Современная наука признает принадлежащими Демосфену 41 речь, а также несколько десятков вступлений к речам и писем. Условно его речи разделяют на судебные, судебно-политические и политические. Судебные речи (364-345) Демосфена характерны точной и конкретной аргументацией, в них даны яркие, живые картины современного ему быта. Из судебно-политических речей наиболее яркие – «О преступном посольстве» (343) и «За Ктесифона о венке» (330), направленные против Эсхина. Самым значительным в наследии Демосфена признают политические речи, из которых выделяются 8 речей против Филиппа II, произнесенных между 351-341 годами.
Демосфен тщательно готовил свои публичные выступления, но большое значение уделял живому и непринужденному изложению текстов речей.
Поэтому он не придерживался жесткого плана, активно использовал паузы, которым способствовали риторические вопросы: «Что это значит?», «В чем причина?». Вступление и повествовательная часть у Демосфена были сведены до минимума, все усилия он направлял на опровержение доводов оппонентов и доказательство своей правоты.
Демосфену было важно именно в момент произнесения речи убедить слушателя в своей правоте. Начиная новый раздел речи, он сразу раскрывает его содержание, в процессе изложения подводит итоги сказанному, неоднократно повторяет особо важные мысли. Нередко он строил воображаемый диалог с противником.
Большое значение в ораторском искусстве Демосфена имела мимика, жестикуляция, модуляции голоса. Он свободно соединял и варьировал риторические стили, использовал разнообразные варианты построения фраз и предложений. Демосфен умело применял антитезы («век нынешний» и «век минувший»), соединения синонимов в пары («знайте» и «понимайте»), метафоры, олицетворения, фигуры умолчания, когда слушатели сами догадывались о чем шла речь. В результате его выступления никогда не были монотонными.
Демосфена было столь высоким, что современники и последующие поколения древних греков называли его просто Оратором.
Из третьей речи «Против Филиппа»
«Но чего же еще не хватает ему до последней степени наглости? Да помимо того, что он разорил города, разве он не устраивает пифийские игры, общие состязания всех греков, и, когда сам не является на них, разве не присылает своих рабов руководить состязаниями в качестве агонофетов? Разве не завладел Пилами и проходами, ведущими к грекам, и не занимает эти места своими отрядами и наемниками? Разве не предписывает он фессалийцам, какой порядок управления они должны у себя иметь? Разве не посылает наемников - одних в Порфм, чтобы изгнать эретрийскую демократию, других - в Орей, чтобы поставить тираном Филистида? Но греки, хотя и видят это, все-таки терпят, и, мне кажется, они взирают на это с таким чувством, как на градовую тучу: каждый только молится, чтобы не над ним она разразилась, но ни один человек не пытается ее остановить. И никто не защищается не только против тех оскорблений, которым подвергается от него вся Греция, но даже и против тех, которые терпит каждый в отдельности. Это уже последнее дело!
Разве он не предпринимал похода на Амбракию и Левкаду - города, принадлежащие коринфянам? Разве не дал клятвенного обещания этолийцам передать им Навпакт, принадлежащий ахейцам? Разве у фиванцев не отнял Эхин, разве не отправляется теперь против византийцев, своих собственных союзников? Разве у нас - не говорю уж об остальном - он не завладел крупнейшим нашим городом на Херсонесе, Кардией ? И вот, хотя мы все страдаем от такого отношения к себе, мы все еще медлим, проявляем малодушие и смотрим на соседей, полные недоверия друг к другу, а не к тому, кто всем нам наносит вред».