Глава V
ДРЕВНЕЙШАЯ ГРЕЧЕСКАЯ ЛИРИКА
VII-VI вв. до н. э.
В истории древнегреческой литературы в каждую отдельную историческую эпоху господствующее положение занимает какой-либо один род поэзии. Для архаического периода характерен эпос, для периода становления классового общества и государства — лирика.
Слово «лирика» происходит от названия музыкального инструмента — лиры (ее более древние разновидности — форминга и кифара). Этот простейший струнный инструмент состоял из резонатора (в древности для этой цели применялся панцирь черепахи) с натянутыми струнами, изготовлявшимися из кишок животных. Их было вначале 4, затем 7. Играющий, на лире мог выступать в качестве аккомпаниатора поющему певцу или хору, иногда поющий сам аккомпанировал себе. Для аккомпанемента привлекался и духовой инструмент типа флейты — авлос. Поэтому лирическая поэзия в понимании греков этого периода — всегда песенная поэзия; но уже Аристотель отметил ее важнейшую особенность, а именно, субъективный характер выражаемых ею страстей и переживаний.
В отличие от современной песни для греков главным был текст, слова, а не музыка,—что вполне понятно, если мы учтем примитивность музыкального сопровождения.
Лирические произведения древнегреческих поэтов принято различать на основании совершенноиногопринципа, чем в современной европейской лирике. В основу деления лирики древних поэтов кладут их внешнюю форму, ритм, что мы сейчас называем стихотворным размером. Конечно, эта форма часто оказывается тесным образом связанной с содержанием (по крайней мере, для древнейшего периода).
В науке получила права гражданства классификация, выдвинутая древнегреческими учеными александрийского периода: они различали элегию, ямб и собственно мелику, с ее многочисленными разновидностями. Это деление основанона том, что в более позднюю эпоху элегия и ямб не требовали обязательного музыкального сопровождения, тогда какдля мелических произведений (от слова «мелос» — «песня») оно было необходимым. Первоначально и элегия и ямб исполнялись в музыкальном сопровождении авлоса и лиры1. Это видно из практики греческих храмов — например, храма бога Аполлона в священном городе Дельфы, где предсказания давались в дактилическом гекзаметре и под аккомпанемент лиры.
Элегия и ямб
Название «элегия» происходит от слова «элегос», значение которого неизвестно: одни считают, что так называлась тростниковая флейта, другие полагают, что это слово азиатского происхождения и означает «плач», преимущественно по покойнику. Если это и было так, то во всяком случае элегия очень рано утратила свой первоначальный скорбный характер2. В VII в. до н. э. в элегической форме воспеваются темы патриотизма, мужества, составляются надписи на предметах, посвящаемых богам, н т. п. Элегия состояла из ряда отдельных двустиший: первый стих каждого двустишия был обычным для эпоса гекзаметром, второй стих очень неточно называется пентаметром (по существу, этот тот же гекзаметр, но дважды усеченный —перед цезурой и в конце стиха). Одно из небольших написанных в античном стиле стихотворений А. С. Пушкина может дать представление об элегическом размере:
«Юношу, горько рыдая, ревнивая дева бранила:
К ней на л лечо преклонен, юноша вдруг задремал.
Дева тотчас умолкла, сон его легкий лелея,
И улыбалась ему, тихие слезы лия».
Первая строка этой прекрасной миниатюры (Белинский называл ее «одним из мраморных изваяний, которыедышатмузыкой», «высочайшим идеалом антологической поэзии») состоит из шести дактилических стоп («гекзаметр»); вторая отличается тем, что третья и шестая дактилические стопы усечены (так называемый «пентаметр»).
Более жизнерадостный, легкий характер носит ямбо-трохеи-ческий размер (стопа здесь состоит из краткого и долгого слога, в русском стихосложении — ударного и безударного). Он был ритмом народного танца и шутливой или насмешливой песенки. Темп его был более быстрым и более близким к обычной речи — этому соответствовало и содержание ямбических стихотворений, сочинявшихся на бытовые темы. Ямбы и трохеи могли комбинироваться по-разному, создавая сложные вариации, обычно в метрических системах они выступали попарно, образуя так называемые диподии, «двустопия». Как предполагается, слово «ямб» происходит от греческого глагола, означающего «бросать» — поющие как бы «перебрасывались» этими краткими стихами. Название другой разновидности — «трохей» (или «хорей») происходит от глагола «бежать» и тем самым указывает на свои особенности.
Близко к элегии (собственно, почти ничем не отличается от нее) стоит эпиграмма, что в переводе на русский язык означает «надпись». Она писалась в том же стихотворном размере, но была рассчитана только на читателя (а не слушателя) и высекалась на посвященных богам предметах, надгробных плитах, памятниках н т. п. «Писчим материалом был камень, металл, дерево, глина; отсюда главное требование к эпиграмме — краткость, ... а из краткости развивается меткость, из меткости — язвительность...»3
Древнейшим и величайшим греческим лириком является Архилох, писавший и элегии и ямбы. Расцвет его творчества относился к середине VII в. до н. э. Он создал изумительную по богатству поэтических средств, оттенков, стихотворных размеров, разнообразию тем и настроений поэзию; кристальная чистота стиха, выразительность и лаконичность поэтического языка, непринужденность образов заставляют его считать крупнейшим лириком в мировой литературе вообще. Тем более следует сожалеть, что до нас не дошло ни одного законченного произведения этого поэта. «Перед нами как будто обломки чудесных статуй — хорошо еще, если безголовый торс или цельная конечность; в большинстве это — просто мелкие осколки...»4
Немногие факты из его биографии позволяют заключить, что он прожил бурную и полную тяжелых испытаний жизнь.
Родился Лрхилох на острове Паросе, от аристократа Телесикла и рабыни Энипо: возможно, что это пятно (в глазах грека) на его происхождении повлияло на дальнейшукГсудьбу поэта. Отец его принимал участие в создании колонии на далеком, лежащем у берегов Фракии, острове Фасосе. Отправился туда и Архилох, испытавший там много лишений и невзгод. О Фасосе поэт писал:
«Словно беды всей Эллады в нашем Фасосе сошлись
... Как осла хребет,
Заросший диким лесом, он вздымается...»
«... суровый край, немилый и не радостный,
не то, что край, где плещут волны Сириса...»
Холодный для грека-южанина климат и беспрерывные нападения диких фракийских племен делали жизнь колонистов нелегкой, с оружием они не расставались. Поэт пишет о себе:
«В остром копье у меня замешан мой хлеб; и в копье же
из-под Исмара вино; пью опершись на копье».
Война была основной профессией поэта (творил он, по-видимому, инстинктивно, повинуясь безотчетному зову сердца, потребности излить переполнявшие его душу чувства):
«Я — служитель царя Эниалия5, мощного бога
Также и сладостный дар муз хорошо мне знаком».
Поэтому он с удовольствием предвкушает предстоящие битвы:
«Гибельных много врагам в дар мы гостинцев несли».
В дальнейшем Архилох подвизается в качестве наемника на острове Евбея и других местах. В одном из сражений он и нашел свою смерть.
Как уже говорилось, от поэзия Архилоха до нас дошли только фрагменты. Мы видим как тонкая и злая ирония, переходящая в разящую сатиру, когда он говорит о своих врагах, сменяется необыкновенной нежностью и теплотой, когда он обращается к друзьям или возлюбленной; чистым^увством восхищения и трогательной любви звучат строки, рисующие ее образ:
«Своей прекрасной розе с веткой миртовой
Она так радовалась. Тенью волосы
На плечи ниспадали ей и на спину».
«... старик влюбился бы
В ту грудь, в те миртом пахнущие волосы».
В судьбе поэта немалую роль сыграла и его несчастная любовь к прекрасной девушке Необуле, дочери паросского гражданина Ликамба. В отчаянии, что его страсть остается неудовлетворенной, поэт восклицает, обращаясь к верховному олимпийскому владыке;
«О, Зевс, отец, на долю брак не выпал мне!»
и страстно мечтает об одном:
«Лишь руки бы Необулы мне коснуться довелось!»
Но отец Необулы, Ликамб, дав свое согласие на брак дочери с Архилохом, затем отдал ее другому. Поэт жестоко отомстил, написав против Ликамба и Необулы дышавшие ненавистью и порочившие ИХ ямбы. Они были такой обличительной силы, что возникло предание, согласно которому Необула и ее отец повесились, не вынеся насмешек. Вряд ли это произошло в действительности, но стрелы его сатиры метко попали в цель, и Архилох злорадно спрашивает:
«Что а голову забрал ты, батюшка Ликамб,
Кто разума лишил тебя?
Умен ты был когда-то. Нынче ж в городе
Ты служишь всем посмешищем».
Он, некогда посвятившей Необуле полные любви и нежности строки, наделяет ее теперь самыми грубыми прозвищами, называя ее проституткой, которая отдается всем желающим,
«... От страсти трепыхаясь, как ворона».
Жизненная философия Архилоха выработалась'в многочисленных опасностях и лишениях, которыми была так переполнена его жизнь. Его девизом были стойкость и мужественность —«лекарство богов» от самых неизлечимых бед. Он знает, что счастье и несчастье, удача и неудача сменяются в жизни чредою; сегодня беда обрушилась на нас, завтра она падет на других. В стихотворении, написанном в период тяжелых переживаний, он обращается к себе:
«... Пусть везде кругом засады — твердо стой, не трепещи!
Победишь — своей победы напоказ не выставляй.
Победят — не огорчайся, запершись в дому, не плачь!
Бурный ритм познай, что в жизни человеческой царит».
И все-таки он не перестает жаловаться на тяготы и лишения, и ищет забвения в чаше вина:
«Чашу живее бери и шагай по скамьям корабельным,
С кадей долбленных скорей крепкие крышки снимай,
Красное черпай вино до подонков! Ведь нет у нас силы
Трезвыми стражи такой долго обузу нести...»
Эта философия подытожена в стихотворении, обращенном к другу, некоему Периклу (Архилох поучает его, что человеку все посылает судьба и случай). Она прекрасно сочетается у него с новой моралью, отбросившей все старые аристократические предрассудки. Раньше считалось позорным бросить в бою оружие (вспомним, что воинская доблесть присуща всем без исключения гомеровским героям). Но Архилох хладнокровно и с явной иронией в адрес этой устаревшей аристократической морали пишет о том, как он бросил щит в бою с диким фракийским племенем Саийцев:
«Носит теперь горделиво Саиец мой щит безупречный:
Волей-неволей пришлось бросить его мне в кустах.
Душу зато я сберег. И какое мне дело? Да бог с ним!
Лучше гораздо могу новый я щит приобрести.
Это не единственное стихотворение такого рода: сохранился отрывок, в котором поэт с насмешкой описывает как целая тысяча наемников, в числе которых был и он сам, убила ровно семерых врагов, обезобразив при этом их трупы. Но в то же время отказ от старого аристократического кодекса чести прекрасно уживался в Архилохе с глубоким презрением к демосу, его общественному мнению:
«Если, мой друг Эсимид, нареканий народа страшиться,
Радостей жизни едва ль много изведаем мы».
Аристократическое высокомерие поэта заметно в басне о лисице и обезьяне. В ней (дошли лишь отрывки) рассказывалось о том, как лисица разоблачила обезьяну, выдававшую себя не за то, чем она в действительности была: лисице удалось добиться, что у обезьяны (прикрывшейся, вероятно, львиной шкурой) оказалась открытой задняя часть тела, ярко-красная окраска которой вполне изобличала ее происхождение.
Сохранились и другие обрывки басен Архилоха, древнейшие образцы «животного эпоса» у греков. Звери выступают как живые, с их характерными повадками — вот на высокой скале с гордой осанкой орел смотрит высокомерно на лису... Эти звери являются одновременно человеческими типами: мы находим здесь выскочку-обезьяну, хитрого и много знающего лиса, которому противостоит ёж, знающий «одно, но важное...».
Меткая, живая, часто злобная, но всегда дышавшая свежим поэтическим чувством сатира Архилоха оказала сильное влияние на греческую комедию. Каждая из басен Архилоха — это целая поэма, написанная особым размером, в котором комбинируются различные метрические системы. В древней Греции такого рода стихотворения назывались «эподами», «припевами». Так, прекрасный эффект дает комбинация медленного и напевного дактиля с быстрым ямбом. Задорно и едко звучат строки эпода, где орел издевается над лисой:
«Взгляни-ка, вот она, скала высокая,
Крутая и суровая,
».
Пылкий темперамент поэта сказывается в страстности чувства мести, которое достигает огромной силы и доходит до неистовства:
«... в этом мастер я большой
Злом отплачивать ужасным тем, кто зло мне причинит».
В его полной опасностей жизни чувство товарищества и взаимная поддержка служили единственной опорой — и горе тем, кто изменял ему! Сохранился конец эпода Архилоха, где поэт призывает все беды на голову некоего друга, изменившего клятве:
«Пускай близ Салмидесса ночью темною
Взяли б фракийцы его
Чубатые — у них он настрадался бы,
Рабскую пищу едя!
Пусть взяли бы его, закоченевшего,
Голого, в травах морских,
А он зубами как собака ляскал бы,
Лежа без сил на песке,
Ничком, среди прибоя волн бушующих,
Рад бы я был, если б так
Он, мой товарищ былой».
Архилох считался первым и величайшим среди лирики^ ревности. Уже много столетий спустя,в I в. до н. э. ему был поставлен памятник на его родине, на котором некий Состен высек целую летопись жизни Архилоха. Эта надпись была найдена на рубеже нынешнего столетия в крайнефрагментарном состоянии, ноиз нее, по крайней мере, видно, каким почетом была окружена память поэта на его родине. В историю древнегреческой лирики Архилох, творивший в гибких и разнообразных ритмах, вошел главным образом как ямбограф
Вторым по известности ямбографом после Архилоха считается Гиппонакт, живший во второй половине VI в. до н. э. Он родился в г. Эфесе, но вынужден был, спасаясь от тиранов, покинуть родину и поселиться в г. Клазомены. Некоторые особенности творчества Гиппонакта близки Архилоху. Он зол, насмешлив, ироничен и мстителен, как его великий предшественник, но значительно уступает ему в даровании.
Гиппонакт изобрел особую разновидность ямба, так называемый «хромой ямб»,холиямб. В этой строфе три диподии, как в обычном триметре, только в последней стопе вместо ямба вставляется хорей или спондей, что придает стопе вычурный и одновременно комическо-иронический характер:
«Душе многострадальной будет жить туго.
Коль не пришлешь обратно ячменя меру,
Чтоб мог похлебку я состряпать мучную
И есть ее как средство от невзгод жизни».
Ему приписывалось изобретение жанра пародии, и это не противоречит общему характеру его поэзии. Сохранился выпад Гиппо-накта против женщин (хотя это же стихотворение приписывается и другим):
«Два дня жены мужчине в жизни всех слаще:
День свадьбы, и затем — день выноса тела».
Гиппонакт — поэт городских низов, он был беден и вечно нуждался. Свою нищету он описывает в иронических тонах: обращаясь к богам, он просит не счастья, нет! (ему не осталось даже надежды); он молится богам, чтобы они ему ниспослали простой теплый плащ или мучную похлебку.
Только элегии дошли до нас от современника Архилоха Тиртея. Это —один из немногих спартанских поэтов; в более позднюю эпоху спартанцам уже было запрещено заниматься искусством, так как они должны были готовить себя только к войне. Легенда повествует, что Тиртей был по рождению афинянином и, когда во время одной из-войн спартанцы по рекомендации оракула попросили у афинян полководца, те в насмешку прислали им хромого школьного учителя. Им оказался Тиртей. Но он, однако, своими пламенными песнями и маршами сумел так поднять боевой дух спартанского войска, что Спарта одержала победу. Нетрудно заметить анекдотический, неправдоподобный характер этой легенды; она возникла, вероятно, как попытка объяснить, каким образом у спартанцев, не занимающихся поэзией, появились поэты.
Поэзия Тиртея (несомненно, спартанца — об этом говорят его произведения, их форма и содержание) имела узко практические цели. В своих элегиях, маршевых песнях (эмбатериях) и военных песнях он прославлял мужественных, отважных воинов, порицал трусов, оставивших боевые ряды, рисуя их жалкую участь (трусы карались в Спарте изгнанием).
«широко шагнув, крепко стоит, ногами в землю упершись, губы свои закусив». Умереть за родину — высшее счастье солдата.
«Славная доля — в передних рядах с супостатом сражаясь,
В подвигов бранных грозе смерть за отчизну принять!»
Мрачными красками рисует Тиртей судьбу покинувшего ряды воина, «дрогнувшего» (как они назывались у спартанцев) — он обречен скитаться на чужбине, с семьей и детьми:
«Род опозорил он свой, опозорил цветущую юность,
»
Со всей силой своего искусства Тиртей показывает насколько прекраснее честная смерть в бою за родину — эта идея является основной в его сохранившихся элегиях. Военная слава — единственная, которой следует добиваться в жизни, проповедует Тиртей.
Военные песни Тиртея были настолько популярны у спартанцев, что они продолжали существовать на протяжении почти всей их истории. В походе, во время отдыха спартанские полководцы устраивали состязание на лучшее исполнение элегий Тиртея. Победителю доставался приз в истинно спартанском духе — кусок мяса.
Искусство Тиртея просто и выразительно. Большинство его элегий строится следующим образом: вначале выдвигается тема, затем следует ее образное развитие, и все заканчивается бурным призывом.
Простота и сдержанность, проявляющиеся в форме элегий! соответствовали мужественному суровому содержанию его стихотворений.
О жизни афинского поэта Солона (родился около 638 г. и умер около 558 г. до н. э.) мы знаем гораздо больше, чем о жизни других поэтов. Он был крупнейшим и популярнейшим политическим деятелем древних Афин и считался основателем афинской демократии. Поэзия его была тесно связана с проводившимися им политическими реформами.
Он происходил из древнего аристократического рода Кодридов, возводивших свое начало к мифическому царю Кодру, но ко времени жизни Солона уже значительно обедневшему. В юности Солону довелось много путешествовать и, как говорят, заниматься торговлей — он побывал во многих греческих государствах и даже в Египте. Вернувшись, он застал афинское государство в состоянии брожения, готового вылиться в гражданскую войну. Закабаленные аристократами крестьяне Аттики, продававшиеся ими в рабство за долги, восстали; образовалось два лагеря. «Афинская Полития» Аристотеля (трактат о государственном устройстве Афин) так описывает создавшееся положение: «Ввиду того, что существовал такой государственный порядок и большинство народа было в порабощении у немногих, народвосстал против знатных. Смута была сильная, и долгое время одни боролись против других; наконец, они избрали сообща посредником и архонтом Солона и поручили ему устройство государства...».
Еще задолго до этого, в 610 г. до н. э., Солон возглавил Афины в их борьбе с соседним городом из-за острова Саламин. Плутарх в биографии Солона рассказывает по этому поводу: «Когда жители города... издали закон, запрещавший под угрозой смертной казни писать предложения или заявлять снова о том, чтобы государство пыталось вернуть Саламин, Солон скорбел от этого позора... Тайно сочинив элегию и разучив ее, чтобы произнести наизусть, Солон вдруг выбежал на площадь в войлочной шляпе на голове (дорожной шляпе вестника). Когда сбежалась большая толпа народа, он взошел на камень глашатая и пением исполнил элегию».
Она состояла из 100 строк и пламенно призывала афинян:
«На Саламин поспешите, сразимся за остров желанный,
Чтобы скорее с себя тяжкий позор этот сиять!»
Побуждаемые Солоном, Афины возобновили борьбу и вернули Саламин.
Другие его стихотворения связаны с состоянием афинского государства и реформаторской деятельностью, которой он занимался, будучи в 594 г. высшим должностным лицом Афин.
Из поэтического наследства Солона следует прежде всего выделить нравоучительные элегии. Образцом их может служить элегия «К самому себе». Начав с традиционного обращения к музам, Солон молит их о том, чтобы они даровали ему счастье, состоящее в доброй славе и богатстве. Последнее дает счастье лишь тогда, когда оно нажито правильным путем:
«Также стремлюсь и богатство иметь, но владеть им нечестно
Я не хочу: наконец, Правда ведь все же придет,
Ежели боги богатство дадут, оно прочно бывает
От глубочайших корней вплоть до вершины самой».
Развиваемые далее идеи о всеведущем Зевсе заставляют вспомнить строки гесиодовской поэмы «Труды и дни». Сходство идей, выраженных почти такими же словами, не случайно,— оно говорит о глубокой популярности их среди народа, к которому обращался с элегией Солон.
«Смертным судьба и худое и доброе в жизни приносит.
Все же, что боги дают нам неизбежно всегда»,
В элегии выражена характерная для античного грека вера в судьбу, стремление к золотой середине, гармонии, опасение, как бы не разгневать богов своим высокомерием. Эта мораль, проникнутая глубоким религиозным чувством, сделала имя Солона необычайно популярным,его даже отнесли к числу 7 мудрецов древности. Другие его элегии посвящены теме о бедствиях, раздирающих родное государство, и относятся к периоду проводившихся им реформ. Одна из них называется «Советы». Начинается она со строк, преисполненных любви к родине, прекрасному городу Афины:
«Родина наша не сгинет во веки по воле Зевеса
«облаженных богов,
Ибо над нею Афина-Паллада, могучая сердцем,
Гордая мощным отцом, руки простерла свои».
Он резко обличает аристократов в этой элегии, эгоистически преданных только одной цели — приобретению богатств, готовых ввергнуть в погибель родное государство ради корысти. Солон призывает к соблюдению законов, на которых покоится благосостояние государства.
Кроме этих элегий известны написанные Солоном ямбические стихотворения, также относящиеся к области политической лирики. В них он подводит итог своей реформаторской деятельности и возражает противникам. Страстная убежденность в правоте, полемический задор, резкость оценок и ирония вполне оправдывают выбор этой формы для выражения чувств, охвативших поэта. Одно из этих стихотворений призывает великую богиню земли в свидетели того, что реформы были справедливы и необходимы.
«О том всех лучше перед времени судом
Сказать могла б из олимпийцев высшая
Мать черная земля, с которой снял тогда
Столбов поставленных я много долговых,
Рабыня прежде, ныне же свободная.
Вернул я многих, прежде в рабство проданных,
... уже забывших речь
Аттическую — странников таков удел.
... А этого достиг
».
В этих строках сказался весь патриотический пыл поэта, его любовь к родному городу и народу. С глубоким сожалением говорит он о проданных в рабство согражданах, уже забывших родной язык — и отсюда законное чувство гордости у него, вернувшего их на родину.
Образ матери земли (поэтически и мифологически персонифицированной), освобожденной Солоном (так как он снял с нее долговые камни) — является ярким и впечатляющим. Содержащийся в нем религиозный оттенок должен был с особой силой аргументировать справедливость реформы: афиняне того времени были в высшей степени религиозными людьми.
Не следует, однако, думать, что Солон был радикальным демократом. Ряд его реформ ограничивал права простого народа. Он сам писал:
«... Мне равао не по душе
Дать худым и благородным долю равную иметь».
«Худые» здесь — это народ, демос, беднота.
Кроме политических мотивов, в стихотворениях Солона отражены интимные переживания и настроения. Поэт вовсе не был чужд земных удовольствий, и в тоне тех стихотворений, где он о них говорит, звучит жизнерадостное, жизнеутверждающее начало. , Будучи уже стариком, он иногда обращается мыслями к богу вина Дионису и богине любви Афродите:
«Милы теперь мне дела Афродиты, рожденной на Кипре,
—все, что людей веселит».
Как и в политике, в искусстве Солон придерживался золотой середины, поэтому античная традиция приписывает ему пословицу «ничего слишком». Его поэзии были чужды бурные проявления чувства. Она носит мягкий, мирный, спокойный характер; сомнения в правильности того, что он делал и писал, никогда, очевидно, не волновали его души. В лирике Солона нашли свое выражение лучшие свойства жителя Аттики — чувство меры, твердость и уверенность в борьбе за достижение цели, ясность мышления и духа. Он не был великим поэтом, но доступность, простота и нравоучительная тенденция его поэзии обеспечили ему долгую популярность.
Из 5000 строк элегий Солона сохранилось очень немного. Больше посчастливилось писавшему также в элегическом размере мегарскому поэту Феогниду, жившему во второй половине VI в. до н. э. Мы имеем целый сборник его элегий (около 1400 стихов), где он чаще всего обращается к своему любимцу Кирну, сыну некоего Полипая. Это был юноша аристократического происхождения; к аристократам Мегар принадлежал и Феогнид. Но власть их была свергнута народом, большинство аристократов изгнано, и в том числе сам поэт. Имущество его было конфисковано, как можно судить из следующих строк (даются в прозаическом переводе):
«О сын Полипая,— говорит Феогнид,— когда я услышал пронзительный голос птицы, прилетевшей к людям как вестник наступившей весенней пахоты,— у меня содрогнулось черное (от скорби) сердце в груди,— оттого, что моими прекрасными полями владеют другие...». Отсюда то чувство нескрываемого озлобления и просто ненависти к народу, которым дышат его стихи. Он учит своего любимца Кирна аристократической морали, так же, как Гесиод учил брата Перса обычной, житейской. Поучения Феог-иида большей частью облечены в форму афоризмов; такую поэзию иногда называют гномической.
Весь тон сборника в целом — пессимистичен, что понятно, если вспомнить о судьбе автора. Феогнид сокрушается по поводу того, что в мире произошла переоценка ценностей, благородное происхождение ставится ни во что, главной силой стали деньги. Богатство — Плутос, смешало людей, и «благородное» соединилось с «подлым»
«Так не дивись же, о друг мой, что граждан мельчает порода».
Под «подлым» всегда имеется в виду простой народ. Его необходимо держать в узде, поучает Феогнид Кирна:
«Крепкой пятой придави эту чернь неразумную, насмерть
Бей ее острым бодцом, шею пригни под ярмо».
Поэтому так и страшна бедность — она приравнивает аристократа к той самой черни, о которой поэт всегда говорит о нескрываемой ненавистью:
«Знатного бедность гнетет сильнее всех зол, вместе взятых,
Даже и старость и хворь столько беды не дают...»
Но если богатство попадает к «подлому», он все равно им остается, ибо «не поднять головы горделиво рожденному в рабстве». Но не следует думать, что поэт так уж высоко ставит свои аристократические принципы. Пусть боги дадут ему богатство, и тогда все аристократические добродетели окажутся для него лишней обузой. Феогнид рекомендует своему любимцу приспособляться к обстоятельствам, проповедуя, что мудрость полезна, а непреклонность может и повредить.
Эти и подобные стихи и идеи образуют остов сборника феог-нидовских элегий и особенно для него характерны. Другой его важнейшей чертой является ничем не прикрытый пессимизм, переходящий даже в отчаяние. Представитель исторически осужденного класса, носитель старой родовой морали, он понимает обреченность аристократических порядков, и это заставляет его восклицать:
«Вовсе на свет не родиться — для смертного лучшая доля.
Если ж родился, спеши к вожделенным воротам Аида...»,
т. е. к смерти. В другом месте он пишет о тоске по родине, охватившей его душу. В отчаянии он готов усомниться в самих богах — обращаясь к Зевсу, он спрашивает, как же он допустил такое состояние вещей. Мечта о мести не покидает его, и в полных бессильной злобы строках он молит богов дать ему напиться черной крови своих врагов.
Содержание определило и художественные особенности элегий Феогнида. Страсти политической борьбы, жгучая боль поражения породили сильные оригинальные образы, яркие сравнения. В аллегорическом образе корабля, захваченного бурей в открытом море, рисует Феогнид государство, потрясаемое классовой борьбой. Экипаж изгнал «доблестного кормчего», т. е. аристократию:
«Черпать они не желают, и хлещет сердитое море
Грузчики ныне царят, и над добрыми подлый владеет.
Как бы, страшусь, кораблю зыби седой не испить!»
'Тенденциозность и антидемократическая направленность поэзии Феогнида сделали его поэтом греческих аристократов —их идеологи часто использовали феогнидовские стихи в полемических целях,
Мелическая поэзия: Алкей и Сапфо; Анакреонт
в экономическом отношении. В большинстве из них процветала торговля, которая велась с самыми отдаленными странами Европы, Азии, Африки. Они же шли впереди и в основании колоний — особенно выделялся город Милет, заложивший многочисленные колонии на берегах Понта (Черного моря) и в других землях,
В культурном отношении города эти были также весьма развиты, чему способствовало и их выгодное географическое положение — на стыке двух миров, греческого и азиатского. Не случайно стихийный материализм ионийской натурфилософии именно здесь нашел свою родину; гомеровская поэзия, как уже говорилось в соответствующем разделе, тоже родилась в Ионии.
Близлежащие к Ионии острова имели много сходных черт в своем развитии. Среди них выделялся расположенный на севере Малой Азии остров Лесбос, населенный греками, говорившими на эолийском наречии. Лесбос славился своими песнями — Архи-лох в одном из стихотворений упоминает, как он с друзьями затянул лесбосский пэан. Политическим центром Лесбоса был город Митилена, переживавший в VII—VI в. до н. э. период расцвета. Сильный экономически торгово-промышленный класс выступил там очень рано против господства аристократии; власть аристократического рода Пенфилидов, ведшего свое происхождение от Агамемнона, неоднократно свергалась и вновь восстанавливалась. В ходе борьбы выдвинулся представитель демократии Мирсил; после его гибели знамя демократии поднимает Питтак, сын мельника. Он одержал победу над аристократами и около 610 г. до н. э. был избран верховным правителем Митилены на 10 лет. Аристократов изгнали.
Эта острая социальная борьба нашла свое отражение в лирике лесбосского поэта Алкея — он сам принимал активное участие в описываемых событиях, и часто отрывки его стихов оказываются единственным источником по истории политической и социальной борьбы в Митилене того времени.
Вместе со своим братом он выступил против тирана Мирсила, вождя демократии. Когда он погиб, Алкей с торжеством писал;
«Пить, пить давайте! Каждый напейся пьян!
Хоть и не хочешь — пьянствуй! Издох Мирсил!»
На избрание Питтака правителем Митилены Алкей ответил циклом сатирических песен — памфлетов, в которых не щадил даже его деда, обличая Питтака в низком происхождения. Деду ■Питтака давалась следующая характеристика:
«Притонов низких был завсегдатаем
Опохмелялся в полдень несмешанным;
Гам бессловесный сменялся ревом.
Пошел он в гору, но не забыл в честях
Ни жизни прежней, ни площадных друзей;
Всю ночь о дно глубокой бочки
».
Вынужденный после избрания Питтака на пост правителя Митилены покинуть родину и стать наемным солдатом на чужбине, в далеком Египте и даже во Фракии, Алкей не переставал принимать самое активное участие в аристократических заговорах. Цикл песен Алкея, призывавших аристократов к вооруженному восстанию против господства демоса, получил в древности название «песен мятежа». Недавние находки новых отрывков из этого цикла, сделанные на месте древнеегипетского города Оксиринха, позволяют составить о них более отчетливое представление, чем это было раньше. Отрывки эти отличаются страстностью поэтического языка, смелостью, образностью и своеобразным ритмом, получившим название «Алкеевой строфы».
В одном из самых замечательных отрывков, относящемся, вероятно, к раннему периоду борьбы, мы встречаем знакомый образ корабля, застигнутого бурей. Это тот же образ, что встречается впоследствии у Феогнида; но у Алкея он неизмеримо сильнее и поэтичнее. Прерывистый ритм алкеевой строфы лучше подходит для выражения подобного рода чувств. Нижеследующий перевод Вяч. Иванова (позднее найденный отрывок, набранный курсивом, дан в переводе С. Я- Лурье) может дать представление об этом стихотворении:
«Пойми, кто может, буйную дурь ветров6
Валы катятся—этот отсюда, тот
Носимся мы с кораблем смоленым.
Уж захлеснула палубу сплошь вода.
Едва противясь натиску злобных волн,
Уже просвечивает парус,
(Забрезжит, верьте, радостный берег нам,
Друзья! Налягте дружно7) и мигом мы,
В борту пробоины заделав,
Пусть только робость вдруг не сковала б нас!
Когда уж виден долгожеланный приз!
Нет! чтобы смыть клеймо позора,
Всякий отныне героем станет!
Отцов умерших древнепочтенный род.
Что город этот (сохранивши
С верою отдали в наши руки?!)...
Кидайте ж все доброа в пучину
А он, усталый грузных удары волн
Терпеть, перечить хлябям небесных вод
И вод морских, стенает: «Лучше б
Мне о подводный разбиться камень!»
Забвенья сердце хочет. За чашею
Найду ль мгновенную отраду,
Бикхид, о, милый мой Друг, с тобою?»
Образ корабля-государства, аристократический по своей тенденции, был, очевидно, свойствен поэтам-аристократам. Но соответствующая элегия Феогнида бледнеет перед бурей чувств, сомнений, надежд, вырывающихся из этого отрывка Алкея. Сжата н реалистично нарисован корабль, бросаемый волнами, с порванным парусом, ослабевшими скрепами,.. Не раскрывая аллегории, сохраняя все ту же форму, Алкей обращается с призывом к друзьям — от этого выигрывает весь образ: друзья уподобляются экипажу этого корабля. И, наконец, резкая перемена тона в конце,— перемена, порожденная, вероятно, постоянными неудачами в борьбе (об этом говорят и исторические факты). Недостаток средств заставлял аристократов обращаться к богатым царям соседней Лидии, чтобы иметь возможность продолжать борьбу (как мы узнаем из других отрывков8— вероятно, сподвижнику по борьбе. Поэт убеждает его пить вино и не думать о грядущем, не составлять великих замыслов, ибо никто не избегнет Ахеронта, реки смерти. Та же идея проскальзывает в другом сохранившемся отрывке:
«К чему раздумьем сердце мрачить, друзья?
Предотвратим ли думой грядущее?
Вино из всех лекарств лекарство
Против унынья. Напьемся ж пьяны!»
Алкей выступал в своих произведениях как поэт-борец: воинственный и мятежный дух, бурные проявления страстей наиболее для него характерны. Для своих стихотворений он умел находить разнообразные, гибкие и выразительные ритмы. Кроме войны, он воспевал любовь и мужскую дружбу. В 13 оде 11 книги своих песен Гораций описывает Аид, где тени умерших дивятся Алкею и Сапфо и слушают их песни в священном молчании. В то время как Сапфо поет о девушках, Алкей воспевает бедствия мореплавания,тяготы изгнания, лишения войны. Охотнее всего, однако, слушает народ его песни о битвах и борьбе с тиранами. Отсюда видно, что наиболее популярными из стихов Алкея в античности до самых поздних времен были «песни мятежа».
В древности было известно 10 книг сочинений Алкея, от которых сохранились, как указывалось, жалкие отрывки. Среди сочинений Алкея важное место занимали гимны в честь олимпийских богов. Живший в IV в. н. э. ритор и софист Гимерий в одной из своих речей так передает (в прозаическом пересказе) содержание гимна Аполлону, принадлежащего Алкею: «Я хочу вам изложить также и некие стихи Алкея, которые он сложил в песню, написавши пэан Аполлону. Я расскажу их вам не в виде лесбосской песни, поскольку я не поэт, но опустивши стихотворный размер, который полагается в лирическом произведении. Когда родился Аполлон, Зевс, украсив его золотым миртом и лирой, дал ему кроме этого, возможность следовать на колеснице, которую влекли лебеди, и послал его в Дельфы к Кастальскому ключу, чтобы оттуда он прорицал правду и правосудие всем эллинам. Аполлон же, взойдя на колесницу, пустил лебедей лететь к гиперборейцам. Но в Дельфах, когда узнали об этом, сочинили пэан и песнь и, став вокруг треножника, закружились в хороводе и призывали бога прийти к ним от гиперборейцев. Он, однако, целый год был там, прорицал, а когда нашел это удобным, то решил, что пора зазвучать дельфийским треножникам. Он тотчас приказал лебедям лететь из страны гиперборейцев. Было лето, даже самая середина лета, когда Алкей привел своего Аполлона из страны гиперборейцев: летняя жара пылала, и в присутствии Аполлона среди этой жары лира нежно воспевает бога. Поют ему соловьи, как естественно петь у Алкея птицам. Поют и ласточки и цикады, но не свою судьбу возвещают они, а человеческую; однако все песни звучат в честь бога. Течет и Кастальский ключ, как говорится в стихах, серебряными водами и великий Кефис вздымает, волнуясь, волны, подражая гомеровскому Энипею. Алкей, подобно Гомеру, заставляет и воду иметь способность чувствовать присутствие бога»9.
Прозаический пересказ Гимерия доносит до нас лишь слабый отзвук великолепного гимна, созданного Алкеем в честь дельфийского бога.
Песни Алкея пережили автора на сотни лет. Крупнейший римский лирик Гораций ставил себе в особую заслугу, что он первый эолийскую (т. е. алкееву и сапфическую—В. Б.) песню переложил на италийский лад.
античные живописцы любили изображать их вместе на расписных, покрытых черным и красным лаком вазах.
Сапфо родилась около 600 г. до н. э. и происходила, как и Алкей, из аристократического рода. О ее жизни известно очень немногое. Факты ее биографии стали рано окружаться дымкой легенды, примером чему может служить вымышленная история ее несчастной любви к красавцу Фаону, из-за которой она якобы бросилась в море с Левкадской скалы.
У нее было два брата —- Харакс и Ларих. Последний был «виночерпием» (должность, которую в Митилене исполняли юноши из аристократических семейств). Харакс служил наемным солдатом в Египте, где влюбился в куртизанку Дориху (другое ее имя— Родопис, что значит — «розовощекая»). Сохранилось стихотворение Сапфо, посвященное возвращению брата; в другом месте она упрекает брата за недостойный выбор. Сама Сапфо была замужем за Керколаем, от которого родила дочь Клеиду.
Античная традиция рисует ее смуглой, невысокого роста женщиной; о ее внешней обаятельности говорят строки обращенного к ней стихотворения Алкея:
«Сапфо святая! с улыбкою нежной, чистой,
лететь готово с уст осмелевших слово;
Но стыд промолвить мне запрещает слово 10».
Поэтическое наследство Сапфо составляло в древности 9 книг, заключавших в себе элегии, ямбические стихи, и другие произведения. Судя по папирусным находкам, в каждой книге заключались стихотворения, написанные одним размером. От Сапфо дошли, как и от Алкея, только фрагменты, цитаты в сочинениях других писателей. Находки папирусов с сочинениями Сапфо обогатили наши представления о ее творчестве.
— тема любви, нежной и глубокой, которую она питала к своим подругам и ученицам. Последние составляли кружок, тесно связанный общей жизнью и интересами с руководительницей. Сапфо учила их искусству песен и игры на лире; когда какая-либо из учениц, выходя замуж, покидала ее, она переживала это событие, как большое личное горе. В мировой литературе мало таких потрясающих своей почти физиологической точностью описаний страстной любви, как то, которое мы находим в стихотворении, обращенном к подруге, покинувшей ее кружок:
«Мнится мне: как боги блажен и волен,
Кто с тобой сидит, говорит с тобою,
Милой смотрит в очи и слышит близко
Лепет умильный
Ловит он... А я, чуть вдали завижу
Образ твой — я сердца не чую в персях,
Уст не раскрыв мне,
Бедный нем язык, а по жилам тонкий
Гул в ушах; темнеют, потухли очи;
Ноги не держат...
Вся дрожу, мертвею; увлажнен потом
Бледный лед чела; словно смерть подходит...
— и я бездыханным телом
Сникну на землю...»
Соединение крайней простоты языка с взволнованным глубоким чувством и непосредственностью — почти детской — создают поэтический эффект, почти не поддающийся переводу. Сохранился гимн Афродите, где ощутимо передана поэтессой ее интимная близость к могучей богине любви, той самой, перед которой гомеровские герои испытывали благоговейный трепет и ужас. Она зовет богиню на помощь, преисполненная уверенности, что та, оставив золотой дом отца, прилетит к ней на своей блестящей колеснице, влекомой над черной землей быстро летящей стаей воробьев; к ней Сапфо обращается с самыми сокровенными тайнами и находит у нее поддержку.
В одном из сохранившихся отрывков поэтесса описывает разлуку с любимицей. Стихотворение трогает звучащим в нем огромным, глубоким и нежным чувством любви к отъезжающей, неизбывной печалью покинутой... Сапфо вспоминает все слова, сказанные в эти последние мгновенья; она дорожит этой сладкой и мучительной болью прощания,— болью, которая так властно охватила их обеих в тот миг. На долю расстающихся остаются лишь воспоминания о промелькнувшей близости и счастье:
«Мертвой быть я хотела бы...
Вот что в миг тот сказала мне:
«О, как страшно страдаю я, Псапфа!
Нет, не хочу расставаться я!»
Ей же так отвечала я:
«С чистым сердцем езжай себе,
Только помни, тебя как любила я...»
Фоном для изображения личных переживаний у Сапфо служит прекрасная природа Лесбоса — луга, покрытые нежной весенней травой и цветами, смеющееся синее небо Эллады; в песнях Сапфо можно услышать плеск горько-соленых морских вод, окружавших ее родной остров. Прославляя девушек своего кружка, выходящих замуж, она сравнивает их то с гиацинтом, то с розовощеким яблоком, то с розой — цветком, который она особенно любила. Сама поэтесса говорит о себе:
«Я негу люблю, юность люблю, радость люблю и солнце.
Жребий мой — быть в солнечный свет и в красоту влюбленной».
«Сядем вместе, бывало, вьем
Из фиалок и роз венки,
Вязи вяжем из пестрых первин лугов;
Нежной шеи живой убор
Всю тебя как Весну, уберу в цветы...»
Она особенно любила цветы — символ весны, юности, любви, счастья. Тончайшие и едва уловимые запахи самых простых скромных полевых цветов, бархатистая нежность весенней луговой травы, пряный запах укропа, изумрудная зелень петрушки и, конечно же, яркие пышные розы — все вызывает в ней бурную волну чувств и переживаний, находит отзвук в ее душе, чутко, подобно Эоловой арфе, откликающейся на все, что ее окружало. Тот, кто любит цветы, угоден и богам и людям:
«Где много цветов.
Тешится там
От тех же они,
Кто без венка —
Прочь отвращают взоры...»
Близость к природе, так ясно выступающая в песнях Сапфо, была вообще свойственна древнему греку; но у нее она получает особо чувственный характер. Сознание единства с природой помогало ей рисовать прекрасные картины, где все — блеск моря, запах цветов, сияние луны — сливается в один стройный торжественный гимн.
«В час, когда день угас, не одна ль струит
На соленое море блеск
На цветистую степь луна сиянье?
Весь в росе благовонной дымится луг;
розы пышно раскрылись; льют
».
Многие из песен Сапфо были свадебными гимнами — эпиталамиями, которые заказывали ей жители Митилены. Они содержат характерные признаки народных песен из свадебного обряда, и можно с уверенностью говорить, что Сапфо широко использовала здесь произведения устного творчества народа. Мягкий любовный юмор и самая искренняя и горячая радость счастью другого слышатся в этих свадебных песнях. Упоминавшийся выше писатель поздней античности Гимерий так передает свое впечатление от цикла свадебных песен Сапфо:
«Сапфо,— рассказывает Гимерий,— входит в брачный покой и украшает его венками и цветами, стелет страстное ложе, собирает в спальню девушек; изображает Афродиту, как она едет на колеснице; перед нею резвится хор харит и эротов; волосы богини спереди увенчаны гиацинтами, сзади свободно развеваются по ветру; у эротов же в кудрях и на крыльях золото; с факелами в руках они летят впереди. Сапфо сравнивает невесту с яблоком, которое оказывает сопротивление пальцам тех, кто спешит сорвать его раньше времени, но доставляет величайшее удовольствие тому, кто срывает его вовремя. Жениха же по его деяниям Сапфо приравнивает к Ахиллесу»11.
Вот отрывок свадебной песни, которая может быть названа «величальной»:
«Эй, потолок поднимайте,
Выше, плотники, выше,
О, Гименей!
Входит жених, подобный Аресу,
Выше самых высоких мужей».
— женщина, и она радуется новой одежде, красивым сандалиям, ремню «лидийской грудной работы» ничуть не меньше, чем любая из ее современниц, гречанок с острова Лесбос; только выразить эту радость удается ей так, как никакой другой жен-' щине не удавалось. Ее поэма «Свадьба Гектора и Андромахи» — настоящая свадебная песнь, но перенесенная в миф; ее внимание обращено и здесь на то, что она так любила воспевать в жизни. С восторгом перечисляет она роскошные наряды и украшения невесты Андромахи, описывает радость встречающих ее троянских женщин:
«Слава по Азии всей раэнеслася бессмертная:
«С Плакии вечной бегущей, из Фивы божественной,
Гектор с толпою друзей через море соленое
На кораблях Андромаху везет быстроглазую,
— немало запястий из золота,
Пурпурных платьев и тканей, узорчато вышитых,
Кости слоновой без счета и кубков серебряных.
Милый отец, услыхавши, поднялся стремительно,
Вести дошли до друзей по широкому городу.
Трои сыны запрягли. На повозки народом всем
Жены взошли и прекраснолодыжные девушки...»
Для древних Сапфо была воплощением поэзии, десятой Музой, как ее называл Платон:
«Девять на свете есть Муз, утверждают иные; не верно:
— Лесбоса дочерь, Сапфо».
Язык ее песен предельно прост и вместе с тем ярко и наивно расцвечен, как архаическая полихромная статуя. Необыкновенную поэтичность его прославляли древние авторы: «Сапфо, поющая о красоте, говорит прекрасным и сладким слогом — и об эротах, и о весне, и об альционе: и все прекрасные слова как бы вотканы в ее поэзию; некоторые же она изобрела сама» (Деметрий Фа-лерский).
Сапфо и Алкей являются двумя крупнейшими лириками античности, создавшими целое направление в поэзии, сильное своей связью с народным искусством, свежестью, естественностью образов, простотой и в то же время совершенством сложных ритмических систем. Алкеевой и сапфической строфой писали и в более поздний период; встречаются попытки следовать этим образцам у европейских и русских поэтов.
Близко по тематике к лесбосским поэтам стоит ионийский поэт Анакреонт из Теоса (Малая Азия). Родился он около 570 г. до н. э. и провел всю жизнь, странствуя от двора одного блестящего владыки к другому. Некоторое время он жил при дворе Самосского тирана Поликрата, затем переехал в Афины, по приглашению тирана Гиппарха, покровительствовавшего поэтам. Изгнание тирана из Афин заставило его удалиться к фесса-лийским аристократам (Фессалия — страна в северной части Греции), Известно, что он достиг глубокой старости (85 лет).
Произведения античного искусства,— скульптура, вазовая живопись,— рисуют его в образе беспечно улыбающегося, полупьяного старика с лирой в руках и венком на голове.
сборник стихов, которые принято называть анакреонтическими. Их долгое время считали подлинными, и только в XIX в. было установлено, что они являются подражаниями различных времен.
Анакреонт писал гимны, элегии, ямбы; как и Сапфо, он писал о любви, но это уже любовь совершенно иного рода. Ее можно назвать скорее флиртом или просто влечением, не оставляющим следов в душе. Могучий и капризный Эрот превращается. в шаловливого мальчика, принуждающего к погоне за чувственными наслаждениями, бездумными и беззаботными. Окруженный друзьями, за веселой пирушкой он только иногда пытается шутливо бороться с эротическими мыслями:
«Принеси воды и хмеля, принеси венков цветистых;
Попытаюсь винной силой поборот ; Эрота чары».
Даже в преклонном возрасте он не прочь был заигрывать с молодыми прелестницами, нисколько не огорчаясь, когда его домогательства отвергались:
«Снова Эрот златокудрый
Яблоко красное кинул,
К шуткам меня призывая
С девою в пестрых сандальях.
Дева же с Лесбоса родом,
Кудри седые, и взором
Жадно прильнула к другому».
Красота и молодость неудержимо его притягивали, и, описывая их, он находит иногда очень смелые и яркие образы. В одном из стихотворений он сравнивает молодую девушку с неукротимой фракийской кобылицей, которая, косясь, упорно избегает его руки. Виной любовь были главными темами Анакреонта, но все же не единственными. Известен отрывок сатирического стихотворения Анакреонта, направленного против некоего Артемона, в котором мягкий игривый тон сменяется гневным, язвительным словом, близким к бичующей архилоховой сатире. Этот Артемон, вероятно, был его соперником в любви к прекрасной девушке, русой Еврипиле. Поэт злобно поносит его за низкое происхождение, вспоминая о времени, когда тот носил бабки в ушах, как его пытали и били бичом и даже волосы были у него выщипаны. Теперь же он выезжает на колеснице и носит золотые серьги.
Особняком среди всех остальных стоит одно стихотворение Анакреонта, проникнутое грустной мыслью о близкой и неизбежной смерти. Написанное в певучем размере, краткое и выразительное, оно с полным правом может быть названо шедевром гго поэзии:
«Сединой виски покрылись, голова вся побелела,
Свежесть юности умчалась, зубы старческие слабы.
Жизнью сладостной не долго наслаждаться мне осталось,
Потому-то я и плачу — не дает покоя Тартар:
Ведь ужасна глубь Аида, тяжело в нее спускаться.
— готово: для него уж нет возврата12».
Но и это стихотворение не так уж противоречит общему представлению о поэзии Анакреонта: так сожалеть об уходящей «сладкой» жизни мог лишь тот, кто беспредельно любил ее и умел ею наслаждаться.
Язык Анакреонта, лишенный украшений, простой и мелодичный, кажется иногда несколько суховатым, но он настолько естествен, что создается впечатление, будто поэт никогда не задумывался над строкой, и она сама бежала из-под его руки.
Анакреонтические стихи пользовались огромной популярностью в европейской и русской литературе. Их переводили, им подражали; анакреонтические мотивы встречаются у выдающихся поэтов XVIII в.— Ломоносова, Державина, у поэтов пушкинского круга. Жизнерадостной поэзии Ломоносова не был чужд игриво-легкий, манящий к наслаждению жизнью тон анакреонтической поэзии. Желая высказать свой взгляд на предназначение поэзии, Ломоносов нашел оригинальную форму для своих мыслей, сочинив небольшую стихотворную сюиту «Разговор с Анакреонтом». Четыре оды анакреонтического сборника, в переводе Ломоносова, сопровождаются каждая «ответным» стихотворением русского поэта, аналогичным по форме. Выбор анакреонтической поэзии как объекта для литературной и идейной полемики объясняется ее большой популярностью в это время. Прожигавшее жизнь дворянство феодальной Франции, избравшее своим девизом знаменитую фразу Людовика XV «после нас хоть потоп», находило у Анакреонта созвучную своим настроениям поэзию. На блестящий французский двор оглядывались все монархи Европы, и дух анакреонтической поэзии распространялся из Парижа, бывшего законодателем мод и в литературе.
«Беседы с Анакреоном» в стихотворении «Венец бессмертия» и вспоминает «Тиисского певца» в своей миниатюре «Русские девушки», уверяя Анакреонта, что, если б видел «дев сих красных, ты б гречанок позабыл...».
Юный Пушкин, светлый гений которого имел в себе нечто созвучное жизнерадостному тону стихов Анакреонта, славит идеалы анакреонтической поэзии в одном из своих ранних стихотворений («Гроб Анакреона»):
«Смертный, век твой — привиденье;
Счастье резвое лови,
Наслаждайся, наслаждайся,
» и т. д.
В другом стихотворении он даже называл Анакреонта своим учителем.
Примечания.
1. Из 1 оды 1 книги стихов Горация можно заключить, что он делит всю лирику на произведения, требующие авлнческого аккомпанемента, и произведения, исполняющиеся в сопровождении лиры.
2. В римской поэзии элегия стала формой выражения меланхолических и грустных, по преимуществу, настроений. Ср. Гораций, 1,33, «Альбию Тибуллу»:
«Альбий, ты не тужи, в сердце злопамятно
Грех Гликеры нося, в грустных элегиях...»
3. Ф. Ф. Зелинский. Древнегреческая литература эпохн независимости. Петроград, 1919, стр. 72.
4. В. Вересаев. Соч., т. III, ОГИЗ, 1948, стр. 346.
5. Эниалий — одно из прозвищ бога войны Ареса.
«Мятеж ветров», что делает аллегорию более сильной и ясной.
7. В скобках даны примерно восстановленные стихи, не сохранившиеся на папирусе.
8. В одном из найденных отрывков, представляющем две строфы обращенной к Зевсу поэмы, Алкей с горечью жалуется, как пошли прахом 2 тысячи статеров, которые им, изгнанным аристократам, дали лидийцы, чтобы они (аристократы) могли вернуться в «священный город» (очевидно, Митилену).
9. Текст Гимерия цитирован по книге А. Ф. Лосева, Античная мифология, Учпедгиз, М., стр. 407—408.
10. Сохранилось и ответное стихотворение Сапфо. Высказывались, однако, сомнения в подлинности того и другого.
12. Известен перевод А. С. Пушкина, выполненный в ритме, отличном от размера подлинника:
Поредели, побелели
Кудри, честь главы моей,
Зубы в деснах ослабели.
Сладкой жизни мне не много
Провожать осталось дней:
Парка счет ведет им строго,
Тартар тени ждет моей.
Вход в него для всех открыт,
Из него же нет исхода,—
Всяк сойдет и там забыт.