Орлин СТЕФАНОВ
Рабле, Сервантес и Пушкин об Аристотеле.
Не плохо бы прислушаться?
Самый известный философ классической древности это Аристотель, чье наследие охватывает разнонаправленные сферы познания. Конечно, его наследие вызывает противоречивые оценки. Есть область его трактатов, где его утверждения давно отброшены и могут восприниматься как курьезы. Например, представление о небесных телах, будто недвижная земля окутана сферами, на которых и находятся небесные светила.
«теория», что физические тела перемещаются, только по мере того, как на них воздействует сила другого тела. Аж до Галилео Галилея считалось, что движется только движимое. Иначе движение останавливается.
Опроверг эти неверные взгляды астроном и мыслитель, который чуть не испытал на себя гнев инквизиции за покушение на геоцентрическую догму. Простейшим опытом с шариком и наклонными плоскостями одна из которых меняла уголь он доказал, что получившее единственный толчок тело двигалось бы бесконечно, если не будет препятствий.
По этой модели уже важна не только толкающая сила, но и отсутствие препон для движения. Я вычитал об этой коррекции в школьном учебнике. В нем было сказано, будто Аристотель не догадался о проверке шариком своего утверждения. Дескать, он не догадался и, сочиняя свою «Физику» впал в заблуждение. Что ж, бывает, только в этом случае прославленный философ не заблуждался, а вводил в заблуждение. И вот почему: чтобы объяснить полет стрелы или диска, то, что брошенный камень или копье преодолевают некоторое пространство без дальнейшего воздействия, философу пришлось сочинить специальное понятие – «антиперистазис». Мол, воздушные вихри продолжают свое движущее воздействие. И хотя завихрения тормозят движение, Аристотель приписывает им роль двигателя. Таким образом, он сознательно проталкивает неверное правило.
С этой теорией связано еще одно, сравнительно «невинное» заблуждение. Галилео написал, будто о ревизии Аристотеля он где-то прочитал. И соответственно историки науки принялись искать неуказанного предшественника. Насколько мне известно, такой не обнаружился. Я убежден, что вообще не было более раннего открывателя, а пришлось его придумать. Приоритет не столь важен, если вспомним судьбу Джордано Бруно.
…Как бы там не было, догмы в область движения тел давно опровергнуты, но авторитет Аристотеля как теоретика театра держится весьма прочно. Его выкладки в «Поэтике» обсуждается на все лады, а в связи с обещанием Аристотеля дать истолкование и комическому началу в театре, Умберто Эко сочинил роман. «Имя Розы» снискал мировую известность, благодаря тому, что был построен с оглядкой на криминальный жанр массовой культуры. Вот признание самого Эко в эссе о собственном романе:
«Я хотел, чтобы читатель развлекался. Как минимум столько же, сколько развлекался я. Современный роман попробовал отказаться от сюжетной развлекательности в пользу развлекательности других типов. Я же, свято веря в аристотелевскую поэтику, всю жизнь считал, что роман должен развлекать и своим сюжетом. Или даже в первую очередь сюжетом». (Эл. рессурс: http: //www.library.fa.ru/files/Eco-rose.pdf, последенее обращение: 15.02.2020)
По-моему здесь ключевые слова это: «святая вера» в авторе «Поэтики» и «развлечение». Чтобы завладеть интересом читателей, Эко выдвигает версию, что запланированный было Аристотелем трактат о комическом действительно был создан. Покорять воображение должен сюжет со смертями и развязка с пожаром, в котором сгорает ценнейшая рукопись. Конечно, писатель имеет право на вымысел, но как ученый, Эко мог и усомниться в том, что отдельное, хоть и наиболее радикальное произведение в состояние разрушить уклад средневековья, чего опасается игумен монастыря. Если он медиевист, ему наверняка было известно, что именно теософская схоластика черпала свои основания у «язычника». Поэтому «святая вера», что трактат имел бы взрывную для застойного уклада силу, необоснованна. А раз она заложена автором в структуру романа, то и вся интрига не выдерживает критики!
Проблему с дутым авторитетом Аристотеля можем высветить и с другой стороны. Если он без зазрения совести готов насаждать заблуждения смех не вызывается умозрительными построениями. В жанре трагедии еще можно «выдавить слезу» ужасными событиями и их «фатальным» нагромождениями. Возможно также ограничиться пересказанными событиями, и поэтому Аристотель заявляет, что представление драмы на подмостки чуждо искусству...
вложенные события с той вялостью, о которой убедительно писал Томас Манн:
«Действительность любит, чтобы с ней разговаривали вялыми фразами; художественная точность обозначения приводит ее в бешенство». (Манн, Т. Бильзе и я. (1906 г.) // Соч. в 10 томах, Т. 9. М., 1960, С. 18.)
Такая опасливость со стороны «действительности» диктовала и решение цензуры по отношению к «Борису Годунову» Пушкина, когда после долгих ходатайств было дано позволение напечатать его шедевр, но все же имелась оговорка, что ставить трагедию на сцене императорских театров нельзя.
Смех же может быть только органичным, вялость заведомо невозможна. Вероятно, по этой причине не сохранились сатирские драмы к трилогиям: они могли снимать торжественную патетику страдающих героев и помогали бы художественной точности...
«Поэтики» о комическом, определим, как надуманный прием романиста. Научную критику она никак не выдерживает.
Вообще, теоретическая софистика Стагирита в его «Поэтике», и особенно категория «катарсис», кажется столь загадочной, потому что наведен глянец идеализации. Неубедительность предлагаемых версий, шаткость оговорочных суждений пытаются извинить, будто не совсем четки, допускают двусмысленность дефиниции философа. Но основная причина для таких интерпретаций кроется в том, что теоретики не учитывают, как насаждается подчинение, безропотное исполнение «высшей воли». И когда Аристотель представляет Судьбу как сверхъестественную распорядительницу, он проталкивает свой умысел: что все предопределено и поэтому исключается ответственность даже для мудрого Эдипа. И остается незамеченным то обстоятельство, что о Судьбе с прописной буквой говорит только сам властитель. При том в момент, когда стало ясно: его нашли где-то в горе Киферон как неизвестно кем рожденного детеныша, да еще со связанными лодыжками. И Эдипу тирану (так называется у Софокла знаменитая трагедия) пришлось сочинять легенду, что он сын Судьбы. Тут же добавляет, будто Месяцы ему братья. В целях такого возвеличивания самого себя, Александр тоже объявлял себя отпрыском богов, подобными легендами обзаводятся все диктаторы и властители.
Помним же, что Аристотель был придворным мыслителем. Даже женился на приемную дочь тирана Атарнеи Гермия. Ни для кого не секрет, что как заступник рабовладения он делит людей на избранные господствовать эллины и на бесправные варвары, с которыми можно распоряжаться как с предметами. Когда у наставника самого известного завоевателя такие «ценности», то катарсис, то бишь, очищение от страха и сострадания имеет вполне прагматическое назначение. Только бесстрашный и начисто лишенный сострадательности воин будет исполнять и самые бесчеловечные приказы.
Александр Великий нисколько не ограничивал себя какими-либо скрупулами. Взять хотя бы резню в Фивах, когда были умерщвлены шесть тысяч человек, а продано в рабстве тридцать тысяч и так в его казну поступило четыреста сорок талантов! После падения Тира распято две тысячи человек и тридцать тысяч продано в рабство …
… для Адольфа Гитлера, в Рейхе которого тоже убивали и продавали в рабство «варваров».
честолюбив Александр. Его походы названы не иначе как грабительскими, обрекшие на страдания многие народы.
Нелестно отзывался об ученике Аристотеля и Августин Блаженный, но это не насторожило эрудированного знатока, каким, по всеобщему признанию, является Умберто Эко. Увы, он предпочел оставаться апологетом наставника…
٭ ٭ ٭
…К чести высокой литературы, в наследии прославленных писателей находим резервированное отношение к фигуре Аристотеля. Если при сочинителе трактатов возможна фрагментарность, художественное освоение мира отстаивает универсальные ценности. Вот, что отмечал Михаил Бахтин в своей знаменитой статье «Искусство и ответственность»:
«Три области человеческой культуры – наука, искусство и жизнь – обретают единство только в личности, которая приобщает их к своему единству. Но связь эта может стать механической, внешней. Увы, чаще всего это так и бывает. Художник и человек наивно, чаще всего механически соединены в одной личности: в творчество человек уходит на время из «житейского волненья» как в другой мир «вдохновенья, звуков сладких и молитв». Что же в результате? Искусство слишком дерзко-самоуверенно, слишком патетично, ведь ему же нечего отвечать за жизнь, которая, конечно, за таким искусством не угонится. «Да и где нам, – говорит жизнь, – то, – искусство, а у нас житейская проза». (Эл. ресурс: http: //www.infoliolib.info/philol/bahtin/otvetstv.html, последнее посещение 17.03.2020)
«роскошью» и удобством, которое «полагается» тем, кто ограничивал себя механическим соседством. Они готовы рисковать, вызвать на себя «бешенство» действительности, принимая ответственность за несовершенство и ущербность жизни. В настоящей статье посмотрим, как относятся к Аристотелю такие общепризнанные гении как Франсуа Рабле, Сервантес и Пушкин. Конечно, к ним вполне можно подключить и Шекспира, который напутствиями Гамлета к столичным актерам заступил прямо противоположное, чем в «Поэтике» назначение театра: держать зеркало и показывать истину. Стагириту же важна «вероятность и необходимость» и таким образом ставит историю ниже драмы. Но комплементом, будто драма более философична, он по существу делает ставку на возможность проталкивать свою идеологию и целеполагание. Но все таки такой спор неподражаемого «практика» с канонизированным «теоретиком» довольно опосредованный и упоминаю о нем мельком. Лучше избежать нарекания в том, что допускаю натяжек.
…Для той требовательности к схоластике древнего философа, которую тут добываемся, вполне достаточно рассмотреть, как гении высказывали свой убойный сарказм при упоминании Аристотеля.
٭ ٭ ٭
У Франсуа Рабле это столь громкое имя встречается вместе с другими, не так известными именами, и это снижающий стилистический прием. Попадаются «авторитетно высказанные» мнения: мол, он твердил то-то и то-то, а выясняется, что нет такого высказывания в трудах Стагирита. Так в своем «Литературном комментарии к роману…» А. Журбина (эл. рессурс: https: //www.elibrary.ru/item.asp?id=24283497, последнее обращение 17.02.2020) указывает, что когда Рабле в Первой главе пишет, что методом Аристотеля расшифровал родословную Пантагрюэля, это попросту мистификация.
«Аз многогрешный был туда зван и, прибегнув к помощи очков, применив тот способ чтения стершихся букв, коему нас научил Аристотель, разобрал их все, в чем вы и удостоверитесь, как скоро начнете пантагрюэльствовать, то есть потягивать из бутылочки, потягивать да почитывать о престрашных деяниях Пантагрюэля».
«Потягивать из бутылочки» и ссылаться на «громкие» имена, да и по придуманному поводу: тут однозначно имеем снижение обычного респекта к античному мыслителю, который изображен (вместе с Платоном) в центре знаменитой фрески Рафаэлло «Афинска школа» в Ватикане.
«Гаргантюа и Пантагрюеля». В Главе XXVII «О том, какие веселые советы дает Панургу брат Жан» весь разговор о том, как должен вести себя после женитьбы. Обсуждается как женское вожделение, так и мужская готовность ему соответствовать: не только по количеству откликов, но и по их качеству. Наслаждаемся словесной пластичности Рабле в виртуозном переводе Н. Любимова:
«И если даже будущая моя супруга окажется такою же точно жадной на приятности любви, как некогда Мессалина или английская маркиза Винчестерская, то – можешь мне поверить, – удовлетворяя ее, я стану только еще более обильным. Мне известно, что сказал Соломон, а ведь он был по этой части человек сведущий и опытный. После него Аристотель заметил, что женский пол по природе своей ненасытен, я же, со своей стороны, объявляю во всеобщее сведение, что обладаю орудием того же калибра, и притом безотказным».
Что и говорить, советы и в самом деле веселые, в карнавальном ключе, как верно рассуждал тот же Михаил Бахтин. Назвать же почтительным упоминание философа в контексте такого обсуждения невозможно! Трудно сдержаться и не воспроизвести еще один фрагмент, в котором Аристотель уже упомянут в карнавальном контексте. Речь о мужском органе деторождения и то, что по такому «анатомическому поводу» Рабле собрал наиболее знаменитые мыслители античности, означает только одно: нет у него «священного» к ним трепета:
«…Если бы природа до некоторой степени не облагородила женщин чувством стыда, они как сумасшедшие гонялись бы за первыми попавшимися штанами в таком исступлении, какого претиды, мималлониды и вакхические фиады не обнаруживали даже в дни вакханалий, ибо этот ужасный одушевленный орган связан со всеми основными частями тела, что наглядно доказывает нам анатомия. Я называю его одушевленным вслед за академиками и перипатетиками, ибо если самопроизвольное движение, как учит Аристотель, есть верный признак живого существа и все, что самопроизвольно движется, именуется одушевленным, то в таком случае у Платона есть все основания именовать одушевленным и этот орган, коль скоро Платон замечает за ним способность самопроизвольно двигаться, а именно: сокращаться, выдвигаться, сморщиваться, раздражаться, причем движения эти бывают столь резкими, что из-за них у женщин нередко замирают все прочие чувства и движения, как при сердечном припадке, дурноте, эпилепсии, апоплексии и обмороке». (Кн. Третья, гл. XXIX)
٭ ٭ ٭
А теперь посмотрим, как упоминается Аристотель у другого прославленного автора иронической прозы – Мигель де Сервантес. В самом начале надо сказать, что напрасно закрепилось представление, будто он восхваляет своего знаменитого образа. Подобно тому, как оформилась аберрация с Эдипом, «действительность» предпочла вяло воспринять самомнение «рыцаря» за чистую монету. И Дон Кихота интерпретируют как прекрасного воина за светлые идеалы, тогда как образ иронический. Воспринимая за истину чтиво о рыцарях с их прекрасными дамами, а также пасторальную чепуху, этот неплохой по природе человек все время «ломает дрова», попадает в неловкие положения, давая повод для избиения или передразнивая со стороны случайно встретившихся людей всех сословий. Над нем издевается даже его «верный оруженосец» –простофиля Санчо Панса.
Так вот, показывая гибельное воздействие массовой культуры, великий гуманист не мог не оспорить увлечение схоластов силлогистикой Аристотеля!
Еще в Прологе Сервантес делает вид автора без особых претензий, выказывая иронию к вычурному варьирующему авторитетов сочинительству. Мол, его труд вряд ли найдет сочувственный прием у читателей, которым обычно сдабривают наукообразную, но воздействующую как гипноз продукцию:
«В самом деле, как же мне не бояться законодателя, издревле именуемого публикой, если после стольких лет, проведенных в тиши забвения, я, с тяжким грузом лет за плечами, ныне выношу на его суд сочинение сухое, как жердь, не блещущее выдумкой, не отличающееся ни красотами слога, ни игрою ума, не содержащее в себе никаких научных сведений и ничего назидательного, без выносок на полях и примечаний в конце, меж тем как другие авторы уснащают свои книги, хотя бы даже и светские, принадлежащие к повествовательному роду, изречениями Аристотеля, Платона и всего сонма философов, чем приводят в восторг читателей и благодаря чему эти самые авторы сходят за людей начитанных, образованных и красноречивых? (…)
…Я не могу предпослать ей по заведенному обычаю хотя бы список имен в алфавитном порядке – список, в котором непременно значились бы и Аристотель, и Ксенофонт, даже Зоил и Зевксид, несмотря на то, что один из них был просто ругатель, а другой художник».
Конечно, Сервантес лукавит, когда прибедняется, а восхваляет украшателей. Своей иронией он однозначно дает нам понять, что словесная мишура может заблудить снобов и наивных читателей, каким предстанет и главное лицо в повествовании.
В самом повествовании попадаются пародийное наделение Аристотеля чрезмерными способностями. Еще в начале Первой главы Сервантес приводит две витиеватые фразы, чья куртуазность доведена до абсурда. Это ясно для читателя, но и не для углубившегося в изучении благоглупостей идальго. Вот образчики трескучей фразеологии, на которой зациклился Алонсо Кехана:
«Благоразумие вашего неблагоразумия по отношению к моим разумным доводам до того помрачает мой разум, что я почитаю вполне разумным принести жалобу на ваше великолепие». Или, например, такое: «... всемогущие небеса, при помощи звезд божественно возвышающие вашу божественность, соделывают вас достойною тех достоинств, коих удостоилось ваше величие».
Над подобными оборотами речи бедный кавальеро ломал себе голову и не спал ночей, силясь понять их и добраться до их смысла, хотя сам Аристотель, если б он нарочно для этого воскрес, не распутал бы их и не понял».
– вот такая утонченная ирония. А вдобавок, даже эти чудесные предпосылки не помогут выяснить смысл столь запутанных оборотов. Ясно, что такая «похвала» низвергает авторитет как бы главного философа древности.
И еще один пример, как Сервантес не приемлет ту веру к Аристотелю, которую исповедует Умберто Эко. Как и у Рабле речь ведется о материи, напрочь исключающую торжественную серьезность.
…Некая овдовевшая сеньора заимела полюбовника из простолюдинов, а на советы подобрать себе более подходящего дружка, она защитила свой выбор, давая вот какое преимущество по сравнению с самим… Аристотелем:
«Вы жестоко ошибаетесь, государь мой, и, как видно, ваша милость – человек уж чересчур старинных понятий, коли полагаете, что я сделала неудачный выбор, хотя имярек, по вашему, и смахивает на дурачка, – ведь в том, что мне от него надобно, он достаточно сведущий и самого Аристотеля за пояс заткнет». (Кн I. Гл. ХХV)
Как говориться, можно и комментировать!
٭ ٭ ٭
гений был под неусыпным наблюдением и человек из охранки решил переписать в досье выпад в сторону самого (!) Аристотеля. А то бы приватное послание к другу затерялось, а мы лишились бы прозрением, которое поэт и выдающийся драматург высказал при оценке некоего нашумевшего собрата из Франции:
«Лавинь бьется в старых сетях Аристотеля – он ученик трагика Вольтера, а не природы». (Пушкин и театр. М., 1953, С. 341.)
В этом замечании видим, органическое нежелание Пушкина сдерживать себя, как бы сказали сегодня, в рамки политической корректности. Писатель называет вещи своими именами, и заявил свой скептицизм к кумиру театральных теоретиков! «Биться в старые сети» означает, без каких либо смягчающих оговорок, что догматика Аристотеля не заслуживает ни малейшего доверия!..
Ясно, что для многих, такое отношение гения не очень-то приемлемо. Ведь, Пушкин сводит на нет неисчислимое количество диссертаций, журнальных статей, рецензий, в которых варьируется трактатная догматика авторитетнейшего философа! В незаконченной статье «О поэзии классической и романтической», наброски к которой Пушкин писал как раз в пору создания «Бориса Годунова», зафиксировано прямое отрицание теоретических канонов:
«Буало обнародовал свой Коран – и французская словесность ему покорилась. Сия лжеклассическая поэзия, образованная в передней и никогда не доходившая далее гостиной не могла отучиться от некоторых врожденных привычек, и мы видим в ней все романтическое жеманство, облеченное в строгие формы классические...» (Там же, С. 345)
Каждое слово у Пушкина несет глубокий смысл и тут можем отметить, как стихотворный трактат уподоблен кодексу религиозных заповедей, четко проявляется его ирония в слове «покорилась», в остальных сравнениях. В «строгих формах классических» включены и правила о трех единствах из «Поэтики». Ясно, что надо согласиться с Александром Сергеевичем, который отказался от прикрывающую убогость, а то и полное отсутствие «мысли» терминологического нагромождения. Сошлюсь на короткое, но очень емкое описание в XIII главе «Дубровского», когда князь Верейский объяснял свою коллекцию:
«Он говорил о картинах не на условленном языке педантического знатока, но с чувством и воображением. Марья Кирилловна слушала его с удовольствием».
…Настало время порвать с условленными тысячелетним заблудением трафаретами, и разобраться в наследии Аристотеля, доверяя великим писателям. Своим творчеством они отстаивали универсальные ценности. Соответственно, отбрасывали схоластику, родоначальником которой был воспитатель Александра Македонского Аристотель из Стагиры!