Орлин СТЕФАНОВ
ЗАГАДКА СФИНКСА
В статье рассматривается содержание известной трагедии Софокла «Эдип-тиран». По мнению автора, для понимания вложенных смыслов, значений и предупреждений в прославленной драме о фиванском властителе Эдипе необходимо раскрыть символику загаданной юноше загадки о человеке. Его «мудрость» ограничивается антропологическими особенностями; внутреннее зрение для осознания духовного назначения личности открывается ему лишь после раскаяния и самоослепления. Вторая часть загадки предупреждает о тленности человека.
Ключевые слова: Сфинкс-душительница; Софокл; Эдип; Иокаста; Лай; пророчества
’s Riddle
O. Stefanov
Union of Scientists of Bulgaria, Sofia, Bulgaria
The article examines the content of the famous Sophocles’ tragedy “Oedipus Tyrannus”. In the author’s opinion, while studying implications, meanings and warnings in the well-known drama about the King of Thebes, it is necessary to reveal the symbolism of the riddle about the man, which the Sphinx proposes to Oedipus. His “wisdom” is limited by his anthropological features; he gets his internal sight to perceive the person’s spiritual goal only when he has repented and blinded himself. The second part of the riddle warns us about the temporality of the man.
Keywords: Sphinx, the strangler; Sophocles; Oedipus; Jocasta; Laius; prophecies
«Эдип-тиран» по праву считается одной из самых известных драм в мировом литературном наследии. Представленные в ней события и взаимоотношения необычны, развязка неподражаемо трагична, и это поражает воображение читателей и зрителей. В свою очередь, литературные критики и историки с особым рвением выдвигают широкие обобщения, составляют гипнотизирующие дерзкие гипотезы и «парадигмы». А еще сюжет этой трагедии заложен в основе всевозможных концепций и культурологических моделей. И тем не менее, громкая слава «Эдипа-тирана» никак не соответствует пониманию тех конкретных мотивов и желаний при совершении роковых поступков. Проявляется некая ремифологизация, которая ведет свое начало еще со времен Аристотеля. Центральный персонаж видится как идеальная личность, «культурный герой», поскольку его основной «подвиг» якобы состоит в проявленной мудрости при решении загадки Сфинкса. Потом настала счастливая пора его царствования, которое длилось до того момента, пока не грянуло напророченное несчастье. Соответственно, в такой развязке не видится вины правителя — фатум же неотвратим!.. На первый взгляд все слажено, однако такая интерпретация «бросает камень в огород драматурга», навязывая ему черты мифографа. По существу, интерпретаторы совершают «интеллектуальное» предательство, поскольку скрывают художественное прозрение Софокла: гений трагического проникновения сделал из сказки, мифа потрясающую драму!
Для того, чтобы освободить трагедию Софокла «Эдип тиран» от ре-мифологизации, надо постичь смысл, который заложен в загадке Сфинкса. Это приведет нас к первозданной конфликтности во взаимоотношениях, поможет определить ответственность каждого персонажа за развернувшиеся трагические события в городе. Поскольку Эдип воссел на фиванском троне после встречи с этим зооантропоморфном существом, то обойти вниманием этот эпизод невозможно. Нужды нет в том, что он упомянут вскользь, что в тексте саму загадку никто не выговаривает. Но чтобы выяснить обрушившуюся беду, стоит поразмышлять. Сокрытые в загадке Сфинкса смыслы помогут также понять мотивы поступков человека, который спас первого ребенка Иокасты. Или разобраться в колебаниях Тиресия, заблуждениях хора фиванских старцев и особенностях миссии, которую возложила на Сфингу Зевсова супруга Гера.
…Какие смыслы и предупреждения мы пропускаем, принимая на веру ту приблизительность в пересказе сюжета, на которую с давних времен делают ставку всевозможные интерпретаторы? Следует ли, например, считать, что Креонт мимоходом и случайно вспомнил о событиях с этим странным существом, у которого женское лицо и грудь, туловище льва с когтистыми лапами и крылья. Или оно упомянуто только как оправдание за халатность, когда пришла весть об убийстве прежнего правителя Фив? На мой взгляд, мы зря ограничиваемся «служебной ролью» этого странного «персонажа». Ведь после победы над Душительницей (именно таково значение слова «Сфинга») началось новое бытие Эдипа: он взошел на фиванский престол! Вопросы и проблемы в связи с роковой загадкой позволяют развернуть прелюбопытную полемику. Парадоксально, что даже когда Сфинге уделяется немалое внимание, «неудобные» места не обговариваются. Такую избирательность проявил В. Н. Ярхо в своей развернутой статье «Эдипов комплекс» и «Царь Эдип» Софокла (О некоторых психоаналитических интерпретациях древнегреческой трагедии) (Вопросы литературы, 1978, № 10. C. 189–213). Этот очень известный специалист вообще не упоминает работу «К истолкованию символики мифа об Эдипе» не менее известного С. С. Аверинцева (К истолкованию символики мифа об Эдипе // Античность и современность. М. 1972, С. 90-102.). Шесть лет после того, как Аверинцев выдвинул свою концепцию, в которой без прямого упоминания учитывались взгляды автора психоанализа, Ярхо приступил к опровержению З. Фрейда, но – в свою очередь – не упоминал статью Аверинцева. Исключим вероятность, что Ярхо не подозревал о статье Аверинцева. В-первых, в научных сообществах такие публикации не остаются незамеченными. Но, кроме того, в сборнике с текстом Аверинцева, опубликована и статья Ярхо «Была ли у древних греков совесть?». При таком соседстве вывод однозначен: статья Аверинцева «забыта» отнюдь неслучайно. Просто не нашлись весомые аргументы для опровержения того подспудного признания фрейдистских интерпретаций, которое можно найти в статье Аверинцева: текст неудобного оппонента проигнорирован!
Более корректна откровенность Е. М. Мелетинского. В своем исследовании «Об архетипе инцеста в фольклорной традиции (особенно в героическом мифе)», он пишет, что не желает «ни отвергнуть, ни принять как само собой разумеющуюся психоаналитическую трактовку инцестуальных мотивов» (В сб.: Фольклор и этнография. У этнографических истоков философских сюжетов и образов. Л., 1984, С. 58). По мнению ученого, «мотив инцеста символически (метафорически) сопряжен с идеей узурпации власти над матерью – родиной» (там же). Эта констатация о насилии схожа с выводами С. Аверинцева, но она не привела автора к отказу от героизации Эдипа. Он не выказывает какой-либо упрек за преступный инцест матери с сыном: ни как о метафоре, ни как о символе. Да, он нарушает запретное, однако к нему можно подходить двойственно, с неким оправданием: «…Инцест знаменует зрелость героя и одновременно его исключительность. В сказках и балладах инцест имеет только отрицательную оценку и является невольным (как и в истории Эдипа, фиксирующей позднюю фазу героического мифа)» (там же, С. 59). Отчего же надо восхищаться зрелостью и исключительностью Эдипа, когда доподлинно ясно, до какого незавидного состояния доведены Фивы под управлением утвердившегося на престоле молодчика? Да и вообще лавирование между разными мифологическими, фольклорными и сказочными вариантами размывает целостное представление о произведении Софокла. В результате видим расхождение с реальными событиями и взаимоотношениями в трагедии, открывается брешь для более поздних наслоений и мотивов.
Показательный пример находим в статье В. Я. Проппа «Эдип в свете фольклора». Получилось странное нагромождение допущений и умозаключений:
«Сказочный герой только воцаряется, но не царствует. Но “Эдип” не может кончиться воцарением. Эдип царствует. Это – элемент уже не сказочный, а более поздний. С точки зрения сказочной поэтики здесь развит и продолжен момент апофеоза героя. Эдип не только царствует, а в царствовании своем возносится на необычайную высоту. Он – почти божество, «молвой людей прославленный Эдип», царь-бог, каким в своем исследовании нам показал Фрезер. Он может спасти народ от чумы. Он посредник между богом и людьми» (Пропп, Вл. Фольклор и действительность. М., 1976, С. 293).
В этом описании героя нет и намека на те конкретные действия, колебания, необоснованные обвинения в адрес Креонта, Тиресия, Пастуха... Не случайно, статья впервые опубликована в 1944 г. А это время, когда царствовал воспринимаемый как бог и правящий как единоличный диктатор Иосиф Джугашвили. И вряд ли мы ошибемся, если скажем, что восхваление фиванского правителя в статье Проппа созвучно громкому возвеличиванию Сталина. Соответственно, эта патетика настораживает в отношении прямо заявленного нежелания обсуждать загадку Сфинги:
«Для нас этот образ есть результат ассимиляции царевны, задающей задачу или загадку, и змея, требующего себе человеческой дани. Этот вопрос требовал бы специального исследования. Нам достаточно установить, что здесь мы с точки зрения сказочного канона имеем трудную задачу; самое содержание задачи для нас безразлично» (там же, С. 289).
Во времена, когда в подтверждение своего величия диктаторы приносили в кровавую жертву миллионы человеческих жизней, такое безразличие и герметизм не помогают понять демагогию. Получается, что позиция С. Аверинцева более ответственна, поскольку он видит зависимость в эксцессах обладателя и насильника. Его рассуждения шире чем у Е. М. Мелетинского, поскольку анализирует фигуру Сфинги более подробно. Указано даже, что у ныне живущих греков известен фольклорный вариант мифа, в котором в образе этого странного существа предстает сама Иокаста. (Мне же удалось увидеть в Торонтском музее краснофигурную вазу со ступившей на ноги как нормальная женщина Сфингой, а ее львиные задние лапы, крылья выглядят как карнавальный костюм.)
…Так вот, ученый проводит аналогию между овладением истиной и обладанием женщиной. Правда, и у него преобладают фольклорные мотивы, как до первой брачной ночи молодожену нужно разгадать некие загадки. Однако в интересном тексте Аверинцева противоречия не сняты до конца. Теоретизации З. Фрейда не отвергнуты: влечение сына к соитию с собственной матерью, все так же биологически предопределено. Именно с таким прицелом автор пространно разъясняет, как подобные сновидения желательны для ремесленников, для властителей, поскольку потаенное знание гарантирует им успех. Мол, не дано всплыть поверх обыденной повседневности тому, кто не посвящен в тайне. Вот соображение в этом плане:
«…Тиран в своем отношении к родине-матери переходит от роли гражданина-сына к роли повелителя-супруга, он “овладевает” и “обладает” родной землей, как “отдавшейся” женщиной» (С. Аверинцев, там же, С. 93).
По ходу сопоставления власти с обладанием сделано уточнение, что Эдипа называли «тюранос» (τύραννος) и что по своему смыслу это слово вряд ли совпадает со значением титула «царь», когда хор фиванских старцев поет: «Гордыней порожден тиран» (стих 850 – здесь и далее трагедия Софокла цитируется по переводу С. Шервинского). Опираясь на такие догадки, Аверинцев мог бы пойти и дальше в своих умозаключениях. В аналогии с обладанием возможен акцент о насилии. Не в том смысле, что Иокаста вступила в сожительство с молодым человеком по принуждению, а в отношении к фиванской земле. Хотя он воспринимал себя как пришелец, Эдип проявил себя как насильник и тиран и до поры до времени мог рассчитывать на покорность фиванцев. А чтобы понять настрой Эдипа на диктаторство, поможет ответ на загадку Сфинги!
…Непосредственно после побоища на перекрестке, Эдип справляется и с вызовом Душительницы. Все мы знаем, что молодой мужчина сохранил себе жизнь, выказав твердое понимание, что существо, которое «утром» лазит на четвереньках, «днем» ходит на двух ногах, а «вечером» – на трех, это человек, который в своей биологической жизни проходит разные стадии развития, а в конце его силы увядают. Эти достаточно очевидные подсказки просты как в детской байке, именно поэтому вопрос, который задавала вещунья, не упомянут. Поэт избегает гипноза, связанный с загадкой, ему не надо шокировать нас «сверхдогадливостью» трагического персонажа. В. Ярхо писал:
«Теперь о встрече со Сфинкс. Вопреки построениям Канцера, в трагедии ей уделяется крайне мало внимания. Хор вспоминает, как Эдип избавил город от дани, которую тот приносил «жестокой пророчице»… как он «убив деву-пророчицу с кривыми когтями, встал стране заслоном от смертей»… потому что «знал знаменитую загадку»… Ни о подробностях этой встречи, ни о содержании загадки в тексте даже не упоминается, поскольку судьба Сфинкс так же мало интересовала Софокла, как характер Лайя» (Ярхо, В. Там же, С. 208).
восприятии властителя: «В толковании самого мифа об Эдипе В. Пропп предложил иной путь, чем автор настоящей статьи» (там же). Можем согласиться, что дорога иная, но привела-то она к такому же результату. А именно: героизация «царя» не опровергнута, фигура Эдипа неизменно прекрасна. Т. е., Ярхо не отбросил приевшиеся представления Ф. Ницше и З. Фрейда, будто Эдип выше какой бы то ни было критики. Соответственно, имея дело со святым человеком, приходится принять с почтительностью и его преступные действия: они не более чем «божественная санкция». Парадокс в том, что в то же самое время, когда на идеологическом уровне заклеймены и Ницше, с его героизацией «спасителя» Фив, и автор психоанализа Фрейд, метафорический смысл в загадке Душительницы не выявлен. А раз сохраняется статичная величавость Эдипа, то логично, что и загадка объявляется этакой несущественной подробностью. Важно, мол, только то, что Эдип выиграл «состязание в сообразительности» (там же, С. 210). Но действительно ли вопрос о том, остаться в живых или погибнуть, решался таким «безобидным состязанием»? Статьи Аверинцева и Ярхо показывают, что роль Сфинкса в событиях жизни Эдипа можно интерпретировать по-разному. Впечатляет и то, как оба автора приводят аргументы в пользу своих мнений, ссылаясь на фольклор, цитируя Библию, перечисляя разные мифологические варианты. Мы узнаем даже, что, согласно Гесиоду, Сфинкс – кровожадная сестра Немейского льва (Фикс). Но сколь бы не были курьезны разные представления и интерпретации, эти крайности не должны уж слишком нас озадачивать. Следует выявить проблематику зловещей вещуньи, которая появилась наказывать за то, что Лай оставался неполноценным супругом Иокасты, а как мерзкий извращенец увез с собой юного Хрисиппа! В популяризаторских книгах Н. Куна сказано щадяще, что царь Пелопс высказал свое проклятие за то, что Лай нарушил «закон гостеприимства», а в сущности нарушен человеческий закон. Так, что метафорический смысл в загадке Сфинги отсылает к виновности Лайя, который мог и приставать к красивому, хоть и запыленному в дороге коринфскому принцу. Почти неизвестен факт, что кроме сохранившихся трагедий «Эдип-тиран», «Эдип в Колонне» и «Антигона», имелась и сатировская драма. О ней уже перестали писать в учебниках и в исследованиях, а представлена была победа Эдипа, когда отвечал Душительнице. Вполне вероятно сатира намеренно подвергнута уничтожению, подобно тому, как Платон с его учениками скупали трактаты Демокрита и предавали их огню. Трагическая трилогия лишилась корректирующего взгляда, который был необходим Софоклу. Посредством комедийного жанра знакомство Эдипа с вопрошающей грудастой «дамой» показала бы «мудрого спасителя Фив» в ином свете. Особенно после того, как он расправился с Лаем и его спутниками, он воспринимал себя серьезно и «героически», а сквозь «призму смеха» мы бы поняли какие ценности признавал молодой гордец. Делая ставку на выспреннюю серьезность, Аристотель и сонм последователей восхищаются бескорыстным мудрецом, на которого обрушились беды единственно по прихоти сверхъестественной Судьбы.
с угрожающей смертью «дамой» сделала ему «прыжок» на трон и в ложе вдовствующей Иокасты. Поэтому так важно понять суть победы над Сфингой, В чем поможет указание С. Аверинцева о том, что, не подпадая под гипноз от загадочных слов, скиталец просто овладел этим странным существом. Ведь принц из Коринфа был парень не робкого десятка, раз без церемоний расправился с изнеженной компанией на перекрестке. В новом испытании Эдип проявил себя на высоте: обладал особу противоположного пола. Его мужская сила не вызывает сомнения: в законном браке он стал отцом аж четверых детей. А эротическое происшествие – согласимся – вполне подходит для сатировского сюжета с фаллической стихией.
В выпущенном в 1995 г. словаре-справочнике «Античная культура: литература, театр, искусство, философия, наука» под редакцией В. Н. Ярхо, дана характеристика этого жанра: «Сатировская драма вошла в качестве последней части в тетралогию и была призвана разрядить трагическое напряжение, достигнутое в трилогии» (С. 267–268). Не слишком ли развлекательное назначение приписывается этому жанру? На мой взгляд, лучше сказать, что снижалось не напряжение, а декларативная патетика, за которой могли бы размыться реальные значения поступков и характеров. Я считаю, что драматургам было важно не просто развлечь, а избегнуть опасность восприятия трагических героев в том приподнятом ключе, в котором они говорят о самих себе. С помощью «сатировского снижения» авторы как бы комментировали ходульную «возвышенность» героев в «серьезной» трилогии. Добавлением «фаллического» сюжета великие драматурги не просто стремились «разрядить напряжение», а приводили к трезвому пониманию, кто за какой выбор должен отвечать, какие роковые поступки и иллюзии приводят к трагической развязке. Когда разговор об эллинских драмах не идет дальше пересказа мифических сюжетов, невозможно представить проблемную суть раскрытых в них образов и взаимоотношений. Соответственно, никто не понимает, как Эдип бы выглядел в комическом представлении. Он же возвышенный герой и мудрец, чуть ли не полубог. Эту неразрешимость проблемы ясно сознавал специалист по классическому наследию Ф. Ф. Зелинский. Известный своим ницшеанством знаток античности выпустил в начале прошлого века многотомное издание пьес Софокла с пространными комментариями. Как филолог-классик, он признает, что не воображает, как бы выглядела в таком окружении столь величественная фигура, в каком сюжете могли бы участвовать несовместимые персонажи.
Недоумение Зелинского объяснимо, раз он восклицает: «“Трагическая вина!” Да разве можно пользоваться столь устаревшим понятием? Можно… теперь уже можно. За творческим периодом в теории поэзии наступил период критики, а теперь очередь за критикой критики. Но, конечно, надо знать, что под словом разумеется. Мы не признаем за Эдипом нравственной вины; “трагическая вина” – понятие эстетическое, а не этическое. Это нужно твердо помнить». (Зелинский, Ф. Ф. Софокл и героическая трагедия // Софокл. Драмы / пер. со введениями и вступительным очерком Ф. Ф. Зелинского в 3 т., изд. «Сабашниковых». Т. II., 1905, С. XXXIX). Пусть эти предположения и догадки сочтут бездоказательными, а построенные аналогии – неубедительными. Но даже если отказаться обсуждать потерянную сатировскую драму, где Сфинга появлялась в непосредственном обличии, то фигура Душительницы и ее загадка заслуживают внимание. Вряд ли драматургу безразлична начальная жестокость Сфинги, и внезапная уступчивость, когда она отстранилась сама. Иначе говоря, необходимо понять личность Эдипа в более широком, проблемном свете. Что за житейские ценности исповедует на тот момент скиталец и прежний принц в Коринфе? Какой психологический настрой вел его к победе в двух испытаниях, после которых воцарился в Фивах? Поспешная женитьба Эдипа на овдовевшей Иокасте напоминает шекспировских Клавдия и Гертруду. Правда, его преступление не столь зловеще, как сознательное братоубийство, а свершилось в ходе дорожной перебранки. Наш герой узнает только спустя много лет, что младенец «почитавшийся ребенком Лая» (1146) попал в чужой город и не был коринфянином…
«уйти», как только найдется мужчина, который понимает природу человека. Ее залог для смертного наказания не так произволен, как у безоглядно жестокого Прокруста. С садистом, который поджидал свои жертвы на дороге, Тесей справился силой и наказал теми же истязаниями, которыми разбойник мучил случайных и ни в чем неповинных жертв. А в данном сюжете Сфинга просто перестала существовать по собственному желанию: задачу свою она решила и на троне воссядет настоящий мужчина!
Можем подумать и о вине тех, кого Душительница наказывает за их недогадливость. Известно, что древние мудрецы были натурфилософами, а их постулаты не давали внутренний покой, из-за ложных представлений и мнимых ценностей их настигали разочарования. Таков жизненный итог Демокрита, который схож с Эдипом в том, что, по легенде, сам лишил себя зрения. Он приблизил к зрачкам раскаленную медную пластину, надеясь обрести внутреннее зрение. Фатализм его теории с движением атомов только по заданным орбитам не дает понимании мира: нет места для свободы, для личностного начала. Все предопределено, и назначение человеческого существования размывается, теряется смысл жизни...
силами, которую он себе приписывал, полностью надумана...
В фиванском сюжете отклонение от нормы в потребностях человека наблюдается у погибшего от руки Эдипа Лая. Это из-за его преступных наклонностей прикинувшаяся Иокастой Сфинга ищет , который не будет пренебрегать ее чувственностью. Эта подробность в поведении первого супруга Иокасты не обсуждается, и в самой трагедии о педофилии фиванского царя речь не заходит. Но факт, что не было траура, никто не жалел особо за его утрату, убийц не искали. Фивы вздохнули с облегчением, и не зря Эдип называет своего предшественника тираном. Об отчаянном крике Пелопса: да сгинет Лай от руки собственного сына, знала вся Эллада; в Дельфах просто повторили пророчество. Именно страхуясь от такого возмездия, он распорядился проколоть ножки Иокастиного сына, и бросить на растерзание диких зверей.
Эти сопоставления высвечивают символику в фигуре Душительницы; видны и грехи бывшего царя. На его извращенные наклонности указывает и затянувшаяся бездетность. Вот «сочувственное» высказывание Эдипа:
Как видим, хотя Иокаста родила мальчика, супруг считается бездетным. Эдип остался в неведении, что его отпрыски: Полиник, Этеокл, Антигон и Исмена имели брата. Доказанная столь многими детьми фертильность царицы – несомненное доказательство того, по чьей вине она долго ожидала радость материнства. Как заложник своих извращенных пристрастий, Лай был в тягость не только для царицы, но и для всего города. Ведь для решения вопросов государственной важности необходима мужественная трезвость…
Поэтому приходится оспорить верхоглядство Проппа, Ярхо и других интерпретаторов. Анализировать великую трагедию можно только, учитывая все «подробности». Если кто сочтет излишними пересуды, что переживала Иокаста в холодной постели, я напомню «сексуальную» доктрину З. Фрейда, которая не вызывает нареканий. Так позвольте и мне сказать, что без откровенного разговора о преступлении Лая не поймем поведение Душительницы. Тот, кто знает толк в людских страстей, т. е., кто «Человек – мера всех вещей», имеет некие преимущества. Он более гибко реагирует на испытания и легко их преодолевает. Своим самочувствием и волей к власти, он легче одолевает врагов, что показала стычка с Лаем и с людьми из его окружения. Поражение настигло того, кто поддался иллюзии, что царским титулом гарантирована его собственная неприкосновенность. А своей решительностью Эдип показал, кто является «мерой всех вещей»: он сам! Пустив в ход свою палицу, он показал, что не намерен ждать благоволения от обидчиков в сомнительной компании.
Можно возразить, что вряд ли все люди в окружении Лая были дружками в оргиях царя. Охотно соглашаюсь по отношению Пастуха, который уцелел в смертельном побоище. На мой взгляд, этот побочный сын Лабдака – раб он не купленный, а «рос при доме» (1098) –предпочел спрятаться. Царствующий братец брошен на милость молодчика. Уже давно, мстя за свое бесправное положение, он рискнул сблизиться с сохнувшей в браке Иокастой. Именно от него она и родила нежеланный для Лая ребенок, о котором говорит только как о своем сыне (831, 833). И вполне логично, что когда версия Эдипа, будто он сын Судьбы, отпала, в расспросе высказана догадка, что беспомощного детеныша спас именно его отец:
«Принять от другого» никак не исключает отцовство того, кто спас беспомощного младенца.
…В связи с девизом Протагора о человеке, как мере вещей, можем вспомнить, что в карьере философа, видгы схожие моменты с Эдипом. За ловкость, с которой тот связывал дрова коротенькой веревкой, его заметил автор атомистичной теории Демокрит. Т. е., он был обыкновенным грузчиком. Не высок статус и у скитающегося Эдипа, после того он как покинул Коринф. Диоген Лаэртский отмечал, что Протагор обращал внимание не на мысли, а на слова, а Эдип также пользуется приемами софистов, меняя и подстраивая свои оценки. Тот, кто первоначально объявлен соратником, другом, внезапно получает клеймо злопыхателя, чей рот надо заткнуть! Вначале то, что предсказали пророки, для Эдипа священно и неотвратимо, однако потом полностью отрицается. Иногда жрецы и оракулы заслуживают полного доверия, но вдруг Эдип объявляет, что они подкупленные ставленники врагов. Обещая, что найдет убийц Лая, предшественник на троне назван официальным титулом; когда спрашивает коринфянина, кто ему передал младенца, то же самое лицо уже тиран. Видим, как властитель Фив называет одного и того же человека в зависимости от настроения и сиюминутной выгодой. Правда, переводчики лишили нас возможности задавать «каверзные» вопросы, а только в оригинале узнаем, когда имеем титул, а когда – прозвище…
человеческие слабости и страсти? В своем стремлении укрепить свою власть, сохранить подчинение всех фивян, Эдип забывает важную «подробность»: человек все же смертен, власть преходяща. Именно об этом предупреждала вторая часть загадки, которая сохранилась в поэзии. Найдя ответ на ее прямой вопрос, Эдип «победил» Душительницу, но не понял, что недальновидно делать ставку на силу – со временем точки опоры увеличатся, сила человека убавится. Какими бы ни были всевозможные интерпретации знаменитой трагедии, можно утверждать, что Эдип пренебрегал этой неизбежностью в человеческой жизни: долгое время он делает ставку только на свою силу. И когда расправился с Лаем и с его спутниками, и когда ведет свое знаменитое расследование. Ошибочно считают, будто он готов лишиться собственной жизни, только бы его поданные не страдали. При этом забывается, что с мечом в руке и в ярости тиран сломал засов и вторгся в покои царицы наказывать преступницу. Виновными могут быть другие, только не он! Но когда Эдип увидел, что его мать (и супруга!) не прячется, а наложила на себя руки, он сознает свою грешность, и выкалывает зрачки. На место насилия, свойственное тирану, пришло покаяние. В трагическом очищении от заблуждений торжествует сила человеческого духа…
«Эдип в Колоне» бывший царь умоляет Тесея утаить место, где захоронят его тленные останки и опорных точек будет огромное множество, а сила сведется к нулю. Так будут невозможны будущие поклонения, а и вероятные поругания. Важна не могила, а духовный опыт, который ценой страданий и после краха иллюзий поможет роду человеческому.
Здесь уже возможна параллель с судьбой Сократа, который посвятил свое философствование духовным ценностям, следовал в своей жизни нравственным требованиям. Ими он обосновал отказ перехитрить назначенную ему смерть, и не принял уговоры друзей спастись бегством. Но Сократ четко противопоставил себя софистам с их «человеческой мерой всех вещей». Он готов осуществить свое призвание, принимая историческую вину за время, в котором ему выпало жить, трудиться, раздумывать. С уникальной скромностью Сократ выдвинул коррекцию Протагора: не просто человек, а думающий индивид является мерой всех вещей. Этим дополнением великий философ предупреждает: люди не думают одинаково, надо ответственно отстаивать меру истины!
В этой связи рассмотрим, какой смысл видел в судьбе Эдипа Ф. Ницше. Отнюдь неслучайно то обстоятельство, что он неприязненно относится как к Сократу, так и к Иисусу Христу. Он отвергает нравственные коррективы, которые сдерживают проявления силы, мешают торжеству власти. Соответственно, преступление Эдипа он возносить на пьедестал. Определив отцеубийство, инцест и догадливость о человеке как таинственное триединство судьбоносных поступков, Ницше обобщает:
«…Тот, кто разрешил загадку природы – этого двуобразного сфинкса, – должен был нарушить и ее священнейшие законоположения как убийца своего отца и супруг своей матери» (Ницше, Ф. Соч. в 2-х т. М., Мысль. 1990, Т. I. С. 107, 108).
и люди из его свиты и при том, происшествие случилось до решения загадки о человеке. Философ упоминает законоположения природы, но не обращает внимания на тот факт, что родившая в общей сложности пятерых детей Иокаста вначале имела неполноценного супруга. Запрещая в своем «идеальном государстве» влечение к юношам, Платон осудил именно «любовные утехи» Лая, который не приходится биологическим отцом своего убийца. А поскольку генетические доказательства отцовства возможны только в последние десятилетия, Наполеону пришлось установить в Гражданском кодексе: отцом ребенка является супруг матери!
Иначе говоря, в результате своего – по Т. Манну – опьянения эстетизмом Ф. Ницше нисколько не смущается режущими глаз неточностями. В своем «оракульском запале» он восхваляет преступления. Полагает, что именно в нем и заключается движущая сила:
«Лучшее и высшее, что может достигнуть человечество, оно вымогает путем преступления и затем принуждено принять на себя и его последствия, а именно, всю волну страдания и горестей, которую оскорбленные небожители посылают, должны послать на благородное, стремящееся ввысь человечество, – суровая мысль, странно отличающаяся по тому достоинству…» (там же, С. 110, курсив источника. – О. С.).
этими силами, отказываться от «лучшего и высшего» не стоит ни в коем случае, и отпадают сомнения относительно преступлений. Для хвалителя насилия они просто необходимы. В русле такой логики можно рассматривать отказ Ф. Зелинского от обсуждения «нравственной вины», когда вместо нее выдвигает «эстетическую вину». И здесь очень важно указать на категорическом несогласии русского мыслителя В. С. Соловьева. Он воспроизводит фразу Ф. Ницше:
«Есть смысл в жизни, именно в ее эстетической стороне, в том, что сильно, величественно, красиво»,
но тут же его опровергает:
«…Конец всякой здешней силы есть бессилие, и конец всякой здешней красоты есть безобразие» (Соловьев, В. Соч. в двух томах. Т. I, М.,1988, С. 87).
Показательно название книги, которая еще при жизни Ницше опровергала его экзальтаций: «Оправдание добра. Нравственная философия».
…Конечно, такие размышления и выводы могут вызвать некоторые возражения. Предвижу нарекания в том, что ассоциативные связи и отсылки произвольны, аналогии вряд ли оправданы, когда проводятся сквозь толщу веков. Но если кто-то решится опровергнуть эти анализы и выводы, должен примирить те немыслимые трансформации, которые позволяют себе известные имена. Например, К. Леви-Стросс хвалит фрейдистские интерпретации известнейших мифов, он заявляет, что по характеру интереса зрителей гениальная трагедия об Эдипе не отличается от водевиля «Соломенная шляпка» французских авторов Э. Лабиша и Марк-Мишеля. Для Леви-Стросса достаточно, что в обеих пьесах есть криминальная составляющая. Антропологу неинтересна духовная составляющая в загадке о человеке, существо, которое спрашивает «по поручению» покровительницы семейного очага, не дало толчок для анализа. Выбрано умолчание, лишь бы сохранить мифический глянец!
…В заключение подытожим, что пристальное рассмотрение загадки сфинкса помогает разглядеть первозданную силу трагического прозрения в непревзойденном шедевре Софокла «Эдип-тиран»!
© СТЕФАНОВ, Орлин Стефанов
София, Болгария, е-mail: orlin_stefanov@abv.bg