просителей. В этом случае не трудно догадаться, что новому «гостю», была брошена в лицо истина, усыновители скрывали. Тот собутыльник юного Эдипа получил от разгневанного Полиба «по заслугам» за распустившийся язык. Не случайно сказано: «ин вино веритас», т. е., правдив у вина язык. Дальше в интересах оракула не предупредить, а спугнуть юнца предстоящими ужасами, а придет время, и наверняка в Дельфах явятся новые встревоженные посетители с дорогими подарками. Да и жертвенные животные наверняка будут упитанные. О вине для переливания-выпивания даже излишне распространяться. Жрецы живут безбедно благодаря щедрости страдающих людей, На жертвенниках дымятся «для богов» кости и несъедобный жир, лакомые куски попадают на стол гадателей от имени Аполлона. Бороться с невежеством? Такое никак не входит в их интерес, им лучше, когда оно цветет «пышным цветом». По линии фиванского сюжета в Дельфы появлялись: Лай, Эдип, Креонт, а второй визит Лая со свитой не состоялся по причине резни, от которой погибла на знаменитом перекрестке дорог эта странная компания сподвижников царя-педофила. Перебил почти всех недавний проситель, который и запасся не только их провиантом с дарами для оракула, но не оставил просто так и кое-какие трофеи. Вполне возможно, что по предметам Иокаста могла бы и догадаться, кто спас ее от тягостного сожительства с неполноценным супругом. Но зачем ей надо было вдаваться в подробности, когда все сложилось удачно. По собственным словам царицы узнаем ее нехитрое кредо:
Жить следует беспечно – кто как может… (954)
…А злоключения Эдипа дают нам понять: нереально остаться праведником на все случаи в жизни, если снимаешь ответственность однократным, пусть и очень самоотверженным, актом. Надо учитывать безнравственные повадки, понимать и опровергать заблуждения во всей жизни. Иначе недолго дойти до насилия, от которого ожидать добра невозможно!!!
и только за такие мысли и «теории», которые будут в услужении правителям. На одобрение могут рассчитывать те заклинания, с помощью которых жизнь «объясняется» в угоду власти. Зарождается и расцветает пышным цветом целенаправленное и заблаговременно поощряемое невежество. Соответственно, на первый план для объяснения невзгод и крушений выдвигается незнание. Эта закономерность проявилась в трактате Аристотеля «Категории». В нем читаем: «знание противоположно неведению» (Аристотель. Категории. Гл. 7, 15). Таким образом, насаждается вера, что овладев неким м, мы осуществим все свои намерения и планы, и нам не угрожает опасность оступиться в чем-либо. Это же своеобразный «сциентизм»; т. е., наукоцентристкие иллюзии коренятся еще во времена античности. Хотя, в эту же эпоху имели место и категорические сомнения в силу «знания». Такую позицию выразил современник Софокла Сократ, говоря свой хрестоматийный девиз: «Знаю, что ничего не знаю». А потом добавлял, что остальные не знают даже этого. Так он напоминал об опасности из-за всезнайства впасть в невежество. Его собственная интеллектуальная скромность – высшее напутствие как избежать заблуждения и неизбежные трагические развязки.
имеем дело с неподдельно великим творчеством, внушение такого рода является основной задачей художника. Суть гуманизма в противостоянии потугам господствовать над людьми.
В «идеальном государстве» Платона все регламентировано в жесткой субординации. По сути, он первый идеолог тоталитарного управления, и неудивительно, что не допускает драматических поэтов, запрещает театр. В его трактате – неприкрытая ревность к внушениям, которые могли бы поколебать воинов при исполнении приказов. Хотя философ готов похвалить «мудрых авторов трагедий», он вменяет им «восхваление тирании»:
«Поэтому, раз уж трагические поэты такие мудрецы, пусть они и нас, и все тех, кто разделяет наши взгляды на общественное устройство, извинят, если мы не примем их в наше государство именно из-за того, что они так прославляют тираническую власть». («Государство», VIII, 568, b).
«учителя» самый популярный трагический образ овеян нежелательной «славой» тирана. Но если этот, косвенно упомянутый персонаж, вызывает наше сочувствие, то стоит ли зачеркнуть все сценические искусства? По существу, его не устраивает мудрость в художественных прозрениях, отклоняется возможность воспринять предупреждения классиков о подстерегающих нас катастрофах. Странно, что предлогом для запугивания служат две исключающие друг друга понятия: тирания и демократия. По сравнению с этой сугубо «аристократической» опаской в отношении к крайностям, Аристотель выглядит как самоотверженный покровитель драматической поэзии. Вот, в отношении к сатирным драмам, он относится с той же сдержанностью, как и его предшественник, отсекая, будто их сочиняют несерьезные поэты. Это подмена: вполне «серьезные» трагики добавляли к своим трилогиям и сатирные драмы на сюжет из этого же мифологического цикла…
Мне представляется, что в уже приведенных наблюдениях имеем достаточно основания для критики к догматике Аристотеля. И здесь самое место отметить, что нормативизм «Поэтики» проявился и по отношению к «незнанию». В 14 главе дана вот какая рекомендация относительно трагического происшествия:
«Второй случай — сделать какое-нибудь зло. Но лучше сделать, не зная и узнать после, так как здесь нет ничего отвратительного, а признание производит потрясающее впечатление».
Если совершилось насилие и погибли люди, то это преступление. Неужели будем считать, что произошло трагичное событие, только если жертва оказалась близким человеком? Ведь, невежество захватывает более широкие представления и деяния, чем единичные совпадения. И в этом особо показательна судьба Эдипа, когда его осеняет трагическое прозрение сколь губительно придерживаться в своих действиях узкой сферой знания-незнания. Что важно избегать невежество, быть совестливым! Поэтому в самом начале «Эдипа в Колоне» читаем такие пронзительные стихи:
…В таком русле размышлений мое несогласие с утверждениями болгарского профессора эстетики Исака Пасси. Он опирается на версию, что «Сфинкс убивает тех, кто не могут ответить на его вопросы. Т. е., пропадают те, у которых нет ума, разумности, сообразительности». (Паси, И. Проблеми. Хора. Спомени. София,1992, С. 146). Следует обобщение, что незнание является пороком, которому полагается наиболее строгая кара – смерть. И только умному, разумному и сообразительному (согласно градации у И. П.) Эдипу удается освободить Фивы. Однако, выдвигая аргументы к своему тезису о ценности слова, поскольку оно и есть познание, Пасси впадает в противоречие. Ведь, с какой бы стороны не посмотреть, этот столь знающий спаситель вполне уязвим. Эссеист снова настаивает, что у случившейся беды «гносеологическая подоплека» (т. е., все коренится в проблемах познания): «По причине незнания – правда, заданного, Эдип тоже проваливается в бездну». (Там же)
Если кто и допускает, будто Пасси не был знаком с определением Маркса о невежестве, то это не так. Потому что в своей ранней статье он ссылался на мнение о демонической силе. (Паси, И. «Трагизъм и история»//Литературна мисъл, София, 1960, № 1, С. 62-81.) Смущает и восторженность, с которой там же сказано о «гениальной догадке великого диалектика Гегеля», что «в трагедии политику надо использовать как новую судьбу, как неодолимая сила обстоятельств, которой индивидуальность вынуждена (!-О. С.) покоряться». (Там же, С. 68-69.) Такая рекомендация попросту пропагандирует покорность. На место выцветшего авторитета божественно предначертанной судьбы, подсовывается новый, более рафинированный предлог для принуждения.
восхваления неуместна. Житейская же позиция определяется либо непримиримостью с невежеством, либо же оправданием пассивности незнанием. Если Пасси говорит об «историческом оправдании заблуждения», которое: «в этом смысле и является своеобразным источником трагизма», значит, «эстетикой» прикрываются будто бы желанные коллизии и катастрофы. Вместо очищения от мнимых ценностей, слепых упований и прочих источников невежества, нам предлагается компенсация ницшеанского типа. По существу мысль Маркса о невежестве, как о трагической силе осталась непонятой. Ведь, пафос у молодого мыслителя направлен против близорукой корысти, которая и чревата трагедиями.
Обычно злу приписывается чрезмерная мощь, под таким гипнозом проходят наукообразие, поверхностные аналогии, произвольные сопоставления.
Любопытны рассуждения директора психоаналитического института в Париже Андре Грийна. Об Эдипе он считает, что воспринимался греками с «безграничным респектом» потому что:
«В своем стремлении найти истину, совершил, хотя и сам не знал то, что желают все люди, но не осмеливаются сделать». (Цит. по: Грийн, А. Фройд и ние (Фрейд и мы.)//Литературата, 1995, №1, София, С. 61.)
Всем мужским особям приписано стремление, которое проявилось в «знании, достигнутом посредством аффекта». Далее в том же духе подносятся уверения, будто Фрейд считал Софокла своим духовным отцом, а сам отождествлял себя с Эдипом. Начитанный психоаналитик сообщает весьма интересное сведение:
«Недостаточно известны те слова, которые он (Фрейд) сказал Юнгу до того, как они ступили на берег Америки: «Они не ведают, что я им несу чуму». (Там же, С. 62)
Говорить с умилением об «интеллектуальном могуществе», которое ведет к гибельной эпидемии в мышлении – особо изощренное невежество! Наукообразный дальтонизм кощунственно искривляет творческую волю Софокла разоблачить тиранию со всеми ей сопутствовавшими преступлениями. Своей гениальной драмой он выступает против попрания человечности. И как прикажете воспринимать усредненное понятие «грека», когда греком является, жрец Зевса, который предупреждает тирана:
«Антигоне», когда Гемон безуспешно пытается образумить своего отца.
Увы, Креонт очередной тиран, который господствует над гражданами Фив, и является прямым виновником смерти жены, двоих сыновей, невестки.
Однако, до греков и смерти. А вот, по трагичной иронии – и по совпадению с общими пророчествами – от Эдипа пострадали и его родственники. Можем ли в таком случае, согласиться с утверждением А. Грийна, будто, по мнению Софокла «преступлению надлежало принять обличие подвига: сам, идя пешком и голыми руками, молодой человек убил четверо мужчин, и в их числе один царь, ехавший на колеснице». (Там же, С. 53.)
Подвиг ли это?
Можем согласиться, но если смотреть глазами самого Эдипа, который рассказывает о нем не только с гордостью, но и как предупреждение к любому, кто бы противился его приказам. Но совпадает ли ощущение действующего лица с тем, что думает трагический поэт? Вот как продолжает Грийн:
«Высокомерие Лайя (которое перешло к Эдипу как наследственная черта, если посмотреть, как он ведет разговор с Креонтом и с Тиресием), было покарано вполне заслуженно».
Возникает вопрос: если – хоть и мимоходом – Эдипу дана такая оценка, то не постигло ли его неизбежное фиаско по причине собственного характера? В свою очередь и к Фрейду, как к духовному отпрыску фиванского властителя отнесемся не как к бесспорной фигуре. Выдумать пресловутый «эдипов комплекс» и за это идентифицировать себя с носителем чумы? Это же однозначно плохо. В череде этих парадоксальных несоответствий отметим и осуждающую характеристику, которую Грийн дал Тиресию, а при том остается «незамеченным» тот факт, что оценки прорицателя верны, упреки в сговоре с Креонтом ничем необоснованны. Проигнорировав эти «подробности» о гадателе, Грийн позволяет себе резкие слова в адрес слепого прорицателя:
«Пьяница Тиресий только что поступил с Эдипом как с плохим сыном, спрашивая словами, которые потом выскажет прилюдно:
«А тебе известно ли, кто твои родители?», таким образом, обрекая Эдипа на несчастье». (Там же, С. 53, 54.)
Путаница продолжается, когда вдруг Грийн заговорил, что «божественный глагол зазвучал в уста Тиресия», к тому же он объявлен «двойником Эдипа» и т. д. и т. п. нагромождения произвольных оценок, в тумане которых окончательно задвинута возможная требовательность к невежественным «ценностям», чья цепочка и привела к трагическим событиям.
Предлагаю прочитать пару стихов, которые поэт вложил в уста Эдипа и которые однозначно опровергают авторитетного знатока фрейдистких догм. Их привел сам Грийн, но он никак не учитывает, что в них нет и намека на жертвенность властителя. Словами:
он стремится вдохнуть спокойствие у встревоженных людей: он будет активен, поскольку спасает и собственную жизнь.
вину:
«Сам Эдип не успевает сдержать слова, которые срываются с его уст – нагруженные смыслом, как бы слышит голос бога, который – на этот раз – собирается свидетельствовать против него». (Там же, С. 56)
Если Грийн не заметил эти столь важные аргументы для понимания характера и поступков Эдипа, то можно было особо не придираться. Но когда стихи приведены в подтверждение неких придуманных «концепций», а их непосредственный смысл подменен, то никак нельзя оправдать такие экзальтации. Всю статью психоаналитика можем уподобить «дымному занавесу», которым прикрывается реальная проблематика в трагедии. С одной стороны автор уловил отдельные весьма важные противоречия, которыми пестрят обычные представления об Эдипе и его судьбе, однако он поспешно стремится их примирить, прибегая к мотивам вытеснения на уровне неосознанно психического:
«Отмечают, что у Эдипа преобладает желание знать. Это же утверждает и он. Вся трагедия строится на факте, что когда Эдипу хочется знать, в сущности, знать он не хочет ничего… Чем дальше раскручивается драма и он попадает в сеть доказательств, тем тревожнее на душе героя, ему все труднее поддерживать отталкивание». (Там же, С. 56,67)
Обобщим, что при таком восприятии Эдипа, не один Фрейд, но и все, кто исповедует его догматику, только на словах стремятся к познанию, а по существу сторонятся понимания сути. Нет ничего гуманного, когда человек отдан во власть биологически неотвратимого фатализма. В своей студии Грийн пишет о нежелании Эдипа знать, но мифически замешано стремление к «рационализации», к «истине и разуму». А суть в том, что герой Софокла проявляет избирательность, ему важно узнать все про заговорщиков, которые могут расправиться и с ним, подобно тому, как погиб его предшественник. Эдипу мнится, что все завидует ему за его абсолютную власть, за богатство. Однако, он не допускает, пусть это будет «вытеснение», что раз повелителем Фив является именно он, на нем и лежит ответственность за поразившие город беды. Устраивает его интерпретация «скверны», данная Креонтом.
«истина, разум, рациональность», которая (как и тавтология Пасси) напоминает средневековую схоластику. Гораздо более существенно разглядеть полярность в двух парах понятий: «знание – незнание», и «невежество – ответственность в личном выборе». Иначе не выясним основания конфликтов в прославленной драме Софокла.
Допускаю замечания, что слишком обстоятельно обсуждаю догматику психоаналитика. Но как иначе избежать упрека, не обхожу ли «острые вопросы»? Ведь, хотя выкладки Зигмунда Фрейда все чаще подвергаются критике, закрепившаяся вокруг его имени аура достаточно устойчива. Строгие портреты доктора с пурой в руке вызывают респект, поэтому предлагаю прислушаться в мнение польского философа Ришарда Легутко:
«В последнее время мне довелось прочитать мнения влиятельных людей, будто для Польши необходим фрейдизм. Разве не странно, что слышим от серьезных людей о потребности распространения в нашей стране одного из наиболее деструктивных течений в ХХ веке. Никто не отрицает потребность знать фрейдизм не понаслышке, но от этого не следует, что надлежит внедрять его опыт. Разве мы не извлекли уроки от марксизма, который внушал нам смотреть на истину с подозрением, видеть в ней классовую категорию. После фрейдизма эта подозрительность вырастет во много раз, так как истина окажется функцией комплексов, нагонов и прочая. Пагубные последствия такого мышления наблюдаем в Америке». (Панорама, 1992, № 3-4, София, С. 99.)
Такое свидетельство предупреждает: приуменьшать опасность заражения фрейдистской «чумой» не стоит: проталкивание комплексов и нагонов ведут к энтропии нравов и дискредитации ценностей. Иначе говоря, Р. Легутко знает «научного» авторитета правит бал невежество.
Я не забываю тот факт, что с неприязнью относились к Фрейду и тоталитарные режимы. Его клеймили не только идеологи нацизма (тем более, что автор психоанализа по происхождению еврей), психоанализ подвергался критике и в СССР. Однако, эти резервы в полярных лагерях не могут быть индульгенцией и не гарантируют значимость фрейдизма как мировоззренческий ориентир. Просто он коварно эффективен для подмены нашей самостоятельности. Деструкция желательна тем, кто считают себя в безопасности, и хотели бы воспользоваться тенденциями отчуждения. А еще, психоаналитическая «игра с огнем» гипнотически заманчива: как балансирование на канате, дает дозу «интеллектуального адреналина».
Увы, гипноз фатализма приводит к бедам, о которых и не догадывались. И в фиванском цикле трагедий находим убедительные примеры.
…Понятно, что обзывать слепого прорицателя Тиресия пьяницей – несправедливо. Не скажем, что он ни в чем не погрешал, раз и сам кается, что проявлял терпимость, потакал невежеству. Это и привело его к драматичным последствиям, и неслучайно он терзается в разговоре с Эдипом еще при завязке драмы:
На этот момент Тиресий узнал только просьбу властителя оказать содействие в поимке убийц прежнего царя. Именно как дворцовая интрига видится Креонту причина бедственного положения. Хотя было бы верно расширительное понимание. Ведь, сказано об общем состоянии в государстве:
Как многоопытный гадатель, Тиресий сообразил, что болезнь – результат скверного управления тираном, которое не помогает людям жить в здоровье и в достатке. Зная, что все связано с гневливым властителем, он бы предпочел и впредь хранить молчание. И только когда Эдип обвинил его в прямом злодействе, слепой прорицатель ополчается на тирана. Да и не сложно соединить то, что ему говорила царствующая чета о прежних пророчествах, с теперешним состоянием дел в Фивах: «Страны безбожный осквернитель – ты!» (356) А поскольку никто не замышлял отнимать у Эдипа деньги и власть, он спокойно может бросить свое обвинение: «Нет, не Креонт, а сам себе ты враг»! (371)
достаточно задуматься о роли невежества, которому, по его же признанию, и сам был в услужении.
Когда оценивает суть скверного правления в Фивах, Тиресий судит верно и трезво, а не «как пьяница». Тем более, что грянувшие беды подтверждают высказанные в общем виде пророчества. До этого царствующие Иокаста и Эдип наверняка рассказывали приближенному старцу свои тревоги и опасения! Осуществление общего предвидения по возрасту: «отец и мать», поразило воображение интерпретаторов разных школ и направлений, и фатализм придал великой драме вид мифологического сюжета.
Поэтому исключительно важно утвердить такое знание, которое опровергнет абсолютизацию непроницаемой Судьбы. А еще надо спасти имя Софокла от ярлыка консерватора. На такой полке его поставил Карл Поппер – английский философ и знаток классического наследия, автор пространного исследования, в котором Платон представлен как враг открытому обществу и ценностям демократии. В то же время он высоко оценил то поколение, в чьей среде:
«…Рождалась новая вера в разум, свободу и братство всех людей –новая вера и, я полагаю, единственно возможная вера открытого общества». ( Карл Поппер. Открытое общество и его враги. Т. 1. Чары Платона. М., 1992, С. 230.)
Из этого круга без каких-либо оговорок исключены Софокл и Фукидид. О Еврипиде и Аристофане сказано с снисхождением, что они колебались. Однако, среди имен, которые по Попперу не вызывают и малейшие резервы, видим странные соседства:
«…Великий лидер демократии Перикл, который сформулировал принцип равенства перед законом и политического индивидуализма, и Геродот, которого приветствовали и превозносили в городе Перикла как автора, прославившего эти принципы. Протагор, уроженец Абдер, ставший весьма влиятельным в Афинах, (…) школа Горгия – Алкидам, Ликофрона и Антисфена. (…) и, наконец, был, пожалуй, величайший из всех них – Сократ…» (Там же, 230, 231)
С какой бы стороны не посмотреть, такое чередование имен может породить только недоумение. Получается, что Попперу импонирует та демагогия Перикла, которую весьма убедительно раскрыл Фукидид. Вероятно, в этом проявился некий оргоновский порыв выискать светлую личность, убедительные идеи. Не будем, однако, забывать, что на такой именно наживке ловят наивных святош тартюфы разных мастей. Так вот, идеологу «открытого общества» захотелось даже посредством «передергивания карт», предложить альтернативу людям, которые подобно Платону тормозят развитие общества.
Многим знатокам будет жаль, но фигура Перикла подлежат критическому осмыслению. Чего стоит, например, пресловутая раздача двух кораблей зерна. Пшеницу прислали из Египта, и назначалась «афинянам». Тогда предводитель демократии утвердил закон, что афинянами являются только те, у кого отец и мать числились афинянами. Таким образом, уменьшение численности «афинян», увеличивало долю, которая полагается счастливчикам! Последовали судебные дела, выявлены были лжесвидетели, и в результате многие афиняне были проданы в рабство…
«Истории…» Фукидид четко обрисовал политику Перикла при разжигании Пелопонесской войны: захватнические устремления породили демагогию, но закончились катастрофой. Афины терпят поражение, о моральных категориях перестали задумываться, Сократа приговорили выпить отраву. Великий летописец мог бы позволить себе и большую строгость в оценке стратега, чьи действия привели Афины к краху. Но, стремясь к объективности, он не скрывает то обаяние, которое отличало Перикла, ценит его авторитет, поскольку соответствует его высоким качествам, личной честности. И все же заключает без какой-либо двусмысленности:
«По названию это было правление народа, а на деле власть первого гражданина». (Фукидид. История, ІІ, 65, /10/. Л., Наука, 1981, перевод Г. Стратановского. Дальше ссылки на Фукидида – по этому изданию.)
Фукидиду импонирует, когда государство возглавляется солидной личностью, какой и является Перикл, и не приемлет то, что после него случайные люди, развернули междоусобицу. Ему важно говорить истину без лакировки, а не проталкивать заранее воспринятые идеи. Таков подход и Софокла, когда в «Эдипе в Колоне» показывает непримиримую борьбу за власть, в которую вступили приемники ослепившего себя властителя.
Мое заступничество за Фукидида не побочный мотив, а связано с вопросом, за что Поппер поставил его в общую компанию «консерваторов» вместе с Софоклом? Важно понять, что их близость не в таком расплывчатом понятии, как «консерватизм», а в том, что как историку, так и трагику присуща исключительно ценная черта: оба восстают против сказочной приблизительности в мифе, одинаково избегают вялых суждений и тверды в своей нравственной требовательности. Вот с какой прозорливостью историк рассказывает, как размещением людей в Пелагрике у подошвы Акрополя сбылось высказанное в Дельфах предупреждение:
«По моему, предсказание оракула исполнилось в смысле, противоположном тому, как его понимали. Действительно, несчастья постигли город вовсе не из-за противозаконного заселения этого места, но, напротив, война вынудила их к этому. О войне оракул, правда, не упоминает, но ему, видимо, было заранее известно, что когда-нибудь в недобрые дни афинянам придется поселиться в этом месте». (II,17, /2/)
недобрые дни несложно предвидеть, но довольно таки трудно избегнуть. А когда выбирают то, что дается легко, предвидения идут на пользу личной корысти и таким образом расчищают путь к чванливому невежеству. Соответственно, для того, кто ополчился всеобщему обольщению, наступает череда испытаний, вплоть до показательного суда, что и случилось с Сократом. И если мы солидарны с позицией осужденного мудреца, то без всякого колебания надо отвергнуть квалификацию Поппера. Нельзя ставить в общем перечне через запятую властвующего стратега с совестливым философом. Ему не место и в компании софистов, которые без зазрения совести оперировали относительными «истинами» в свою угоду. А раз так, то невозможно согласиться с патетически категоричным вопросом Поппера:
«Однако каким же образом можно объяснить, что такие выдающиеся афиняне, как Фукидид, стояли на стороне реакции против новых социальных движений?» (Поппер, К., Там же, С. 229.)
Такое клеймо можно посчитать странным, хотя бы потому, что его автор сам ссылается на солидный текст из Фукидида, в котором указано краснобайство присущее двум лагерям в афинском обществе. Поппер упомянул 82-84 главы из Третьей книги «Истории…», а здесь я приведу только небольшой фрагмент Если кому интересно, может посмотреть и другие очень ценные наблюдения и выводы историка, которые не потеряли значения и в наши дни. А пока читаем небольшой кусок:
«…У главарей обеих городских партий на устах красивые слова: «равноправие для всех» или «умеренная аристократия». Они утверждают, что борются за благо государства, в действительности же ведут лишь борьбу между собой за господство». (III, 82 /8/)
Такая риторика схожа с тем, как Эдип настаивает: власть в Фивах ему предоставили вполне заслуженно. На такой же лад знатоки восторженно поясняют, что за победу над Сфингой, которая душила плохо соображающих мужчин, молодому человеку полагалось жениться на царице и занять фиванский трон.
Драматургу подобные восторги не по душе, что подтверждает мнение Поппера о схожести во взглядах драматурга с позицией историка. Только уберем табличку: «консерваторы». Двух этих греков объединяет трезвость в суждениях, творческая принципиальность. Именно она ведет обоих к неувядающим прозрениям о человеческих нравах, о трагических последствиях невежества, когда люди добывают ложные ценности любой ценой.
скажем, что у Аристотеля тоже очень широко представлена схоластичная «ученость». Широко известно, как в «Поэтике» он отдает предпочтение трагедии по сравнению с историей. Его аргументация в том, что история говорит о единичном, когда поэзия выводит вероятное и необходимое; следовательно, трагедия более философична. Но разве догадки о том, что вероятно и необходимо, не могут быть субъективными, иногда грубо тенденциозными? Подмена невежества с незнанием доказывает зыбкость в интерпретациях, возможность произвола. А если вспомним перелом в поведении Перикла? О каких «вероятностях и необходимостях» может быть речь, когда и он пострадал от правил о гражданстве, которые им самим и введены. От разразившейся в осажденных Афинах эпидемии сыпного тифа, скончались его законнорожденные сыновья. И стратегу пришлось просить в порядке исключения записать его побочного сына от знаменитой гетеры Аспасии как афинянина.
Такие однозначно зафиксированные историей факты исключают возможность, ссылаться на «вероятность и необходимость», а помогают анализировать «демоническую силу» невежества, которая и приводит к трагедиям. В стремлении Аристотеля умалить значение истории проявилась его охранительная позиция. Именно для «процветания» рабовладения старался сей философ, когда по поручению Филиппа Второго был наставником его сына и он стал жестоким завоевателем. Сам Александр Македонский распространял версию, будто в его зачатии причастен сам Зевс, подползший к его матери Олимпиады в виде «змеи». Но по человеческим понятиям «божественные» вероятность и необходимость не обеляют нрав этого «философски подкованного» завоевателя.
После этих экскурсов в историю можем понять, чем объясняется пристрастие философа к идеологически подправленному представлению о трагедиях. Для апологета рабовладения невежество «политических животных» прагматически выгодно.
…Я не исключаю вероятность, что кое для кого такие выводы натянуты и неуважительны к авторитетным именам Аристотеля и Поппера. В таком случае, сошлюсь на современный призыв не обращать внимания на исторически факты. Именно в связи с эллинским наследием высказал такого рода рекомендацию болгарский автор К. Янакиев. По его собственному утверждению, важно оградить полюбившиеся идеи от эрозии сопоставления с реальными событиями и смущающими стройный концепт «подробностями». Иными словами, заявлено стремление не допускать мысли, которые бросили бы тень на уже воспринятую «целесообразность»:
«Нежелательно отвлекать критическое внимание читателя в историко-эмпирическом направлении, излишне затормаживать себя подбиранием , которые могли бы вступать в конфронтацию, или опровергать тезисы автора». (Янакиев, К. Древногръцката култура – проблеми на философията и митологията. София, 1988, С. 5.)
Видим, сколь упорно отстаивается ведущее свое начало в древние времена ревнивое отношение к четкому восприятию событий. Конечно, подвергать творчество Софокла сугубо понятийному разложению по полочкам тоже нельзя. В нем ведущее место отведено художественному видению, а к драматизму поэт получает импульс из непосредственной жизни. Неслучайно, что шедевр Софокла создан в годы, когда замкнувшихся в крепость афинян поразила эпидемия сыпного тифа. В самой трагедии сказано: «Бог огненосец – /смертельный мор – постиг и мучит город». (27, 28) И возникает крайнее недоумение, зачем для знаменитой драмы склеена мифическая модель. Соответственно, можем рассмотреть реальные взаимоотношения между героями. И выявится сходство созданной в Древней Элладе трагедии с «Ричардом III» Шекспира. Остальные трагедии фиванского цикла тоже уподобим прославленным трагедиям Елизаветинской эпохи. «Эдипу в Колоне» соответствует «Король Лир», в «Антигоне» увидим давний предшественницу «Ромео и Джульетты». По хронике Голиншеда события в «Короле Лире» происходят в 3105 г. с Сотворения мира (это IX в. до н. э.), но отдаленность сюжета не помешала Шекспиру показать, как судьбы художественных образов – результат суровых конфликтов и вероломства! Исторический отрезок, в котором имели место события в античных трагедиях – это эпоха Троянской войны, от которой время создания великих трагедии не так уж и отдаленное! К сожалению, «сказочное» истолкование «Эдипа тирана», задало тон в представлениях об античной драматургии вообще. К неверным ожиданиям и эмоциям подведены все бесчисленные зрители, знатоки, ценители изящной словесности. Мифологическая затуманенность тяжело отражается в работе режиссеров и актеров. Если в идеале их творчество дает прочные нравственные опоры в реальной жизни, то от сказочной размытости недалеко до выспренней декламации. Соответственно, начиная с Аристотеля, радуются политики и приближенные к власти интерпретаторы: им наверняка желателен громкий, но пустопорожний пафос. В этом русле входят инвективы Платона, который попросту запретил театр в «идеальном государстве», и не допускает те места из «Илиады» Гомера, в которых показаны ужасы в подземном царстве. Такие запреты высказал и предводитель афинской демократии. Вот переданные Фукидидом слова Перикла:
«Столь великими деяниями мы засвидетельствовали могущество нашего города на удивление современникам и потомкам. Чтобы прославить нас, не нужно ни Гомера, ни какого-либо другого певца, который доставит своей поэзией преходящие наслаждение, но не найдёт подтверждение в самой истине». (ІІ, 41, /4/)
Что же получается? С одной стороны, реально владеющий Афинами стратег творил великолепие города, на деньги союзных государств построил грандиозные храмы и сооружения к вящему прославлению города и… самого себя, конечно. Но при том он заявляет свою неприязнь к поэзии. Понимал – видимо – что нельзя полагаться на нее: в ее «должность» апологетика не включена. И напрасно Перикл противопоставляет эстетическое наслаждение постижению истины. Просто чуткое слово художника опровергает гипноз заклинаний.
…Когда в трагедии «Эдип в Колоне» Креонт попытался вернуть слепого скитальца в Фивах и для этого увел Антигону с Исменой, царь Афин Тесей вступился за просителя и вернул девушек многострадальному отцу. Вот какими словами он призывает к ответу насильника из Фив за его невежественный поступок. Предупреждающее обобщение логично проистекает от всего драматического действа: