---------------------------------------
Аннотация: Если трагедия Софокла об Эдипе получила непревзойденную известность, в такой же степени о ней толкуют превратно. Ремифологизация драмы суть огромное по масштабам и далеко идущим последствиям предательство: драматизм взаимоотношений, которых разработал прославленный автор, завуалирован еще со времени Аристотеля, а сравнительно недавно (на фоне двадцати пятых веков) - Фридриха Ницше и Зигмунда Фрейда. Одно из главных заблуждений состоит в навязывании статичности и безответственности. Мол, все предопределено и характеры статичны, объективно невинны.
---------------------------------------
Обычно считаем, что в прославленной трагедии о властителе Фив трагическое потрясение касается единственно центрального персонажа. Что до остальных действующих лиц, то у них функция исчерпывается раскручиванием сюжетных ходов. Их появление всего лишь «служебное»: надо же кому-то объявить вскрывающиеся факты и тем самым менять обстоятельства. Но таким образом уводится в сторону конфликтное начало, которое охватывает не только главные, но и на первый взгляд побочные персонажи. Поскольку их появление на сцене получает лишенное драматизма истолкование, с неизбежностью появляется декламация и риторическая патетика. При рассмотрении античной драматургии, эта присущая театральной специфике общая зависимость не берется в расчет. Для подмены драматизма подводится толкование, будто об этом наследии надо говорить, как об особенный подвид в драматургии. Соответственно, для самой что ни на есть образцовой трагедии в Древней Элладе, подносится подмененная специфика со всеми проистекающими последствиями. Одна из знаковых подмен – это придуманный титул «царь», хотя в оригинале Софокла читаем прозвище: «Эдип тиран», которое соблюдают и современные греки.
Чтобы опровергнуть эти недоразумения, нам придется установить, как раз обратное тому, что утверждала в учебнике Н. Чистякова:
«Софокл еще далек от искусства индивидуальных характеристик современной драматургии. Его героические образы статичны и не являются характерами в нашем смысле, так как герои остаются неизменными во всех жизненных превратностях. Однако, они велики в своей целостности, в свободе от всего случайного. Первое место среди замечательных софокловских образов по праву принадлежит Эдипу, ставшему одним из величайших героев мировой драматургии». (Чистякова, Н., Вулих, Н. История античной литературы. М., 1971, С. 128.)
Категоричность подобных утверждений выглядит авторитетно, но Софокл отнюдь не «далек от искусства индивидуальных характеристик». Он владеет им в совершенстве! Его герои все время в динамике, их раздирают противоречия, им приходится принимать ответственные решения и расплачиваться за свои иллюзии, толкнувшие их к вероломным поступкам.
Давайте проверим, имеет ли основание такой радикально новый взгляд по сравнению с приевшимися догмами? Разглядим как сложилась жизнь Иокасты о который в Дельфах никто ничего не пророчил. Разве у нее не находим индивидуальные черты и развитие. Вначале ей важно только собственное спокойствие. Как иначе растолкуешь ее «кредо»:
Жить следует беспечно – кто как может…
(Здесь и далее цит. по: Софокл, 1954 пер. С. В. Шервинского; стих 954)
Если исповедуется такого рода максима, мы вправе заключить, что когда обрекали на смерть ее первенца, царица не очень-то печалилась и вовсе не противилась прокалыванию его ножек. Эти болезненные повреждения детеныша причинили то распухание, которое отражено в имени «Эдип». Здесь же она не очень-то переживает и за обрушившиеся на Фивы беды. Единственная ее тревога, что пророчества не дают покоя супругу:
Лишь тем он внемлет, кто пророчит ужас.
Бессильна я его разубедить… (892, 893)
Иокаста стремится отвести мужа в сторону от тревог: жрецы не боги, а тоже смертны как остальные люди:
Меня послушай: из людей никто
Не овладел искусством прорицанья.
А вот еще одна оспаривающая авторитет оракулов реплика:
Был Лаю божий глас, – сама не знаю,
От Феба ли, но чрез его жрецов, –
Что совершится рок – и Лай погибнет
От нашего с ним сына… (688-691)
Наблюдаем странное несоответствие: с одной стороны сила пророчеств опровергается, но, тем не менее, во избежание накликанной беды был принесен в жертву невинный младенец, чье появление ожидалось так долго. И не находим и тени раскаянья за содеянное преступление. Здесь трагические взмахи руками, выдергивание волос на подмостках были бы не к месту. Этой противоречивостью мы не бросаем тень на мастерство Софокла, а как раз наоборот. Она свидетельствует, сколь проникновенно обрисован характер Иокасты. Ведь, благодаря этим трещинам в будто бы монолитном характере царицы, мы понимаем ту двойственность, за которую ей в скором времени придется заплатить своей жизнью. По отношению к Иокасте никто не предвидел инцест или самоубийства. Едва от своего второго супруга она узнала о возможной опасности, как бы он не убил своего отца и не наслаждался в постели со своей матерью. (В Дельфах о супружестве не говорилось.) Выходит, что принятая ею вина за преступный брак не столь уж и бесспорна. Откуда было ей знать, что именно она родила мужчину, в браке с которым родятся четверо детей? Почему она не оправдывать себя, не исповедует прежний принцип о беспечной жизни, а после: будь что будет? Нет, несмотря на эти исходные «принципы», Иокаста совершает крутой поворот и в расплату за беззаботность, она повесилась в своих покоях. Подведя итоги своей жизни, она наверное вспомнила как послала младенца на смерть в Кифероне. По моему, за царицей водится и «грех» внебрачной связи с внебрачным же братцем царя. Названный как Пастух Лая персонаж был в царской свите во время побоища, после Иокаста дарует его «милостью» быть посланным на горные луга. Когда Эдип расспрашивает его, Пастух уточняет, что является рабом, «но не купленным, – я рос при доме». (1098) Известно, что современник трагика Перикл имел потомка от Аспазии и так же у Лаерта был этот сын, который в отместку за унижение быть рабом своего брата наставил рога извращенцу. Иначе никто бы не рискнул сблизиться с супругой Лая. Мало ли, что он опозорился похищением Пелопсова сына Хрисиппа…
И получается, что Иокаста поддалась иллюзии, что сумеет перехитрить судьбу и отвоевать свое человеческое счастье. Но в порядке исключения такая надежда несостоятельна. Верно, до поры до времени все складывается удачно, можно устроить себе сладкую жизнь. Иокаста не раз выговаривает угрозы, сыплет риторические вопросы и заявляет свою уверенность, что ей все сойдет с рук:
Вот почему сейчас богов глаголу
Не верю я – и не поверю впредь. (834, 835)
В ответ ее супруг высказывает полное одобрение: «Да, ты права». И тут царствующая чета обменивается репликами, убеждая друг друга сколь излишни все эти пророчества. А, ведь, они только что искали совет и помощь у богов. Как же это так? Эдип вначале посылает Креонта в Дельфы, приступает к исполнению данной шурином интерпретации пророчества, а потом солидаризируется со скептицизмом жены к пророкам и богам? В наиболее наглядном виде эти колебания между двумя крайними позициями даны в третьем эписодии. Он начинается торжественным обращением-просьбой к Аполлону. Но как только Вестник из Коринфа поведал о смерти тамошнего правителя, это священнодействие полностью отстраняется.
Где вы, богов вещанья?
Боялся царь Эдип его убить –
Как рок велел, не от его руки. (921-924)
Эдипу эта новость нравится, и, не тратя время на скорбь по отце, выказывает сожаление, стоило ли оглядываться на пророчества:
Увы! К чему нам было чтить, жена,
Полеты птиц и жертвенник пифийский… (939, 940)
Иокаста даже огрызается, что прежде ее слова повисали без должного внимания:
Тебе об этом мало ль я твердила? (948)
И дальше дает свой наказ:
Отныне страхом не терзай души. (950)
Теперь она обобщает свою уверенность, частично уже процитированную:
Чего бояться смертным? Мы во власти
У случая, предвиденья мы чужды.
Жить следует беспечно – кто как может. (952-954)
Но ведь, не обязательно консерватор тот, кто не возводит случайность в абсолют, кто верит: ответственные мысли и поступки спасительны для любого человека. Это отметим в скобках, а возвращаясь к героям Софокла подчеркнем, что они постоянно мечутся в разные стороны, ищут себе спасение в порядке исключения.
Как было сказано выше, в драме указано, что младенец, которому в Коринфе дадут имя Эдип, был зачат Иокастой во внебрачной связи, а «избранником» стал доверенный слуга. (В Библии жена Потифара не смогла заманить доверенного слуги Иосифа, но тут мотив «прелюбодейца» достаточно весом – месть за униженность.) В подтверждение этой на первый взгляд экстравагантной гипотезы можем проследить, что царица ни разу не упоминает об этом своем чаде, как об общем с ее супругом ребенке. Она неизменно говорит «мой сын». Допустим, это некая случайность, поскольку общий для супругов ребенок является «своим» и для каждого из родителей в отдельности. А вот сексуальные влечения Лая однозначно преступны. Его приверженность к «юношеским прелестям» прямо-таки нарицательна. Вот как Платон настаивает придерживаться бывшему «до Лая» закону:
«Мужчины не должны сходиться с юношами, как с женщинами, для любовных утех». (Законы. Кн. 8, 836, с)
А при том мы можем не сомневаться: Иокаста не может быть причиной затянувшегося в ее первом браке «бесплодия». Родившая в общей сложности пять детей женщина вне подозрения, и наша требовательность резонно выдвигает вопрос о супруге. При том не следовало бы укорять Иокасту за ее неверность. Ощутить себя полноценной женщиной дал бы ей возможность единственно любовник. Пройдут годы, и в лице Эдипа она заимеет гетеросексуального и вполне официального партнера. Теперь она рожает двух мальчиков, а через некоторое время и двух девочек. Отметим и несомненную «подробность»: истекшие годы, которые понадобились, чтобы первенец царицы вырос и возмужал, с неизбежностью прибавляли ей возрасту. Потом Полиник и Этеокл в свою очередь повзрослели, и ослепивший самого себя Эдип выпрашивает у Креонта заступничество только за маленьких девочек Антигону и Исмену. И выходит, что в последний раз Иокаста смогла зачать и родить ребенка, когда ей перевалило за пятьдесят!
Ясно, что столь полноценной женщине был необходим нормальный мужчина. Для сопряженного с огромным риском «интима» тоже нужна необыкновенная решимость партнера. В таких случаях опасение от возможного подвоха или случайного провала с последующей суровой карой огромно?
Поэтому так вероятна догадка, что в опасный треугольник включился тот персонаж, которого видим на подмостках как Пастух Лая, и который уцелел в побоище на перекрестке. Узнав, кто получает жену и венец Лая, он выпрашивает себе новую должность: пастух царицы отправится в далекие пастбища. Теперь он не будет возвращаться в зимние месяцы (навещая Иокасту?). Нелишне всмотреться в ее описание той сцены, когда соизволила дать Пастуху новое назначение:
Что власть тебе досталась после Лая,
К моей руке припал он и молил
Его послать на горные луга,
Чтоб только жить подальше от столицы.
Его я отпустила. Хоть и раб,
Он большей был бы милости достоин. (735-741)
Тот, кому поверили бросить на милость диких зверей младенца, оставлен в Фивах в качестве доверенного, заслужившего особую милость фигуранта.
стандартов. Пастух просто соврал, будто Лай и его спутники погибли при нападении многочисленной банды. Много лет назад, когда тихомолком передал младенца на усыновление в Коринф, он утаил свое неповиновение, а его лавирование мотивировано по-разному. Неверный рассказ о гибели всех спутников Лая объясняется, по меньшей мере, двумя причинами. С него могли бы спросить – и очень строго – за государственную измену: он же не бросился спасать господина от единственного налетчика. Спрятавшись в канаве или за каким-нибудь кустом, он дрожал от страха, а после? Очень возможно, что ему мечталось обрести более официальный статус – царица же свободна от брачных уз. Но вот когда в Фивах появился тот самый убийца, который, женясь на вдове Лая взлез на фиванский престол, Пастух испугался не меньше прежнего. Ведь не мог же он питать каких-либо иллюзий о нраве нового супруга «его» царицы. А что, если мелькнувшее на перепутье лицо вспомнится Эдипу? Нужно ли рисковать, ведь не исключено, что кто-нибудь из свиты намекнет новому супругу о прежних «приключениях» Иокасты? Нет уж, лучше запрятаться как можно дальше от Фив… Иокаста же решила, что новым «назначением» спасает бывшего любовника от мук ревности.
…Вот какая картина раскрывается при близком рассмотрении. Это как будто эпизодическое лицо не раз решалось на роковые поступки. Допуская, что за передачу коринфскому пастуху он получил выкуп, нам не следует забывать, что такой навар сам по себе не перевесил бы опасность быть наказанным за неисполнение возложенного задания. Чтобы спасти это презренное и столь безжалостно искалеченное существо, вмешалась милость, но не просто к беспомощному созданию. Интересно как Пастух отвечает на вопрос, чьим же был этот ребенок. Эдип логично допускает, что спасал дитя его собственный отец. Мы не принимаем на веру всевозможные проявления тенденциозной мнительности Эдипа, только на этот раз его догадка вряд ли случайна. Вот его реплика: «Где взял его? Он свой был иль чужой». (1138) Ответ уклончив и отказ от отцовства неокончателен: младенца «принял от другого». (1139) Такое «получение» никак не отменяет вероятность, что биологическим родителем был именно человек, который его и спас... Просто он не мог бы считаться юридическим отцом, поскольку Иокастин супруг – Лай. Вот Эдип спрашивает:
А из какого дома? От кого? (1139)
Ответ туманен:
Эдипу это недостаточно, и он требует однозначного ответа, а Пастух снова увиливает:
Ребенком Лая почитался он…
Но лучше разъяснит твоя супруга. (1146, 1147)
«А, в сущности, был мой». Это вполне четкий мотив для проявленной жалостливости!
Софокл оставил и другую подсказку кто именно – если не Лай – биологический отец Эдипа. Говорит же Иокаста о сходстве уже постаревшего властителя с обликом прежнего царя. Даже не будучи биологическим отцом Эдипа, Лай его сородич. Все они Лабдакиды и приходятся друг другу дядя и племянник, поскольку у Пастуха и у Лая один и тот же отец. Как иначе можно истолковать уточнение Пастуха на вопрос Эдипа был ли он рабом Лая: «Был, но не купленным, – я рос при доме». (1098) А раз «не куплен», значит родился в дворце и поэтому рожденный наложницей раб мог напоминать черты Лая и соответственно передать их сыну Эдипу. Вот почему сходство между двумя супругами Иокасты не исключает отцовство Пастуха.
Эти сопоставления и несомненные аналогии с законами жизни ведут к обоснованному предположению, что на распутье погибли юридический отец Эдипа Лай и почти вся его свита. А унес ноги как раз биологический отец экзекутора. Лай захотел жестокой смерти сына Иокасты, сознавая как свою собственную неспособность, так и нежелание быть отцом. Он не принял младенца за свое чадо, не только опасаясь, что его настигнет проклятие Пелопса, которое только подтверждалось данным пророчеством. По причине своей злобности, а и в желании себя подстраховать, Лай хочет убрать сына Иокасты. Его отправили на Киферон три дня после рождения. Вероятно родительница пыталась задержать сыночка, но все же смерть ему была назначена. Поэтому аналогия с фольклорными и мифологическими мотивами, когда сыновей отправляют подальше от родителей из-за пророчеств не подходит. Таких «изгнанников» обычно заботливо обставляют пеленками в кружевах. Не забывают положить и золота для тех добрых людей, которые бы пожалели несчастного и беспомощного найденыша…
«закулисный» отец. Эта версия бросает свет и на то, почему он не рисковал жизнью, а спрятался от палицы Эдипа. И ему не интересно, что погибает его единокровный брат? Он не мог не презирать в душе рогоносца, его смерть открывала путь к престолу и к «возлюбленной». Не зазорно же помечтать: ведь на этот раз они с вдовой смогут стать родителями своей челяди, а не как вышло с их первенцем, когда Лай отсудил ему смерть от диких зверей.
Не слишком ли абсурден такой план, спросите вы? Никак нет, когда именно так же сложатся события с Эдипом, вознесшемся на царский престол, да и царица «даровала» ему аж четверо детей. Строя подобного рода планы Пастух кое-как надумал удобную версию о происшествии и поспешно возвратился в Фивы. Однако верх взял победивший, а не сбежавший участник в стычке. Не стоит забывать: у Эдипа были солидные преимущества. Во-первых, он гораздо моложе, а вдобавок его озаряет чувство личного достоинства, гордость за то, что ради невинной «чистоты» он принял невзгоды добровольного изгнания. Да и какой бы ни был Пастух царской крови, его положение царского сына не выдерживает сравнение с самочувствием «подлинного» коринфского принца.
Все планы Пастуха рухнули в мгновение ока. Как только он узрел появление в городе бестрепетного убийцы, тут же ему пришлось выпросить совсем иное назначение. Надо было скорей оказаться подальше от нового правителя и большей ему милости не надо. Когда под угрозой сама жизнь, спасительны только «горные луга».
А задумывался ли кто, почему в представлении Иокасты большая милость послать человека далеко от города? Она же не имеет понятия, что сей спутник Лая сохранил свою шкуру не от банды налетчиков, а от ярости ее нового супруга. По рассказу Вестника в былые годы Пастух удалялся только летом, а потом каждый из них возвращался восвояси. Теперь же – полное заточение по собственному желанию! А все объясняется тем, что царица «щедро» дарует ему спокойствие от терзаний ревности, и от неизбежных неприятностей в случае, если кто «напьется пьяным», да проболтается, какие у них были отношения? Пастуху было крайне важно посыпать прошлое пеплом забвения, не мучить душу, когда на его глазах убийца будет осквернять ложе своей жертвы и возьмет город в свои «ежовы рукавицы».
Увы! Это желание обрести несбыточно. Возмездия за прежнюю трусость, за тонкие расчеты не так-то просто избежать. Истина всплывает и разражается катастрофа. Стоит подчеркнуть, что Пастуха привели только для подтверждения о нападении на Лая шайки бандитов, а потом о происшествии вообще не заходит речь. Если бы Вестник из Коринфа не узнал давнего приятеля, от которого принял младенца, Пастух бы настаивал на прежней версии с многими налетчиками и Эдип все еще бы считал себя великим спасителем беззащитных своих сограждан… Но пошли выяснения, что утаивает сей раб и так всплыл факт: мать и сын нажили своих детей в кровосмесительном браке. Впрочем, в той кровавой стычке на перекрестке Эдип убил не только своего юридического отца, но и еще нескольких «отцов» по возрасту.
Сей вывод полностью опровергает закостеневшие интерпретации величайшей трагедии. Например, согласно психоаналитической концепции Зигмунда Фрейда юношам присуще стремление к отцеубийству. Своим пресловутым «эдиповым комплексом» он внушает фатальную предопределенность, и если кто опровергнет сию догму, он наткнется на острую реакцию апологетов. Но если эпигонам дорог авторитет их учителя, в свои утверждения я опираюсь на те факты, которые описаны Софоклом в его великой трагедии!
…«Почитаемый ребенком Лая» (См. стих 1146) младенец вырос крепким юношей. Он смел и решителен, постепенно породил четверо детей, а все это склоняет к выводу, что в отличии своего юридического отца он не испытывает влечение к юношам. Скорее всего, у Эдипа заложены наследственные черты наложницы, от который у Лабдака родился тот бесправный отпрыск, известный как Пастух Лая. Соответственно и он своей статностью заслужил быть в свите царя, и очень приглянулся скучающей Иокасте. Такие «сюжеты» прослеживаются как в реальной истории, так и в литературе. «Доказано» побочны: сын Перикла и Аспазии, Эдмунд в «Короле Лире», Пьер Безухов в «Войне и мире».
Своей жизненной правдивостью эти сопоставления показывают гениальность Софокла при обрисовке действующих лиц. Каждый персонаж стремится к лучшей жизнь, хочет преуспеть или же избежать подстерегающих его опасностей и угроз. Всем присуще желание найти спасительный вариант и в порядке исключения перехитрить судьбу. Даже у эпизодических лиц наблюдаем метание из одной крайности в другую, потому что неустойчива мораль, все шатко и тревожно, и только время от времени возникают надежды на чудо и тогда бы отпали плохие обстоятельства, можно будет вымолить личный успех либо у «земных» небожителей, а может быть прямо у олимпийцев…
мудрость – будто окончательный смысл трагедии содержится в финале пьесы:
Значит, смертным надо помнить о последнем нашем дне,
И назвать счастливым можно, очевидно, лишь того,
Кто достиг предела жизни, в ней несчастий не познав. (1488-1490)
«здоровым» скептицизмом. Лучше воздерживаться от восторженности и не очень-то доверять тем, кто возвысился над окружающими – все преходяще… Что же, мысль достаточно трезвая, часто убеждаемся, что она актуальна во все времена. Но нельзя согласиться, что ею исчерпывается итог трагедии. Такое утверждение: мол, нечего особо высовываться, уважаемые дамы и господа, просто тривиально. Ведь, при таком раскладе вещей трезвое понимание откладывается в далекое и необозримое будущее. По правде сказать, фиванские старцы, скорее всего, важничают и высокопарной риторикой стремятся скрыть собственную близорукость. До того, как разразился трагический итог в судьбе Эдипа, они не выяснили как скверно его царствование, стоившее много жизней, падежи скота, уничтожения посевов. Ведь Фивам угрожает потеря всего населения: «Пустеет Кадмов дом». (29) И Хор высказывает верные наблюдения, дает точные оценки. Например, в тот момент, когда спорят Эдип и Тиресий, Эдип и Креонт. В ряде случаев их мнение не совсем «приглядно»:
Нет, без сомненья, спорили они
Во власти гнева, здраво не размыслив. (495, 496)
Высказанные Хором резервы к властителю смягчают гипноз сверхъестественной фатальности: это же намек, что налицо «трагическая вина». Когда Аверинцев обсуждает гордость Эдипа, в пометке под чертой он допускает и более глубокое значение в реплике Хора «Гордыней порожден тиран». (850) (См.: Аверинцев, С. К истолкованию символики мифа об Эдипе. // Античность и современность. 1972, С. 93.) И все-таки, мнения этого коллективно действующего «лица» слишком общи. Остается в силе их верноподданническое поведение. Поэтому Хор не заступается за Тиресия. А ведь слепой прорицатель указывает с почти буквальной точностью (логична версия, что по «возрасту» Лай и является отцом Эдипа) всю грешность спасителя Фив от Душительницы Сфинги. С одной стороны, Хор заявляет свою трепетную набожность, но и все же не заступается за жреца. Кредит доверия дается тому, у кого рычаги светской власти. Так что эти конформисты сохраняют «нейтралитет» и отказываются осудить нападки Эдипа:
Бессовестный! Посмел в рассудке здравом
Меня таким наветом очернить!
Хор
Не знаю, нам темны дела царей… (500-502)
от Пана или Аполлона, от Гермеса, а принял его рождение Вакх. (См. 1072-1084) В мгновение ока забыт весь ужас от судьбы Иокасты, которая только что с воплем взмолилась, чтобы Эдип не узнал истину о себе. Им, видите ли, достаточно впасть в эйфорию, раз их царь заявил свою властную уверенность:
Я – сын Судьбы, дарующей нам благо,
И никакой не страшен мне позор.
Вот кто мне мать! А Месяцы мне братья… (1053-1055)
– да и отдающие вульгарным социологизмом – представления, будто драматург солидаризуется с мнением фиванских старцев, как с представителями народа. Потому как далее делается ошибочный вывод, что Софокл не принимал присущий эпохе религиозный скептицизм, а исповедовал традиционные верования. С другой стороны, диалогичное начало в высокой драме исключает возможность, что бы кто-либо – и в том числе коллективный герой от имени народа – выговаривал окончательную истину. В момент, когда Хор отказывается от поддержки Тиресия в пользу Эдипа, старцы уповают на то, что их большинство, а жрец одинок в своем мнении. Напрашивается аналогия с демагогией, когда во время Пелопонесской войны афинские политики проводили свои корыстные интересы «демократичными» приемами. И можем с уверенностью сказать, что Софокл не отождествляет свои понятия с позицией Хора!
Мудрость старцев сомнительна, хотя бы потому, что Хор не понял в чем суть расспросов Сфинги о человеке. В загадке содержится антропологическая «начинка», которая отсылает нас к основаниям философии Протагора. До него удостаивалась вниманием не только мифология, но и разные элементы или стихии в натурфилософии, числа, атомы… Теперь рассудок снова бросается в крайности и, то впадает в плен надежд о божественном спасении, то сникает в мрачные разочарования. Поскольку Хор не упражняет какую-либо власть, он может оценивать ее извне. Фиванские старцы видят всю гибельность Арея - бога войны. Верно судят о непомерной гордости в побуждениях тиранической личности. Но все же они не в состоянии отвергнуть эти беды, а домогаются спасения по исключению…
Но сглаживание острых конфликтов и оглядка на сильных мира сего выглядит спасительным только на первый взгляд. Как раз при таком поведении невежественные поступки накатываются как снежный ком. И видимое «великолепие» с неизбежностью приводит к крушению. Слишком поздно фиванские старцы пришли к умозаключению: человеческое счастье весьма преходяще.
…Что бы понять однобокость приевшихся пересказов трагедии, обратим внимание на утверждение болгарского профессора Александра Ничева, который перевел Софокловых трагедий:
«Не нужно искать трагическую вину Эдипа в том, что он совершил отцеубийство и вступил в кровосмесительный брак – эти поступки свершились вне действия трагедии. Важны события, составляющие канву самой трагедии. Она является функцией той гневливости, которую герой проявляет перед зрителями, а не тех его качеств, которые проявлялись в иное время и на другом месте». (В предисловии к книге: Аристотел. За поетическото изкуство. София, 1975, С. 46.)
Разве не важно поведение царствующей в Коринфе четы, которая усыновила беспомощное создание? Нужды нет, что они совсем «далекие от сцены». Предпринятые ими ходы и их рухнувшие иллюзии вполне достойны обсуждения.
…Спору нет, что кроме Меропы и Полиба, мы не видим на сцене и убитого Эдипом, еще до его появления в Фивах, Лая. Тем не менее, их лавирование между обстоятельствами, утаивание истины, аристократическая чванливость – все эти «подробности» очень важны для общего раскручивания сюжета и трагических потрясений. Поступки приемных родителей, когда приняли искалеченного дитяти, а потом наказали дружка Эдипа за высказанную в опьянении правду, произошли «заочно», но от этого они не становятся незначительными. Хоть они и вырастили чужого детеныша как своего сына и наследника, они его и потеряли как раз потому, что Эдип поверил столь категорически высказанной… лжи! И возникает нериторический вопрос: да они бы сохранили себе Эдипа, если бы внушили ему, что не столь важно кто тебя породил, а решающа духовная связь между близкими людьми. Суть человека не сводится к животным инстинктам, узы происхождения не самое главное. Усыновителям полагаются сыновние чувства за заботы и любовь. Ведь обречение ребенка на смерть собственной матерью, суть не более чем предательство, жалкое пренебрежение человеческого долга. Но избалованная царица, чьей девиз: «Жить следует беспечно» (954), «беззаботно» (958), отдала долгожданного сынишку на растерзание диким зверям. Уж не чувствовала ли она себя виноватой за супружескую измену. Верно, что не по своей вине она сохла вне радостей плоти и последующего материнства. Что в основе этих несчастий ее супруг и его преступления. Но где же в этом вина рожденного ею детеныша?
В свою очередь, властвующая чета в Коринфе тоже предпочла поддерживать видимость благополучной семьи. И они выбрали невежественное спасение по исключению, предпочитая наказывать всякого, кто (ненароком или со злобой – не важно) открыл Эдипу истину.
строго наказали «обидчика». Ясно, что запавшие в душу принца сомнения подтолкнули его искать авторитетное разъяснение у дельфийского оракула. Там он был напуган данным ему пророчеством и пустился по свету как можно дальше от Коринфского двора. Таким образом, для Меропы, и Полиба все накопленные богатства, утвержденное господство оказались лишними – некому передать эти «ценности». Вполне вероятно, что и царь Коринфа пользовался «славой» тирана, поскольку не находим никаких фактов, будто он был любимым всеми правителем. Не случайны те слова, которыми Эдип свидетельствует о реакции усыновителей, когда Эдип сказал им, что «напившийся пьяным» (756) гость его «поддельным сыном обозвал». (757)
И распалились оба
Их гнев меня обрадовал… (760-762)
«отца» по причине тиранической выходки Полиба. А что если овдовевшая супруга возжелает любовных утех от сына? Подобное извращение описал Диоген Лаертский в трактате: «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов». Из его Книги Первой, гл. 96 узнаем, что известнейший тиран Коринфа Периандр сделался особенно жестоким в результате раскрывшейся истины о кошмарном подлоге своей матери. Оказалось, что во время какой-то оргии он был в соитии с той, которая его же и родила…
Эти выкладки вызывающе неожиданны, однако своей логичностью они упраздняют мифологическое восприятие «Эдипа тирана». Так же показателен факт, что Эдип не впадает в грусть, да и никто не выказывает ему соболезнования в связи со смертью того, который пока все еще считается его отцом. Тут предвижу возражение: мол, Вестнику из Коринфа известно, что скончавшийся царь не является родителем Эдипа. Ведь он собственноручно доставил младенца на усыновление. Вместо ритуалов сопереживания, самым что ни на есть деловым способом начинается выяснение истины, которую коринфский пастух утаивал, но теперь ее раскрытие выглядит спасительным, и угроза «лечь» с матерью отпадет. Соответственно можно рассчитывать на награду. Именно в ожидании поощрения нахлынули воспоминания Коринфянина, а нам становится известно, как беззащитный детеныш избегнул смерти на Кифероне.
Но Софокл зафиксировал показательную мнительность правящей в Фиве четы. И царица, и царь подозревают, что у «коллег» случилось неладное:
Как? Разве власть уж не в руках Полиба? (906)
Это реакция Иокасты, которая тоже не выказывает мужу свое соболезнование. В вопросе же Эдипа при сообщении о смерти видим неслучайное чередование:
(935)
Мнительность трепещущего за собственную жизнь тирана очень и очень показательна, а разработанность образа вызывает восхищение своим психологизмом. Допущение не исполнилось ли пророчество, если отец умер по причине грусти и переживания за утерянного сына – это не более чем поза. К такому властителю фивяне относятся настороженно и даже в будто нейтральных обращениях виден страх, опасливость. Высказанные упреки маскируются озабоченностью за его собственное благополучие. Так в самом начале Зевсов жрец сыплет комплименты «первому человеку» (33), «наилучшему из мужей» (40), «лучшему среди смертных» (47), но и выказывает прямое предупреждение:
Да не помянем впредь твое правленье
(49, 50)
Из этой же серии и угроза:
Коль ты и впредь желаешь краем править
Так лучше людным, не пустынным правь
–
Ничто, когда защитники бежали. (54-57)
…Эдипу не оставалось ничего иного как рьяно приступить к спасительным действиям, но опять же его меры направлены на частное. Скверну, о которой толкует Креонт, властитель тоже понимают только как дерзость цареубийства, но не как несправедливость тирании. И в очередной раз оказывается, что в представлениях Эдипа вполне достаточно выявить и наказать того, кто отнял жизнь его предшественника:
(139, 140)
Вот так: в отличии от выспренно идеализированном облике Эдипа в традиционных представлениях, по логике «тиранической озабоченности» властитель Фив ищет спасение в порядке исключения!..
© Орлин Стефанов СТЕФАНОВ, доктор филологии
Е-mail: orlin.stefanov@abv.bg, skype: orlinstef