Гаспаров М. Л.: О поэтах.
Античная риторика как система.

АНТИЧНАЯ РИТОРИКА КАК СИСТЕМА

1. Об античной теории поэтики писать трудно, потому что сохранившихся сочинений по ней очень мало и все они малохарактерные, почти не влиявшие на ее сложение в систему (это относится даже к "Поэтике" Аристотеля): часто мимоходная фраза грамматика бывает показательней, чем обсуждаемое веками рассуждение философа. Об античной риторике писать трудно, наоборот, потому, что сохранившихся сочинений по ней очень много, большинство из них посвящены частным вопросам и все противоречат друг другу во множестве мелочей. Это потому, что ноэтика никогда не была предметом преподавания в античной школе, а риторика была ("поэтами рождаются, ораторами становятся") и требовала многочисленных учебных пособий. История преподавания риторики в античности охватывает лет 800 (от первых сохранившихся "Риторик" Аристотеля и Анаксимена); изложить ее как единую систему трудно, потому что начало этого периода не похоже на конец, а описать ее как процесс тоже трудно, потому что многие важнейшие звенья этого процесса (например, сочинения Феофраста) для нас потеряны. Кроме всего этого, на русский язык памятники античной риторики переводились неполно и несистематично, и составить из них какое-то представление о ней можно лишь в самых общих чертах¹. Между тем лучшее, что есть в античной риторике, - это продуманная связанность всех частей от больших до мельчайших, это системная рациональность, столь характерная для греко-римской культуры.

Современная научная литература тоже была не очень удачлива в разработке античной риторики как целого. В классической серии справочников Ив. Мюллера очерк о риторике появился в самом первом и кратком ее издании^{2 3}. В энциклопедии Паули-Виссова "Риторика" была представлена заметками В. Кролля, очень ценными, но откровенно не притязающими на полноту⁴. После этого неудивительно, что лучший (по крайней мере в смысле систематичности) свод античной риторики оказался написан не специалистом по античности, а филологом-романистом: это Г. Лаусберг (см.: Lausberg Н. Handbuch der literarischen Rhetorik. Bd. 1-2. München, 1960). Целью автора было дать "очерк античной риторики, открытый на Средневековье и Новое время" (с. 7), причем в самом понятии риторики "скрещивались бы литература, философия, публицистика и школа" (с. 8). Очерк Лаусберга и положен в основу настоящей статьи с существенной перестройкой и доработкой (особенно в разделе, касающемся тропов и фигур). Ради доступности большинство примеров дается здесь в русском переводе, а иногда и заменяется русскими аналогами - обычно со ссылками на имена авторов.

Исторический срез, представленный в предлагаемом очерке, - приблизительно рубеж I-II вв. н. э. время Квинтилиана. "Воспитание оратора" Квинтилиана - самая пространная из систематических риторик, оставшихся от античности. В настоящее время готовится ее полный русский комментированный перевод. Поэтому мы позволили себе давать время от времени ссылки именно на его риторическую энциклопедию; они даются без имени, по типу: VIII, 3, 25. Судьба тех или иных явлений в предыдущую и последующую эпохи, как правило, не рассматривается. Зато преимущественное внимание обращено на внутренние логические связи между внешне разрозненными явлениями, на то, чтобы представить античную риторику как систему.

2. Человек осваивает сознанием действительность. Пока его сознание сталкивается лишь с явлениями несомненными, риторика ему не нужна. Но как только среди несомненных явлений оказывается сомнительное, оно требует обсуждения - с самим ли собой или с другими лицами. С этого и начинается риторический процесс.

"вопрос" (quaestio, controversia, ргоblème). Вопросы могут классифицироваться с трех точек зрения: по отношению к оратору, по отношению к слушателям, по отношению к предмету.

По отношению к оратору вопросы делятся самым простым образом: на общедоступные и специальные. Первые не требуют от оратора никаких особых знаний, вторые могут требовать профессионального знакомства с военным делом, землемерным делом и пр. Именно на этот случай Цицерон, Квинтилиан и другие настаивали на сколь можно более широком предварительном образовании оратора.

По отношению к слушателям вопросы делятся на те, по которым нужно или приобрести сведения, или принять решение, или вынести оценку. Первые служат предметом красноречия торжественного (demonstrativum), вторые - красноречия совещательного (deliberativum), третьи - красноречия судебного (iudiciale). Первое сводится к ознакомлению с наличными фактами (настоящее), второе - к предположению о возможных фактах (будущее), третье - к подытоживанию совершившихся фактов (прошедшее). Первое ориентируется в фактах путем накопления подробностей (амплификация), второе - путем аналогии (примеры), третье - путем логики (доказательства). В торжественном красноречии факты и поступки делятся прежде всего на хорошие и дурные, в совещательном - на полезные и бесполезные, в судебном - на справедливые и несправедливые.

По отношению к предмету вопросы делятся трояко: по степени сложности, по степени конкретности и по характеру содержания.

По степени сложности различаются (1) вопросы простые, simplices ("совершил ли этот человек убийство?", "заключать ли союз с соседним государством"); (2) вопросы составные, coniunctae ("совершил ли этот человек убийство и ограбление", "заключать ли союз с соседом и двигать ли войска ему в помощь?"); (3) вопросы сопоставительные, comparativae("совершил ли убийство этот человек или другой?", "заключать ли союз с этим соседом или с другим") (VII, 1,9).

"вопросы" (quaestio infinita, thesis) и (2) конкретные вопросы, или "дела" (quaestio finita, causa). Например: "стоит ли человеку жениться" - это отвлеченный вопрос, а "стоит ли Катону жениться" - это конкретное дело. Всякое конкретное дело может быть сведено к отвлеченному вопросу посредством отстранения от конкретных обстоятельств: места, времени, участников и пр. Отвлеченные вопросы, к которым мы таким образом приходим, могут быть двух родов: теоретические ("есть ли боги?") и практические ("честью или пользой должен руководствоваться человек в поступках?"). Первыми преимущественно занимаются философы, вторыми - ораторы.

Наконец, по содержанию вопросы делятся на 4 типа, каждый из которых требует особой постановки и особого пути решения. Эти 4 типа называются "статусами" (status, stasis; слово это буквально значит "поза борца, изготовившегося к борьбе"). Учение о статусах разработано было прежде всего в судебном красноречии, дававшем наиболее конкретный материал, но оно легко распространяется и на другие виды красноречия, и на более отвлеченные роды вопросов, охватывая в конечном счете весь круг человеческого познания.

3. Четыре основных статуса называются: статус установления (coniecturalis), статус определения (finitionis), статус оценки (qualitatis) и статуе отвода (translationis; у Квинтилиана: praescriptionis). Они следуют друг за другом, как четыре линии обороны при отражении предъявляемого обвинения.

Предположим, человеку предъявляется обвинение: "ты совершил убийство - ты подлежишь наказанию". Задача обвиняемого - доказать: "я не подлежу наказанию". Это он может сделать несколькими способами. (1) Прежде всего он может с места отрицать: "я не совершал убийства". В таком случае предметом суда (iudicatio) является вопрос: "имел ли место поступок" (an sit?); это - статус установления. (2) Обвиняемый может отступить на шаг и сказать: "я совершил убийство, но оно было нечаянным". В таком случае предметом суда является вопрос: "в чем состоял поступок" (quid sit?); это - статус определения. (3) Обвиняемый может отступить еще на шаг и сказать: "я совершил убийство, и даже преднамеренное, но лишь потому, что убитый был врагом отечества". В таком случае предметом суда является вопрос: "каков был поступок" (quale sit" справедлив ли, полезен ли, хорош ли"); это - статус оценки. (4) Наконец, в качестве последнего средства обвиняемый может заявить: "я совершил убийство, и даже преднамеренное, и даже неоправдываемое, но обвинитель не вправе обвинять меня: он сам был моим сообщником". В таком случае предметом суда является вопрос: "законно ли обвинение" (an iure sit actio?); это - статус отвода. После статуса отвода обвинение может быть предъявлено вновь, и тогда начнется новый перебор возможностей к защите.

Мы видим, что при переходе от статуса к статусу поле зрения постепенно расширяется: при статусе установления в поле зрения находится только поступок; при статусе определения - поступок и закон; при статусе оценки - поступок, закон и другие законы; при статусе отвода - поступок, закон, другие законы и обвинитель. В первом случае вопрос стоит о применимости общей нормы к конкретному случаю, во втором - о понимании этой нормы, в третьем - о сравнительной силе этой нормы, в четвертом - вновь о применимости нормы. В области философии первая постановка уводит нас (выражаясь современными терминами) в область онтологии, вторая - в область гносеологии, третья - в область аксиологии. Эта последовательность рассмотрения применима не только к таким конкретным вопросам, с которыми приходится иметь дело суду, но и к любым самым отвлеченным. Например: "есть ли боги?" (статус установления); "какова их природа" (статус определения); "заботятся ли они о людских делах?" (статус оценки); "способны ли люди что-то знать о богах?" (статус отвода).

красноречии вместо норм закона выступают, понятным образом, общечеловеческие - или кажущиеся общечеловеческими - представления о прекрасном и полезном.) В зависимости от выбранного статуса внимание обсуждающих сосредоточивается или на реконструкции поступка (статус установления), или на реконструкции закона (статус определения), или на реконструкции столкновения поступка с законом (статус оценки). Именно эту реконструкцию спорного момента и стараются обвинение и защита осуществить по-своему, каждая сторона в своих интересах, состязаясь перед судьями в правдоподобии получающихся картин.

совершается в три приема (VII, 2, 44-49): (1) хотел ли обвиняемый, например, совершить вменяемое убийство" (доводы "от лица": были ли у него "причины", т. е. эмоциональная вражда к убитому" были ли у него "умыслы" (consilia), т. е. обдуманные планы, против убитого" - VII, 2, 35-44); (2) мог ли обвиняемый совершить убийство" (доводы "от обстоятельств": было ли у него для этого достаточно силы, potestas? была ли уверенность, что никто не увидит и не помешает, facultas? - VII, 2, 44-45); (3) совершил ли обвиняемый убийство" (доводы "от улик", verba et facta et signa: что слышно было в момент убийства, что делал обвиняемый перед этим и после этого, была ли на нем кровь или знаки борьбы7 - VII, 2, 46-47). В совещательном красноречии из этих трех пунктов практически остается для рассмотрения лишь второй ("Можем ли мы заключить союз с соседом"); в торжественном красноречии рассматриваемый факт под сомнение вообще не ставится, так что статус установления в нем, понятным образом, неприменим.

При статусе определения за несомненную величину принимается поступок, а за сомнительную - закон; вопрос ставится так: точно ли существующий закон распространяется на данный поступок? Дело в том, что никакой закон не может вполне исчерпывающе охватить все возможные случаи и никакая формулировка закона не может вполне адекватно передать намерение законодателя. Поэтому возникает вопрос об уточнении смысла закона, т. е. о реконструкции намерений законодателя применительно к данному конкретному случаю. Такая реконструкция возможна по четырем поводам: (1) "расхождение между буквой и смыслом" (VII, 6) - когда формулировка шире, чем намерение законодателя ("кто ночью застигнут с железом в руке, того задержать" - вместо "с мечом в руке"); (2) "умозаключение" (VII, 8) - когда формулировка уже, чем намерение ("отцеубийцу - утопить в мешке": умозаключением решаем, что матереубийцу - тоже); (3) "двусмысленность" (VII, 9) - когда формулировка неясно передает намерение ("преступление предполагает наказание" - что чему предшествует"); (4) "противоречие" (VII, 7) - когда формулировка и намерение одного закона противоречат формулировке и намерению другого (закон велит чтить уставы богов, и закон велит чтить указы царей - что делать Антигоне?). Эти четыре случая реконструкции закона назывались обычно "юридическими статусами", legales(a четыре основных статуса с реконструкцией поступка - "логическими статусами", rationales), и рассматривались то в подчинении статусу установления (установление воли законодателя: "хотел ли?", "этого ли именно хотел?", "справедливо ли этого хотел?" - III, 6, 40), то статусу определения, то статусу оценки, то отдельно. В совещательном красноречии статус определения сводился к уточнению формулировок (пусть Филипп "передаст Афинам Галоннес" или "вернет Афинам Галоннес", т. е. признают Афины или не признают, что в данный момент Филипп обладает Галоннесом законно"); в торжественном красноречии определение превращалось в описание, главную часть парадной речи.

При статусе оценки за несомненные величины принимаются и закон и поступок, а за сомнительную - мотивы, двигавшие обвиняемым; вопрос ставится так: не был ли данный противозаконный поступок все же достойным образом мотивирован"Здесь возможны: (1) абсолютное оправдание поступка, qualitas absoluta; (2-3) относительное оправдание поступка и (4-5) относительное оправдание лица, qualitas assumptiva (буквально "отсылочное" оправдание); и (6) не оправдание, но хотя бы умаление поступка, qualitas quantitatis. (1) Абсолютное оправдание (antilepsis) - это случай, когда нарушенный закон противоречит "естественному праву" человека жить, любить своих родственников и т. д. (именно таково оправдание Антигоны) (VII, 4, 4-6). (2) "Отношение", relatio, antenclema, - это, например, "я совершил убийство, но был на это вызван", "я совершил убийство, но убитый этого заслужил" (так Орест оправдывал убийство матери). (3) "Сопоставление", comparatio, antistasis, - это, например, "я совершил убийство, но лучше было, чтобы погиб один человек, чем целый отряд" (VII, 4, 7-12). (4) "Перенос", remotio, metastasis, - это, например, "я совершил убийство, но лишь по приказу полководца" (VII, 4, 13-14). (5) "Уступка", concessio,syngnome, - (а) как excusatio, "извинение", апелляция к разуму (например, "я совершил убийство, но нечаянно, но по неведению" и пр. - VII, 4, 14-15) или (б) как deprecatio, "мольба", апелляция к чувству (например, "я совершил убийство, но прежняя моя жизнь была непорочна, но я уже достаточно пострадал" и пр. - VII, 4, 17-20). (6) "Умаление" - это, например, "я совершил убийство, но ведь убитый был человек ничтожный, жалеть о нем некому" и пр. (VII, 4, 15-16). В совещательном красноречии под статус оценки подпадают, например, случаи, когда обсуждаемое предложение полезно, но бесчестно, или наоборот; в торжественном красноречии статус оценки превращается в утверждение, главную установку парадной речи.

Наконец, статус отвода после трех основных статусов стоит как бы особняком: здесь в обсуждаемом вопросе ничто не подвергается сомнению, а только происходит перенос обсуждения на новую почву. Поэтому риторика занимается им мало - преимущественно там, где возникает (нередкий) случай взаимообвинения (antikategpria), при котором двое судящихся сваливают друг на друга одну и ту же вину (VII, 2, 9). Квинтилиан даже не склонен выделять его в отдельный статус (VII, 5, 2).

любое жизненное или литературное положение - с тою лишь разницей, что здесь риторические ситуации сменяются очень быстро и неразвернуто. Так, в любом литературном произведении статическая ситуация может рассматриваться как материал торжественного (описательного) красноречия; сюжетное действие - как материал совещательного (принимающего решение) красноречия; образ героя - как материал судебного (оценивающего) красноречия. Когда современный литературный герой задается вопросом "люблю ли я ее".,." - перед нами статус установления; когда говорит "люблю, но иной любовью..." - перед нами статус определения; когда думает, что обречен "любить ее на небе и изменить ей на земле" - перед нами статус оценки; когда заявляет: "вам все равно не понять моей души..." - перед нами статус отвода. В приложении к этой статье читатель найдет разбор рассказа Чехова, где организация "по статусам" достойна юридического жанра.

4. Система статусов представляла собой как бы аналитическую часть учения о содержании речи, или, как выражались древние, "учения о нахождении" (inventio) - первой из пяти частей риторической науки. Она предлагала средства к исследованию ситуации и установлению пункта, нуждающегося в реконструкции. Параллельную, синтетическую часть учения о нахождении представляла собой система локусов (топосов), "мест" (loci, topoi), откуда брался материал при реконструкции спорного образа и события. Такую реконструкцию предпринимало обвинение со своей стороны и защита со своей: первое стремилось нарисовать образ человека, который, так сказать, не мог не совершить убийства; вторая - образ человека, который заведомо был неспособен на убийство. Мы уже говорили, что античное право при всем своем прогрессе еще недалеко ушло от наивно-бытовой точки зрения: "если хороший человек, то ему и вину простить можно, если дурной, то и впрок наказать не грех".

И в том и в другом случае речь шла, стало быть, не столько о реальном образе подсудимого, сколько о типическом, правдоподобном, убедительном образе хорошего или дурного человека. Именно здесь задачи античной риторики оказывались тождественными задачам художественной литературы нового времени; именно поэтому ее влияние выходило далеко за пределы собственно юридической сферы. Чем всестороннее включался реконструируемый сомнительный образ или эпизод в структуру несомненных элементов действительности, тем больше он имел шансов на успех. Всесторонний характер такого включения и обеспечивался разработкой системы "мест" - сколь можно более исчерпывающей классификацией связей между объектом и миром.

Доказательства (argumenta), которыми стороны утверждали каждая свой взгляд на спорный пункт, делились на два класса: внешние и внутренние (V, 1). Внешние (atechnoi, "внериторические") - это доказательства, не нуждающиеся в риторической разработке, т. е. веские сами по себе: с одной стороны, судебные прецеденты (praeiudicia, "предварительные решения"), с другой стороны, свидетельские показания, документы, признания, присяги, т. е. такие, на которые достаточно сослаться. Внутренние (entechnoi, "лежащие в области риторического искусства") - это доказательства логические, которые сами по себе не очевидны и которым нужно придать убедительность речью. По убедительности они делятся на три категории: улики (signa), доводы (собственно argumenta) и примеры (exempla).

Первая категория, улики ("доказательства от самого дела", V, 9), по существу, еще находится на рубеже между внериторическими и риторическими доказательствами и рассматривается в риторике бегло. Улики делятся на однозначные, несомненные ("кто не дышит, тот мертв") и неоднозначные, сомнительные ("кто окровавлен, тот, может быть, убийца)". Они касаются самых близких связей спорного факта.

бесспорности) очевидное для всех, общепризнанное для всех, установленное законами, установленное обычаями, принимаемое обеими сторонами, не отвергаемое обеими сторонами (V, 10, 11-12). Из этих бесспорных положений спорные выводятся путем умозаключения (ratiocinatio). Основой умозаключения является философский силлогизм, а его сокращенными формами - риторические энтимема, эпихейрема и аподейксис (V: 10, 1; 14, 14, 26). Разница между энтимемой и эпихейре-мой определялась по-разному: то ли первая исходила из достоверного, а вторая из вероятного, то ли первая строилась как вывод положительный, а вторая как отрицательный (V, 10, 1). Квинтилиан, по-видимому, склонен считать, что эпихейрема - это полный силлогизм с двумя посылками и выводом, энтимема - сокращенный до одной посылки и вывода, аподейксис - еще более сокращенный до одного только вывода.

Сами связи между спорным пунктом и бесспорными, служащие источниками, "местами" нахождения материала для убедительной реконструкции спорного пункта, были, конечно, нескончаемо разнообразны и поэтому классифицировались различными теоретиками по-разному. Наиболее стройная классификация дошла до нас лишь в изложении более поздних риторов (Фортунатиан и Юлий Виктор, IV в. н. э.) и насчитывает свыше 30 "мест", сведенных к 4 разрядам: "до предмета", "в предмете", "вокруг предмета", "после предмета".

(1) "До предмета" различались доводы, позволявшие установить вероятность поступка: "от лица" (не мог быть убийцею человек такого происхождения! такого общественного положения! такого характера! такого воспитания!. и т. д'.), "от причин" (могла ли его побуждать к убийству зависть" ненависть" гнев" честолюбие" страх".,, и т. д.), "от места действия", "от времени действия", "от образа действия", "от средств". Разработка доводов "от лица" (особенно не в судебном, а в панегирическом красноречии) учила античных писателей технике литературного портрета; доводов "от места" - художественному описанию; доводов "от времени" - историческому повествованию; доводов "от причин" - психологическому анализу. (2) "В предмете" различались доводы, позволявшие точно определить поступок: "от целого", "от части", "от рода", "от вида", "от особенности", "от определения" и т. д. (если убийством называется то-то и то-то, то этот человек не совершал убийства; если убийство может быть преднамеренным и непреднамеренным, то этот человек не совершал ни того, ни другого и пр.). (3) "Вокруг предмета" различались доводы, позволявшие оценить поступок: "от сходства", "от различия", "от противоположности", "от смежности", "от отношения" и т. д. (если бороться с врагом отечества похвально, то убить его тем более похвально; если обвиняемый не поколебался убить врага-согражданина, то сколь отважнее будет он биться с врагами-чужеземцами! и пр.). (4) "После предмета" различались два довода: "от последствий" и "от постановлений", уже вынесенных о нем. Связь этих четырех групп с четырьмя статусами сложна, но несомненна.

Наравне с судебными речами на мельчайшие "места" дробились и совещательные и торжественные речи. Так, политическая речь должна была исходить из понятий о безопасности государства и о достоинстве государства; понятие о безопасности распадалось на понятия о силе и хитрости; понятие о достоинстве - на понятия справедливости и почета; каждое из этих понятий, в свою очередь, распадалось на ряд мест. Так, похвальная речь о человеке выделяла в нем достоинства "духовные" (четыре классические добродетели: разумность, храбрость, справедливость и чувство меры), "телесные" (осанистость, сила, здоровье, быстрота и пр.) и "привходящие" (родина, род, друзья, деньги, могущество, почести); только духовные добродетели всегда оставались достоинствами, остальные качества могли быть употреблены и во благо и во зло. Подобно речам похвальным, только с обратным знаком, составлялись речи порицательные. Особым щегольством считалось взять предмет, слывущий дурным, и по пунктам показать, что он хороший, - от "Похвалы Елене" Горгия до "Похвалы мухе" Лукиана.

Именно эта сквозная систематизация всего видимого и мыслимого мира на рубрики и подрубрики оказалась самой перспективной частью античной теории нахождения. От нее идет прямая линия преемственности к тем риторикам нового времени, которые учили разворачивать простые идейные формулировки в сложные образные картины. Вспомним "Риторику" Ломоносова⁵"неусыпный труд препятства преодолевает" (№ 25-30) показывалось, как эта "тема" расчленяется на 4 "термина" ("неусыпность", "труд" и т. д.), "термины" - на 25 "первичных идей" (например, "неусыпность" порождает "идеи" о ее мотивах: "послушание", "подражание", "упование", "богатство", "честь"; о времени: "утро", "вечер", "день", "ночь"; о подобии: "течение реки"; об оттенении: "гульба"; о контрасте: "леность"); "первичные идеи" дробятся на 95 "вторичных идей" (например, "утро" порождает идеи: "заря", "скрывающиеся звезды", "восходящее солнце", "пение птиц" и пр.), а "вторичные идеи" - на неуследимое множество "третичных идей" (например, "заря" порождает "идеи" багряного цвета, округлой пространности и пр.) - и так краткая сентенция разворачивается в красноречивое рассуждение, которому не видно конца. А от этих риторик в свою очередь идет прямая линия (через голову романтического иррационализма XIX в.) к нынешним первым трудам по только что начинающейся науке - порождающей поэтике.

Наконец, третья категория доказательств, примеры (V, 11), мотивировала реконструкцию факта не с помощью логики, а по сходству спорного факта с бесспорными. По характеру сходства примеры могли быть трех родов: собственно "от сходства" ("Гракх погиб как бунтовщик - и Сатурнин как бунтовщик"), "от несходства" ("Брут казнил сыновей за недозволенную измену, Манлий сына - за недозволенный подвиг"), "от противоположности" ("Марцелл одарил сиракузян-врагов, Веррес ограбил сиракузян-друзей"). По источнику материала примеры могли быть тоже трех родов: собственно "примеры" (exemplum,paradeigma), примеры из истории ("так Сципион когда-то...") или из поэзии ("так Орест в мифе...", "так лиса в басне...") и условные "сравнения" (similitudo, paranoic), сочиняемые для данного случая ("это все равно, как если бы кто-нибудь..."). Сюда же причислялась не очень удачно еще одна (по существу, четвертая) категория доказательств - "авторитет", общее или веское мнение по сходному вопросу ("Катон сказал: всякая прелюбодейка - отравительница!" - V, 11, 39). "Авторитет" находился в таком же отношении к внериторическим "предварительным решениям по данному делу", в каком "примеры" находились к риторическим "доводам" - в отношении индукции и дедукции.

5. Реконструированная таким образом картина действительности должна была быть представлена публике - суду, совету, народу. Это было как бы испытанием ее на убедительность. Здесь кончалось нахождение материала и вставал вопрос сперва о последовательности изложения ("расположение" материала, dispositio) и затем о средствах изложения (собственно "изложение", слог, elocutio). Это были вторая и третья части риторической науки.

Расположение материала определялось устойчивой схемой основных разделов речи. Это были вступление (prooemium, exordium), главная часть (probatio), заключение (peroratio). Первая часть должна была прежде всего "привлечь", вторая "убедить", третья "взволновать" и "склонить" слушателя. Эта трехчастная схема могла быть расширена до четырехчастной (так сделал уже Аристотель): главная часть делилась на "повествование" (narratio), излагавшее предмет во временной последовательности и дававшее реконструированную картину в цельном и связном виде, и "разработку" (tractatio), излагавшую предмет в логической последовательности и дававшую обоснование этой реконструкции по спорным пунктам. Эта четырехчастная схема могла быть расширена до пятичастной (именно этот вариант принимает Квинтилиан, III, 9, 1): "разработка" делилась на "доказательство" (probatio) точки зрения говорящего и "опровержение" (refutatio) точки зрения противника. Наконец, пятичастная схема могла расширяться до шести-, семи- и восьмичаст-ной: перед "разработкой" выделялась "постановка вопроса" (propositio), от нее отделялось "расчленение вопроса" (partitio), а поблизости помещалось не всегда вводимое в счет частей "отступление" (digressio).

Вступление к речи преследовало троякую цель: добиться от слушателей внимания, предварительного понимания и предварительного сочувствия (IV, 1, 5). Какая из этих целей выдвигалась на первый план, зависело от предмета речи; здесь различались пять случаев. Если предмет был "бесспорным" (honestum - достойный муж требует достойного), то вступление могло вообще быть излишним. Если предмет был "спорным" (dubium, anceps: достойный муж требует недостойного, или наоборот), то главным было добиться сочувствия. Если предмет был "незначительным" (humile: мелкий человек спорит о мелком деле), то главным было добиться внимания. Если предмет был "темным" (obscurum), то главным было добиться понимания. Если, наконец, предмет был "парадоксальным" (admirabile, turpe: недостойный муж требует недостойного, и это надо защищать), то приходилось подменять "вступление-зачин" (prooemium) "вступлением-исхищрением" (insinuatio), чтобы отвлечь внимание слушателей от невыгодной стороны дела и сосредоточить его на выгодной (IV, 1, 40-41).

"убедить", "объяснить" (docere); лишь вспомогательную роль играли две другие цели: "усладить" и "взволновать" слушателя (первое - в менее значительных, второе - в более значительных речах, IV, 117-120). Основных требований к повествованию предъявлялось три: ясность (perspicuitas), т. е. привлечение всех необходимых подробностей; краткость (brevitas), т. е. опущение всего, что не идет к делу; и главное - правдоподобие (probabilitas, verisimilitudo), т. е. отсутствие внутренних противоречий (IV, 2, 31-33). Ясность должна была сделать рассказ понятным: главным принципом ее был порядок (ordo, IV, 2, 36), обычно - "естественный", в последовательности событий, но иногда и "искусственный", с художественными перестановками (IV, 2, 86). Краткость должна была сделать рассказ запоминающимся; главным принципом ее была мера (modus), т. е. необходимость держаться между необходимым и достаточным (IV, 2, 45). Ясность и краткость поддерживали друг друга (ибо избыток ясности грозил обернуться многословием, избыток краткости - темнотою) и вместе способствовали главному качеству - правдоподобию. Именно правдоподобие должно было сделать рассказ убедительным; главным принципом его была уместность, соответствие (decorum, conveniens), одна из основ всего риторического искусства.

Соответствовать друг другу должны были прежде всего рисуемое лицо и рисуемый поступок, а затем обстоятельства поступка ("кто? что сделал? почему? где? когда? как? какими средствами?" - этот знаменитый ряд вопросов, на которые должно было убедительно ответить повествование, перешел потом из позднеантичных учебников во все риторики нового времени). Именно здесь единичное "что было" демонстрировалось как частный случай общего "что бывает": отдельное явление соотносилось с устойчивым представлением о типическом посредством художественно убедительной разработки. "Факт" представал в свете "принятых мнений" (opiniones) - и от позиции оратора зависело, будет ли он, опираясь на факт, вносить осторожные поправки в "принятые мнения" о типическом или, опираясь на "принятые мнения", оспаривать либо перетолковывать факт. Крайними случаями здесь были факт истинный, но невероятный (парадокс, IV, 2, 56), в котором нужно было убедить приверженцев "принятых мнений", и факт вымышленный, но вероятный ("расцветка", color, IV, 2, 88), которым нужно было искусно заполнить пробелы между фактами реальными. Такие "расцветки" (т. е. выражаясь современным языком, "художественные домыслы") были обычны при разработке фиктивных казусов школьной риторики, но, конечно, в судебной практике поводов для них было немного: обычно это были психологические мотивировки, задним числом подводимые под поступок, они могли быть убедительны, но недоказуемы. Работа с ними была для словесности хорошей психологической школой.

литературного вымышленного сюжета (например, в комедии). Можно предположить, что первой школой "расцветки" в античной литературе была аттическая трагедия, где великое множество драм писалось на ограниченное число мифологических сюжетов: чтобы отличаться друг от друга, они должны были под одни и те же факты подставлять разные мотивировки.

Доказательство и опровержение в речи были теснее всего связаны с ее конкретным предметом и поэтому меньше всего поддавались заранее заданным правилам. Здесь главной целью по-прежнему оставалось "убедить", "объяснить"; лишь рекомендовалось следить (а) за группировкой доводов и контрдоводов (самые веские - в начало и конец, более слабые - в середину), (б) за пропорциональностью их развертывания и (в) за выделением наиболее важных из них с помощью "украшающих" и "волнующих" средств. Именно здесь развертывалась вся сложная аппаратура "статусов" и "локусов"; в ней тоже различались порядок изложения "естественный", в логической последовательности, и "искусственный", с отступлением от нее. Особенное искусство требовалось от защитника, говорившего вторым: иногда ему приходилось на ходу перестраивать заготовленную речь, чтобы примениться к отражению неожиданной аргументации противника.

Заключение речи преследовало две цели: во-первых, суммировать в сознании слушателей общую картину всего сказанного (rccapitulatio, IV, 1,1 - здесь главными средствами были систематичность и краткость); во-вторых, и в-главных, возбудить в чувствах слушателей выгодные для говорящей стороны страсти (aflectus, VI, 1, 51). Таким образом, здесь главной целью было "взволновать" (movere): этим закреплялось общее впечатление от речи. Страстей различалось две: по отношению к враждебной стороне - "негодование" (indignatio), по отношению к своей - "сострадание" (miseratio); негодование сосредоточивалось главным образом на поступке, сострадание - на человеке. Такие патетические средства считались очень действенными; чтобы защититься от них, было одно лишь средство - смех: и страшное и трогательное, будучи представлено в смешном виде, переставало быть страшным и трогательным. На средствах комизма Квинтилиан вслед за Цицероном останавливается довольно подробно, но несистематично. По тону здесь различались шутки изящные и грубые, по сосредоточенности - "остроумие", равномерно разлитое в речи, и "насмешки", сжатые и резкие; но терминология здесь сбивчива.

не только для профессиональных ораторов, но и для других прозаиков и поэтов.

Изложение должно было отвечать четырем главным требованиям: правильности (latinitas, hellenismos), ясности (plana elocutio, sapheneia), умеетности (decorum, prepon), пышности (ornatus, catasceue). Правильность означала верное соблюдение грамматических и лексических норм языка. Ясность означала употребление слов общепонятных в точных значениях и естественных сочетаниях. Уместность означала, что для каждого предмета следует употреблять соответствующий ему стиль, избегая низких выражений при высоких предметах и высоких при низких. Пышность означала, что художественная речь должна отличаться от обыденной необычной благозвучностью и образностью; иногда это понятие подразделялось на два: величавость (gravitas) и приятность (suavitas). Речь без соблюдения правильности становилась варварской, без ясности - темной, без уместности - безвкусной, без пышности - голой.

Наличие этих качеств должно было возвышать ораторский стиль над обыденной разговорной речью. Степень этой возвышенности определялась требованиями уместности, т. е. соответствия предмету. Таких степеней различалось три: это было учение о трех стилях, высоком, среднем и простом. Высокий стиль (genus grande, sublime) пользовался риторическими украшениями с наибольшей полнотой, простой стиль (genus tenue, subtile) - с наибольшей скромностью, средний стиль (genus medium) занимал середину между двумя крайностями. Для того чтобы объяснить (docere), всего уместнее был простой стиль; чтобы "усладить" (delectare) - средний; чтобы "взволновать" (movere) - высокий. Каждый стиль имел предосудительную чрезмерность: высокий стиль мог перейти в напыщенный (inflatum, tumidum), средний - в вялый (dissolutum), простой - в сухой, низкий (aridum, sordidum). Это учение о трех стилях усердно разрабатывалось в свое время Цицероном, когда он с его помощью формировал литературный язык латинской прозы.

Конечно, простое соотношение "высокий - средний - низкий" мало что говорило о конкретных особенностях каждого стиля, особенно для греков, в языке которых было великое множество слов, годившихся для обозначения стилистических качеств. Прежде всего захотелось конкретизировать неопределенный средний стиль: по-латыни он получил название "цветистый" (floridus) (Квинтилиан), по-гречески "гладкий", "веселый", "приятный" (glaphyros, hilaros, charis) (Деметрий). Затем оказалось, что в высоком стиле тоже сосуществуют не вполне тождественные достоинства - "величественность" (megaloprepeia) и "разительность" (demotes) - ради этого Деметрий даже выделил не один, а два высоких стиля; кроме того, другие теоретики называли его "обильным" и "сильным". Вдобавок в речи каждого стиля различались "содержание" (dianoia, "мысль"), "отбор слов" (lexis) и "сочетание слов" (synthesis), из которых иногда каждое нуждалось в отдельной характеристике. Число определений множилось, и первоначальная простая схема постепенно исчезла и рухнула под наросшими на нее "качествами" ("идеями"). Во II в. н. э. Гермоген Тарсский написал две книги "Об идеях", уже не группируя их по трем стилям, а перечисляя почти в беспорядке: "ясность" (с различением на "четкость" и "чистоту"), "внушительность и величие" (с выделением "торжественности", "суровости", "стремительности", "блеска", "живости", "пространности" и "полноты"), "отделку и красоту", "горячность", "характерность" ("простота", "сладость", "острота", "колкость", "зрелость, нежность и усладительность", "пристойность"), "правдивость" (и "вескость"), "разительность" (с отдельной добавочной книгой "О способе разительности"). Теперь представлялось, что какой писатель соединит в своем слоге больше хороших качеств, тот и лучше. Гермоген был очень авторитетен в Византии, и через него эта позднеантичная система (или бессистемность) перешла в византийскую риторику.

Теория изложения делилась на три раздела: учение об отборе слов, учение о сочетании слов и учение о фигурах. Учение об отборе слов опиралось главным образом на требования правильности речи; о сочетании слов - на требования ясности; о фигурах - на требования пышности. Четвертое главное требование к ораторскому изложению, уместность, присутствовало при разработке всех трех разделов и определяло меру и степень использования приемов. К области нахождения и расположения ближе всего примыкало учение о фигурах, с него здесь и естественнее всего начать.

"позы", т. е. положения тела, отступавшие от спокойной неподвижности) назывались в античной словесности все выражения, отступавшие от той неопределенной нормы, которая считалась разговорной естественностью. Понятно, что таких выражений можно было отыскать бесчисленное множество; и действительно, накопление наблюдений, начавшееся еще при софистах, благодаря усердию риторов уже в эпоху эллинизма нагромоздило огромное количество этих фигур, которые было очень легко как-нибудь назвать, труднее определить и еще труднее систематизировать. Сколько-нибудь удовлетворительная систематизация их не далась никому из теоретиков нового времени; все они то и дело сбиваются на беспорядочное перечисление. Мы опишем их по сравнительно стройной классификации Г. Лаусберга, хотя и с заметными изменениями.

Античность различала прежде всего "тропы" (обороты) и "фигуры", а среди собственно фигур - фигуры мысли и фигуры слова. К "тропам" относятся отдельные слова, употребленные необычным образом, к "фигурам" - сочетания слов; если с изменением этих сочетаний слов меняется и смысл, то перед нами фигура мысли, если нет - перед нами фигура слова. Фигуры мысли были средством выделить именно данную излагаемую мысль, фигуры слова - просто привлечь внимание к данному месту в речи.

Фигуры мысли можно разделить на четыре группы: (1) уточняющие позицию оратора, (2-3) уточняющие смысл предмета или отношение к предмету и (4) уточняющие контакт со слушателями.

Фигуры, уточняющие позицию оратора, обычно служили приступом к рассуждению. Здесь возможно было прежде всего (а) простое уточнение позиции - "предупреждение" (praeparatio,proparasceue, IX, 2,17): "я докажу вам то-то, то-то и то-то"; частным случаем его было "предвосхищение" (anticipatio, prolepsis): "мне возразят так-то, но я отвечу то-то!" Далее шло (б) показное отступление с позиции - "уступка" (concessio, synchoresis, IX, 2, 51): "пусть ты этого не хотел, пусть не знал, но ведь ты это сделал!.." И наконец, (в) показное предоставление позиции противнику - "дозволение" (permissio, epitrope, IX, 2, 25): "сделай так, как ты предлагаешь, и ты увидишь, как плохо это кончится!"

Фигуры, уточняющие смысл предмета (семантические), могли подходить к этому с четырех сторон (а-г): от общепринятого взгляда, от сходства, от контраста и от парадокса. Это давало следующие четыре основные фигуры: (А) простое "определение" (finitio, horismos) - "потворствовать греху есть то же преступленье"; (Б) "поправление" (correctio, epanorthosis, IX, 3, 89) - "кто убил этого достойного - нет, достойнейшего из достойных! - мужа".,."; (В) антитеза (contrapositum, IX, 3, 81) - "ученье свет, неученье тьма"; (Г) "присвоение" (conciliatio,synoikeieosis,coniunctio, IX, 3, 64) - "чем хуже нам, тем лучше нашему делу", "да, я низкого рода, но тем больше чести моей добродетели". Из этих фигур наиболее благодарной для разработки была, конечно, антитеза: она могла развертываться в пределах слов, словосочетаний, фраз, тяготела к параллелизму, украшалась словесными повторами, заострялась вопросо-ответными конструкциями. В результате внутри антитезы стали выделяться по тем же четырем признакам более частные случаи: (а) "возвращение" (regressio, epanodos, IX, 3, 35) - "со мной были только Ифит и Пелий, Ифит старый, а Пелий раненый..."; близко к этому развернутое "сравнение" (comparatio, IX, 2, 100) - "ты богат, я очень беден, ты прозаик, я поэт" и т. д. (Пушкин); (б) "различение" (distinctio, paradiastole", IX, 3, 65) - "хитрость он звал умом, наглость отвагой, мотовство щедростью..."; (в) "выворачивание" (commutatio, antimetabole, IX, 3, 85) - "нужно есть, чтобы жить, а не жить, чтобы есть"; (г) оксюморон - "я царь, я раб, я червь, я бог" (Державин), "худой мир лучше доброй ссоры".

(а) "От говорящего" это давало самую простую фигуру "восклицания" (exclamatio,ecphonesis, IX, 2, 26): "о времена! о нравы!", (б-в) "От предмета" это давало в простейшем случае фигуру "задержки" (commoratio, expolitio, IX, 1, 28), т. е. повторения одного и того же на разный лад: "отечество стоит жертв, всякая жертва ничто пред благом отечества, как не пойти на жертву для отечества!" - а в более сложном случае фигуру "наглядности" (evidentia, enargeia, VIII, 3, 61; IX, 2, 40), т. е. детализации картин по предметам, а предметов по приметам - "со всадником там пеший бьется, там конь испуганный несется, там русский пал, там печенег, там клики битвы, там побег..." (Пушкин6); "выходит Веррес, с пьяным взглядом, шаткою походкою, распоясанный, в греческом плаще, с венком на голове..." (Цицерон), (г-д) "От других лиц" это давало фигуру "этопеи" (sermocinatio, IX, 2, 29 и 58), если лица эти были живые и реальные: "я знаю, Милон скажет мне: не надо, не заступайся за меня...", "я говорил себе: стоит ли идти на это...", - или фигуру "просопопеи" (олицетворение, fictio personae, IX, 2, 31), если это были умершие люди или отвлеченные образы: "если бы встал из могилы твой отец, он сказал бы...", "вот само отечество обращается ко мне...", (е) "От мирового целого" это давало фигуру подобия (similitudo, parabolc, VIII, 3, 72): "как земледелие улучшает землю, так воспитание душу" и т. п.

Наконец, фигуры, уточняющие контакт со слушателями, могли быть двух видов: обращением или вопросом. Обращение могло быть (а) "мольбою" (obsecratio, deesis, VI, 1, 33), т. е. униженностью перед публикой; (б) упреком, "свободоречием" (licentia, parrhesia, IX, 2, 38), т. е. обращением не к публике, а в сторону: "о, Рим, развратный Рим..." Вопрос мог быть (а) чистым риторическим вопросом, не требующим ответа (interrogatio, erotema, IX, 2, 7): "доколе же ты будешь, Катилина, во зло употреблять терпение наше"; (б) вопросом с ответом, "подсказом" (subiectio,apophasis, IX, 2, 12): "может быть, деньги были у тебя" не было их у тебя!"; (в) вопросом без ответа, "сомнением" (dubitatio, diaperesis, IX, 2, 19): "даже не знаю, как отвечать".,." - или, если речь идет о прошлом, "совещанием" (communicatio, anacoinosis, IX, 1, 30): "скажите, что мне было делать""

Из этого обзора видно, что фигуры мысли были теснее всего связаны со спецификой античной судебной речи. Поэтому многие из них для анализа художественной литературы в целом не очень существенны, зато существенны, например, для анализа публицистики, или диалогов-споров в драме и романе. Зато другие - оттенение предмета антитезами, детализация "наглядностью", подчеркивание лирическими отступлениями, обращениями "к читателю" и пр. - сохраняют свое значение для самых разных жанров. Если же рассматривать всякое художественное произведение как диалог, в который автор вступает с читателем, в чем-то убеждая и что-то внушая ему, то теоретический интерес всех перечисленных приемов становится особенно велик.

Все эти фигуры мысли, как сказано, могли быть реализованы различными словесными средствами. Средства эти сводились в конечном счете к трем видам: прибавлению, убавлению или перестановке. Прибавление (subnexio, prosapodosis, IX, 3, 94) имело вид обычной амплификации с накоплением однородных мотивов. Убавление имело вид эффектной "фигуры умолчания" (praeteritio, reticentia, paraleipsis, aposiopesis): "не буду говорить о том, что ты лжец, вор, развратник и т. д. скажу лишь..." - это была как бы апелляция к собственному воображению слушателей. Наконец, перестановка логической последовательности мысли (слова Энея: "умрем и бросимся в бой!") была случаем редким, и Квинтилиан о ней даже не упоминает.

8. Здесь мы уже переходим от области фигур мысли к области фигур слова. Здесь то деление, которое для фигур мысли было вспомогательным, становится основным: собственно фигуры слова делятся на (1) фигуры прибавления, (2) фигуры убавления, (3) фигуры перестановки, размещения; к ним можно прибавить (4) фигуры переосмысления, т. е. тропы. Это значит, что в этих фигурах слова являются в большем количестве, в меньшем количестве, в ином порядке или в ином значении, чем в так называемой естественной речи.

Древнейшим и простейшим способом усилить выразительность слова было повторить его дважды, подряд или почти подряд: это было (а) простое "удвоение" (geminatio, epizeuxis, IX, 2, 38) - "пора, пора, рога трубят...", "пора, мой друг, пора, покоя сердце просит..." (Пушкин). Иногда в нем различалось повторение одного слова (iteratio, palillogia) и повторение нескольких слов (repetitio, epanalepsis). Более сложным способом было повторение слова в началах и концах смежных отрезков текста (колонов в прозе, стихов в поэзии). Это давало следующий ряд фигур: (б) "анафору", единоначатие (cpanaphora, IX, 3, 30) - "клянусь я первым днем творенья, клянусь его последним днем" и т. д. (Лермонтов); (в) "эпифору", единоокончание (desitio, antistrophe, IX, 3, 30) - "ты уже не сетуй, сестра моя, не сетуй..." (Луговской); (г) "сплетение", сочетание анафоры с эпифорой (complexio,symploce, IX, 3, 31) - "во поле березонька стояла, во поле кудрявая стояла..."; (д) "охват" (inclusio, redditio, prosapodosis, IX, 3, 34) - "мутно небо, ночь мутна" (Пушкин); (е) "стык" (reduplicatio, anadiplosis, IX, 3, 44) - "о, весна без конца и без краю, без конца и без краю мечта!.." (Блок); вереница "стыков", затягиваясь, могла дать (ж) "градацию" (gradatio, climax, IX, 3, 54) - "итак, начинается песня о ветре, о ветре, одетом в солдатские гетры, о гетрах, идущих дорогой войны, о войнах, которым стихи не нужны..." (Луговской): именно это значение слова "градация" первично, значение "нарастание" развилось уже потом.

По таким схемам могли размещаться повторения как тождественных слов (в вышеприведенных примерах), так и не вполне тождественных слов. Здесь по характеру нетождественности можно различить две группы фигур. Во-первых - с ослаблением тождества смысла при сохранении формы: (а) повторение слова в том же, но усиленном, эмфатическом значении (distinctio, diaphora, IX, 3, 66) - "о женщина, ты истинная женщина!", "высшее искусство - не обнаруживать искусства" (изысканный пример, "антанакласис", приводит Квинтилиан в IX, 3, 68: отец говорит сыну: "я знаю, ты ждешь моей смерти..." (в надежде на наследство); сын восклицает: "о нет!"; отец: "... так подожди же моей смерти" (т. е. не спеши меня отравить); (б) повторение слова в иных значениях (traductio, IX, 3, 69) - "у кого в жизни нет ничего дороже жизни, тот не сможет прожить жизнь достойно". Во-вторых - с ослаблением тождества формы: (а) "созвучие" (annominatio, paronomasia, IX, 3, 66), ослабление фонетического тождества - "маленький, но миленький", "непобежденный и непобедимый"; (б) "полиптотон", "разнопадежность" (IX, 3, 36), ослабление морфологического тождества - "беда на беде беду погоняет"; (в) "синонимия" (IX, 3, 45), ослабление лексического тождества - "так вы рассудили, так постановили, так сочли за благо", "беги, спеши, лети!"

"перечисление" (enumeratio, recapitulatio, anacephalaiosis, IX, 3, 48): "кто вынесет сразу боль, страх, нищету, унижение, насилие..."; (б) подкрепление периодическое, аналогичное анафоре и эпифоре, - "распределение" (distributio, diairesis): "прошлое полно страданий, настоящее полно тревог, будущее полно опасностей..." Наконец, к фигурам прибавления принадлежит (В) "полисиндетон", многосоюзие (IX, 3, 50), повторение не значащих слов, а служебных: "и блеск, и шум и говор волн" (Пушкин).

Фигуры убавления, понятным образом, гораздо менее разнообразны. Это (а) пропуск подразумеваемого члена словесной последовательности - "эллипс" (elleipsis, "оставление", IX, 3, 58): "мы встаем, и тотчас на коня, и рысью по полю при первом свете дня" (Пушкин); (б) пропуск подменяемого члена последовательности - "зевгма" ("сопряжение", nexum, syllepsis, IX, 3, 62): "вел ли он войну или <поддерживал> мир", "глаза и зубы разгорелись" (Крылов), "И звуков и смятенья полн" (Пушкин). Первая фигура ощущается как очень естественная, вторая - как очень изысканная. Сюда же принадлежит (в) "асиндетон", бессоюзие (IX, 3, 40), опущение не значащих слов, а служебных - прием, обратный полисиндетону.

"анастрофа" (VIII, 6, 65): "старина глубокая", "пошел наш герой" и т. п.; (б) разъединение двух связанных слов - "гипербатон" (transiectio, VIII, 6, 62): "неверная царит над нами Фортуна", "покрытый воин сединами" и т. п. Но сюда же может быть причислена и очень важная (в) фигура параллелизма, одна из древнейших в риторике (IX, 3, 77-80); внутри нее по количеству членов (колонов) различаются диколоны, триколоны и т. д.; по равновеликости членов - точный "исоколон" и приблизительный "парисон"; по строению членов - прямой ("антаподосис") и обращенный (в новое время получивший название "хиазм": "звезда печальная, вечерняя звезда", Пушкин); по звучанию членов - незарифмованные и зарифмованные ("гомеотелевтон", "с подобными окончаниями"; их частный случай - "гомеоптотон", "с подобными падежными окончаниями"); наконец, по значению членов - синонимические (disiunctio, IX, 3, 45) - "римский народ Нумантию уничтожил, Карфаген ниспроверг, Коринф стер с лица земли..." - и антонимические (adiunctio), где синонимов нет, - "ты средствами нищ, щедростью богач, разумом царь..."; между этими крайностями располагаются все остальные возможные случаи.

Фигуры переосмысления, тропы, т. е. отклонения от "естественной нормы" в пределах одного слова, находятся уже на грани между областью "фигур" и областью "отбора слов". Переосмысление может быть переносом значения, сужением значения и усилением значения слова.

(а) Перенос значения по сходству дает "метафору" (translatio, VIII, 6, 4), сокращенное сравнение. Этот самый употребительный троп имел разновидности, классифицируемые по-разному; самым популярным было деление по переносу качества с одушевленного предмета на одушевленный, с неодушевленного на одушевленный и т. д. (4 разновидности: <царь> - "пастырь народов", "твердокаменный боец", <искры> - "семена огня", "копья жаждут крови"; последний случай, перенос с одушевленного на неодушевленное, давал "олицетворение" - "задумчивость, ее подруга", Пушкин). Но возможны были и другие деления: по частям речи (прилагательное, существительное, глагол - ср. 2, 3 и 4-й из приведенных примеров; так являются "метафорический эпитет" и подобные ему явления), по чувственной окраске ("свет свободы", "сладкое имя") и пр. Будучи развернута в пространную картину, метафора обращалась в "аллегорию", иносказание (VIII, 6, 44; IX, 2, 46) - "корабль государства, носимый бурями смут...", тема известных од Алкея и Горация.

(б) Перенос значения по смежности дает "метонимию" (denominatio, VIII, 6, 23). Этот троп классифицировался по характеру смежности: причина - следствие (автор - сочинение, орудие - действие и пр.: "читаю Вергилия", "обрек мечам и пожарам"), форма - содержание (вместилище - вместимое и пр.: "театр рукоплещет", "стакан пенится"), свойство - носитель ("смелость города берет", "дружба пришла на помощь"), означаемое - знак ("оставил перо для меча") и пр.

(в) Перенос значения по количеству дает "синекдоху" (букв, "частичное принятие на себя", лат. intellectio, VIII, 6, 19): часть = целое ("не ступала нога человека"), род = вид (". на золоте едал"), один = многие

"швед, русский колет, рубит, режет" - Пушкин). Частным случаем синекдохи является "антономасия" (букв, "противоименование", VIII, 6, 29), замена собственного имени более общим ("сын Атрея" вместо "Агамемнон").

(г) Перенос значения по противоположности дает "иронию" (eironeia, simulatio, illusio, VIII, 6, 54): "Веррес, сей непорочный правитель...". "Ироником" в древнегреческой комедии назывался шут, притворявшийся глупее, слабее (и т. д.), чем он есть, в противоположность "бахвалу", шуту, притворявшемуся умнее, сильнее (и т. д.), чем он есть; отсюда и пошли все значения этого слова, начиная от самого скромного - названия риторической фигуры.

(д) Сужение значения дает "эмфазу" (VIII, 3, 83): "чтобы сделать это, нужно быть человеком" (т. е. героем); "тут нужен герой, а он только человек" (т. е. трус).

(е) Усиление значения дает "гиперболу", преувеличение (VIII, 6, 67): "мы с вами сто лет не видались" - и "мейосис", преуменьшение: "мальчик-с-пальчик" и т. п. Впрочем, эти приемы лишь по традиции причислялись к тропам и фигурам, по существу же они принадлежат к явлениям образного, а не словесного плана.

(ж) Точно так же по традиции причислялась к тропам и перифраза (circuitus, VIII, 6, 59) - замена одного слова несколькими ("погрузился в сон" вместо "заснул", "колебатель земли" вместо "Посидон"); в частности, замена более низкого слова более пристойным называлась "эвфемизмом", замена "прямого" слова двойным отрицанием ("небезызвестный" вместо "пресловутый") называлась "литотой". В современных справочниках можно прочесть, что литота есть фигура преуменьшения: это ошибка, здесь она спутана с "мейосисом", хотя путаница эта восходит еще к позднеантичным временам.

"расширение значения слова" (С. Аскольдов предлагал для этого термин "концепт"). Античная стилистика, одним из первых требований которой была ясность, избегала таких приемов: ведь, по существу, это привело бы к размыванию значения слова, неопределенности и в конечном счете непонятности. Все перечисленные тропы - это переосмысления слов, рационально объяснимые и опирающиеся на аналогии в обычном разговорном языке. Фраза Наташи из "Войны и мира": "Безухов - тот синий, темно-синий с красным, и он четвероугольный", - для античного ритора была бы непонятна и уж, во всяком случае, бесполезна: в ней все необычные значения слов опираются не на общечеловеческие, а на индивидуальные ассоциации, не рассчитанные на сколько-нибудь широкое общение. В поэзии XX в. именно такие индивидуальные ассоциации, индивидуальные системы символов и т. д. вошли в литературу впервые; поэтому для анализа современной поэзии семи античных тропов недостаточно. Но это не значит, что устарела вся разработанная риторами система тропов и фигур: это значит, что для анализа новой поэзии (начиная приблизительно с Малларме) имеет смысл добавить к семи античным тропам восьмой, "расширение значения". Это не будет отмычкой ко всем текстам, но это позволит соизмерять тексты разных эпох, пользуясь одним и тем же риторическим инструментарием.

"блестки" (lumina, любимое цицероновское слово), выделяющиеся на нейтральном речевом фоне. Во-вторых, она лишь неуверенно и неумело их систематизирует, границы между видами и разновидностями фигур сплошь и рядом оказываются расплывчатыми. В-третьих, она совершенно их не объясняет, так как исходное понятие, "естественная речь", для которой эти фигуры служат "украшением", остается непроанализированным и ощущается лишь интуитивно. В-четвертых, она неправильно их применяет, предполагая, что всякое скопление фигур делает речь возвышенной и художественной, между тем как фигуры такого рода изобилуют и в разговорной речи, а неупорядоченное их употребление может произвести лишь комический эффект. Все это стало очевидным к концу XVIII в.; Мармонтель в просветительской "Энциклопедии" пародирует учение о фигурах в такой форме:

"Дюмарсэ заметил, что риторические фигуры всего обычнее в спорах рыночных торговок. Попробуем соединить их в речи простолюдина и, чтобы оживить его, предположим, что он ругает свою жену: "Скажу я "да", она говорит "нет"; утром и вечером, ночью и днем она ворчит (антитеза). Никогда, никогда с ней нет покоя (повторение). Это ведьма, это сатана! (гипербола). Но, несчастная, ты скажи-ка мне (обращение): что я тебе сделал (вопрос)" Что за глупость была жениться на тебе (восклицание)! Лучше бы утопиться (пожелание). Не буду упрекать тебя за все твои расходы, за все мои труды, чтобы добыть тебе средства (умолчание). Но прошу тебя, заклинаю, тебя, дай мне спокойно работать (моление)... Она плачет, ах, бедняжка: вот увидите, виноватым окажусь я (ирония). Ну ладно, пусть так. Да, раздражителен, невоздержан (уступление)... Но скажи мне, неужели со мной нельзя поступать по-хорошему" и т. д.

Когда недостатки риторической системы тропов и фигур стали ясны, то европейская словесность решительно отвернулась от теории фигур; лишь система тропов отчасти продолжала держаться, опираясь то на логику, то на психологию. Однако, отказавшись от этой системы понятий, современная стилистика ничем ее не заменила и не перестает от этого страдать. Поэтому все более ощутимой задачей сегодняшней филолотии становится пересмотр и реконструкция этого аппарата античной стилистики на основе современного научного языкознания. Это переосмысление обещает быть таким же плодотворным, каким оказалось переосмысление аппарата античной метрики в современном стиховедении.

9. Учение о фигурах, о "пышности речи", было наиболее броской частью теории изложения; оно работало средствами, откровенно противопоставляемыми нейтральному речевому фону. Напротив, учения об отборе слов (о "правильности" речи) и о сочетании слов (о "ясности" речи) были менее заметны в античной теории и практике, потому что они должны были действовать более тонкими приемами. К ним больше относится популярный парадокс: "искусство - в том, чтобы скрыть искусство" (ars est celare artem).

"уличной" речи. Даже там, где она не пользуется тропами и фигурами, а только словами в их основном значении (cyria onomata, propria verba), эти слова должны быть искусственно отобраны из запаса латинского языка (copia). Основных критериев этого отбора было четыре (VIII, 2, 22): употребительность, логика, авторитет и старина (consuetudo, ratio, auctoritas, vetustas). Должную меру в пользовании этими критериями соблюдал вкус (indicium).

Из четырех критериев отбора слов главным была употребительность. Без нее отбор, построенный на логике, выглядел искусственным, на авторитете - манерным, на старине - архаическим.

"Авторитетом" назывался факт употребления данного слова (или формы слова) писателем, признанным классическим: для зрелой латинской литературы это был Цицерон или Вергилий, для греческой прозы Платон или Демосфен, для греческой поэзии авторитеты разнились по жанрам. Но и из их лексики, как правило, использовались только слова, перешедшие в общий язык: "не то, что сказалось, а то, что осталось" (I, 6, 42). Исключения бывали, но они характерны лишь для отдельных периодов: таков был аттицизм второй софистики, когда верхом совершенства казалось сочинить речь на демосфеновскую тему чисто демосфеновским языком, таково было цицеронианство времен Возрождения, окончательно оторвавшее литературную латынь от разговорной.

"Старина" была, по существу, частным случаем "авторитета" - приметой именно такого слова, которое когда-то употреблялось классиками (более древними, чем Цицерон с Вергилием и пр.), но потом вышло из живого употребления. Эти слова уже не ощущались как общеприемлемые, а привносили в стиль оттенок "почтенности" и "величавости" (dignitas, maiestas). Поэтому в обращении с ними всякий раз рекомендовалась осторожность: "чтобы извлекать их не из слишком темной старины" (VIII, 3, 25).

"Логика" позволяла пользоваться словами даже малоупотребительными, если они построены по образцу употребительных или этимологически выводятся из них. (Этимология могла быть и фантастической: знаменитое "lucus a non lucendo - "роща", lucus, называется так потому, что в нее не проникает свет, luх", у Квинтилиана упоминается еще иронически - I, 6, 34, а у Исидора Севильского в VII в. уже всерьез - I, 37, 42). В латинском языке логика с употребительностью почти не разноречила, в греческом с его долгой историей это случалось чаще. Отсюда во II в. до н. э. возникла знаменитая полемика "об аналогии и аномалии": александрийская грамматическая школа (в основе - перипатетическая, с аристотелевской заботой о логике) считала, что при отборе слов важнее логика; пергамская школа (в основе - стоическая, представлявшая мир как органическое целое, в котором ничто не случайно) считала, что важнее употребительность.

не занимался. Их остерегались ("новые слова мы сочиняем не без опаски", I, 5, 7; ср. VIII, 3, 35), из них предпочитали те, которые уже встречались в устном языке ("чем старше новое слово, тем лучше", I, 6, 41), и даже не делали наблюдений над греческими заимствованиями, наплывавшими в латынь все больше и больше (в ранних латинских книгах по риторике греческие термины обычно калькируются, а в поздних транслитерируются). Когда же в поздней античности "новые слова" потоком хлынули в латинский язык, то риторическая мысль уже так закостенела, что скорее служила охраной старой книжной культуры от новых языковых процессов, чем активной их участницей.

Отступления от этого четырежды отмеренного отбора слов назывались "варваризмами", или - если они были художественно мотивированы - "метаплазмами" ("перелепленные" слова). Различались отступления уже знакомых нам трех видов: прибавление, убавление, перестановка звуков и слогов, - к которым добавлялся еще четвертый вид, "замена" (immutatio), и некоторые более мелкие (искажения долгот в гласных и пр.). При этом изменение каждого рода могло происходить в начале, середине и конце слова. Так, gnatus вместо natus - это прибавление в начале слова (prothesis), мотивированное архаизмом, "стариной"), mage вместо magis - это убавление в конце слова (apocope), interpetror вместо interpretor - это перестановка в середине слова (transmutatio без более точного обозначения). Сохранились позднеантичные списки таких варваризмов, сделанные для учебных целей ("как не надо говорить"): они представляют собой драгоценный материал для изучения народной латыни.

От "варваризмов" отделялись "солецизмы" (буквально - "черта диалекта города Сол на Кипре"): варваризмом называлось неправильно взятое отдельное слово, солецизмом - неправильно построенное словосочетание. Так, солецизмом "через прибавление" был "плеоназм" ("преизбыток"): "... не добившись мира, послы вернулись туда, откуда были посланы" (ср. в финале "Бориса Годунова": "Народ! Мария Годунова и сын ее Феодор отравили себя ядом. Мы видели их мертвые трупы"). Особенно разнообразны были солецизмы "через замену", подобные русским вульгаризмам "о погулять не может быть и речи" (замена части речи), "пройдемте, гражданин" (замена наклонения), "пролитое кофе" (замена рода), "иду я как-то раз и думаю" (замена времени), "идешь себе и вдруг видишь" (замена лица) и пр. Если художественно мотивированные варваризмы получали особое название "метаплазм", то художественно мотивированные (например волнением, как в "Борисе Годунове") солецизмы даже не нуждались в особом названии: они становились обычными фигурами, "выражениями, отступающими от разговорной естественности". Самое большее, к четырем перечисленным выше категориям фигур пришлось бы для этого прибавить пятую, "фигуру замены" (или "подмены").

"ошибкой" (солецизм, варваризм) и "художественным приемом" (фигура, метаплазм) очень зыбка и может быть изменчива. Определяется она вкусом, т. е. интуитивным ощущением, какой оборот "употребителен", а какой нет. Носителем этого вкуса является слой общества с хорошим словесным образованием - в античности он был достаточно тонок и однороден. Потом, когда стали складываться новоевропейские литературные языки, то в них роль арбитров вкуса стали брать на себя литературные кружки, именовавшие себя "академиями": в Италии XVI в. это было еще стихийно, но в XVII в. Французская академия, а в XVIII в. Российская академия были уже государственными учреждениями.

10. Последней частью теории изложения было учение о сочетании слов. Оно состояло из трех частей: соединения слов, построения фраз и закругления фраз с помощью ритма.

С точки зрения смысловой рекомендовалось, во-первых, располагать слова в порядке усиления: "ты вор и святотатец", а не "ты святотатец и вор" - и, во-вторых, не нарушать последовательности привычных словосочетаний: "мужчины и женщины", "дни и ночи", "восход и закат", а не наоборот (IX, 4, 23). Более строгие правила - чтобы подлежащее всегда стояло перед сказуемым, определяемое перед определением и пр. - считались педантизмом. Но заканчивать фразу всегда рекомендовалось глаголом: "... в нем - вся сила речи" (IX, 4, 26). В языках со свободным порядком слов эта манера перешла и в новоязычную риторическую прозу (например, у Ломоносова).

слов одинаковой длины; несколько слов с одинаковыми падежными или глагольными окончаниями; несколько (свыше двух) одинаковых слогов; несколько (свыше трех-четырех) долгих и особенно кратких слогов; если слишком часто повторяется, особенно в начале слов, один и тот же звук (IX, 4, 60-66). Цицерон был осмеян за повторение слогов в стихотворной строке "О fortunatam natam me consule Romam", а старый Энний - за повторение звуков в строке "О Tile lute Tati tibi tanta tyranne tulisti" (приблизительные переводы Ф. А. Петровского: "О, сколь необорим Рим, в консульство наше рожденный"; "О Тит Татий, тиран, тяготят тебя тяготы эти"). К Эннию потомки были несправедливы, у него это - наследие принципа аллитерации, когда-то организовывавшего древне-латинский стих. (2) Неблагозвучием считалось, если слоги на стыках слов складывались в новое непредусмотренное слово (как в русском "слыхали ль вы" - "слыхали львы"); если согласные на стыках слов образовывали "шероховатое строение" (structura aspera) - повторение одних и тех же звуков, столкновение S, X, R, F и т. п.; если гласные на стыках слов образовывали "зияющее строение" (structura hiulca) - столкновение двух одинаковых долгих; просто двух долгих; округлых О, U, А; узких Е, Г, долгого с кратким; и, наконец, просто двух кратких (перечень - в убывающем порядке ощутимости).

Построение фраз (основывалось на различении сверхкоротких сочетаний, "отрезков" (comma, incisum), коротких словосочетаний или простых предложений, "членов" (colon, membrum), и длинных сложноподчиненных конструкций, "периодов" (букв, "обход"; общепринятого латинского перевода этому греческому слову так и не установилось). Сравнивая с поэзией, можно сказать, что по степени смысловой законченности отрезок-комма подобен полустишию, член-колон - стиху, а период - строфе. Речь различалась трех типов: "распущенная" (soluta, dialclymene) из перемешанных без разбору комм и колонов; "нанизанная" (perpetua, eiromene) из вереницы колонов; "связанная" (vincta, catestrammene") из следующих друг за другом периодов. "Распущенная речь" вела свое начало от диалога и употреблялась в письмах, диатрибах и других жанрах, близких устной речи. В ораторских речах она появляется лишь вкраплениями в самых патетических или полемических местах ("Дома тебе не хватало" был он у тебя! Денег хватало" не было их у тебя!" - Цицерон, "Оратор", 67, 223). "Нанизанная речь" вела начало от устного рассказа и употреблялась в историческом жанре, а в ораторской речи - в повествовательных частях. "Связанная речь" была уже всецело созданием ораторской прозы, и. на ней держалась вся речь от начала до конца.

В качестве примера "распущенной речи" обычно приводилось начало "Государства" Платона: "... слуга, тронув меня сзади за плащ, сказал: "Полемарх просит вас подождать его". Я обернулся и спросил, где он. "А вон он идет сюда, вы уж, пожалуйста, подождите". - "Пожалуйста, мы подождем", - сказал Главкон. Немного погодя подошел и Полемарх..." и т. д. В качестве примера "нанизанной речи" еще при Аристотеле называли "Историю" Геродота (у позднейших историков в рассказ все чаще вмешивается ораторский периодический стиль), например (I, 6): "Крез был родом лидянин, сын Алиатта, царь народов по сю сторону реки Галиса; река же сия протекает от юга между Сириею и Пафлагониею и к северу впадает в Понт Евксинский. Сей-то Крез первый из варваров, нам известных, принудил иных из эллинов платить себе дань, а с иными заключил дружеский союз: к дани он принудил ионян, эолян и обитавших в Азии дорян, дружеский же союз заключил с лакедемонянами..." В качестве примера "связанной речи" образцами служили речи Демосфена и Цицерона, например начало речи за Цецину: "Если бы, сколько наглость сильна в полях и безлюдьях, столько и бесстыдство было сильно на форуме и в суде, - то все равно и теперь Авл Цецина не склонился бы перед бесстыдством Секстия Эбуция, как и там не склонил бы без борьбы силу перед наглостью". Это симметричный, уравновешенный период; асимметричным, напряженным периодом было, например, начало речи за Архия: "Если я обладаю, о судьи, хоть немного природным талантом, - а я сам сознаю, насколько он мал и бессилен; если есть во мне навык к речам, - а здесь, сознаюсь, я кое-что уже сделал; если есть для общественных дел и польза и смысл от занятий моих над твореньями мысли и слова, от научной их проработки, - и уж тут не могу не сказать откровенно, что в течение всей моей жизни я неустанно над этим трудился, - то на самом законном, можно сказать, основании может потребовать здесь от меня защиты вот этот Лициний".

"нанизанной", допериодической, и "связанной", периодической речью. Лучше всего сформулировал ее еще Аристотель: "Нанизанная речь не имеет конца по собственной сути, а кончается потому, что кончается излагаемый предмет"; "период же есть речь, имеющая начало и конец по собственной сути, а вместе с этим удобообозримую величину" ("Риторика", III, 9, 2-3). Читая Геродота, читатель как бы плывет по течению реки, не зная, где ждет его причал; читая Цицерона, читатель все время чувствует, далеко ли он отошел от начала периода и скоро ли следует ждать его конца. Это достигается тем, что рамку периода образует двухчленная синтаксическая конструкция типа "если... то", "сколько... столько", "как... так", "когда... тогда", "поскольку... постольку" и пр. а внутрь этой рамки как бы скобками в скобках втискиваются все обстоятельства описываемого события. Начав читать с "если...", читатель напряженно ждет появления "... то", и на этом напряжении воспринимает все многочисленные подробности, сообщаемые в промежутке. Именно этого напряжения не было в "нанизанной речи" Геродота и др. Двухчленная рамка интонационно делит период на восходящую часть, "протасис" ("если...") и нисходящую часть, "аподосис" ("... то"), в конце аподосиса ожидается остановка, конец. Материал историка поступает в сознание читателя непрерывным потоком, материал оратора - отдельными большими порциями, довод за доводом, вывод за выводом. Построение речи соответствует задачам жанра.

о Лицинии Архии - семь (шесть восходящих, сгруппированных попарно, удлиняющихся с каждой парой и все напряженнее подводящих слушателя к кульминационному перелому, - и один уравновешивающий их, нисходящий). Как строить периоды из колонов, об этом античные теоретики писали немало, но не очень вразумительно: видимо, этот материал достаточно живо воспринимался на слух и не понудительно требовал осмысления. Более или менее общепризнанным было то, что среднее число колонов в периоде - четыре (IX, 4, 125: видимо, это соответствовало запасу дыхания, нужному для периода), что средняя длина колона равна длине (гексаметрического) стиха в поэзии, т. е. не более 17 слогов и что последний колон в периоде должен быть длиннее остальных, как бы отмечая концовку.

Внутренняя законченность периодов, отчетливость отбивок между ними, важность концовок перед этими отбивками приводит нас к третьей части учения о сочетании слов - о закруглении этих концовок с помощью ритма.

Ритм был самым напрашивающимся средством, чтобы поднять ораторскую прозу над уровнем обыденной речи. Именно поэтому этим средством следовало пользоваться с осторожностью: "... хоть речь и связана, она должна казаться распущенной" (IX, 4, 77). Вопрос решался терминологически тонко: "... в речи есть ритм, но нет метра" (Цицерон, "Оратор", 172). Это значило: и стих и проза состоят из стоп (т. е. определенных сочетаний долгих и кратких слогов), но в стихе эти стопы повторяются в единообразной, предсказуемой последовательности, называемой "метр", а в прозе эта последовательность продуманно благозвучна, но не столь предсказуемо единообразна и называется "ритм". Чтобы ораторская проза не была похожа на стих, принимались все меры: избегались начала и концы фраз, похожие на начала и концы наиболее употребительных стихотворных размеров, и наоборот, концы фраз делались похожи на начала стихов (так, из начала популярного размера сенария U - U - U... получился частый в концах периода дихорей... - U - U). В начале периода ритм был наиболее свободен, в середине плавен, в концовке четок: концовка была сигналом паузы.

Объем ритмической концовки периода составлял приблизительно две стопы. Так как античные стопы очень вариабельны (каждый долгий слог может быть заменен двумя краткими и пр.), то разнообразие концовок было очень велико и нащупать в нем общий принцип крайне трудно. Цицерон и следовавший за ним Квинтилиан определяли этот принцип так: предпоследняя стопа должна быть кретиком (- U -), а за ней могут следовать еще несколько слогов. Обследования цицероновской практики показали, что он действительно следовал этому теоретическому принципу. Но этим не исчерпывался вопрос. Наряду с концовками ораторской прозы, отвергавшими сходство со стихом, были концовки исторической прозы, допускавшие сходство со стихом (и напоминавшие о гексаметрах исторического и героического эпоса); наряду с "кретиковой" теорией Цицерона была более поздняя и плохо нам известная теория, делившая концовки по долготе или краткости предпоследнего слога. Здесь еще много работы для исследователей.

концовок продолжала слышаться. "Кретик + спондей" дал в тонической концовке "ровный ход" ("делывал много"); "кретик + дихорей" - "быстрый ход" ("делывал очень много"); "кретик + кретик" - "медленный ход" ("делывал многое"). Но это уже выходит за пределы античной риторики.

Таковы три основных раздела античной риторики: нахождение, расположение, изложение. Два последних - память и произнесение - играют при них лишь вспомогательную роль (несмотря на знаменитую сентенцию Демосфена, что первое по важности дело в речи - произнесение, и второе - произнесение, и третье - произнесение же). Наука памяти возникла полстолетием раньше риторики, ее "изобретателем" считался поэт Симонид Кеосский. Наука произнесения возникла приблизительно тогда же, и носителями ее были актеры афинского театра. Здесь риторика могла опираться на уже разработанную традицию.

11. Память (memoria) различалась природная и искусственная. Для развития природной памяти употреблялась почти та же тренировка, что и в наши дни. Для развития искусственной памяти использовались почти исключительно зрительные образы. Предлагалось вообразить в мельчайших подробностях большое здание со многими комнатами и их убранством. Это были "места", по которым располагался заучиваемый материал. Для лучшей ориентировки каждое пятое место отмечалось каким-нибудь приметным признаком. Сам заучиваемый материал дробился на части, каждая из которых представлялась зрительно как образ, иконический или символический: например, что-то относящееся к морю могло быть представлено в виде якоря. Эти образы, imagines, располагались воображением по всем местам, loci, заранее готового фона. Произнося речь, оратор обводил мысленным взглядом в постоянной последовательности свой "дворец" от места к месту и на каждом месте вспоминал расположенный там образ, подсказывавший ему очередной кусок его темы. Разумеется, таким образом могло быть запомнено только содержание и композиция речи, res, а словесное выражение, verba, импровизировалось уже по ходу действия (XI, 2, 1-51). Человеческая память имеет много разновидностей; что греки опирались исключительно на одну из них, на зрительную память, небезразлично для характеристики всей античной историко-культурной психологии. Как бы то ни было, профессиональная память у риторов была замечательно развита, и рассказы о тех, кто мог с одного раза повторить только что прослушанные сотни стихов (иногда - в обратном порядке) или после аукциона безошибочно перечислить все продававшиеся предметы и предлагавшиеся цены, - не единичны.

12. Произнесение имело два названия - pronuntiatio и actio: первое относилось преимущественно к игре голоса, второе - к игре тела. Не нужно забывать, что античный оратор выступал не с кафедры, скрывавшей фигуру, а с помоста, на котором он был виден во весь рост, - "красноречием тела" называл произнесение Цицерон ("Оратор", 17, 55). От голоса требовались три свойства: громкость (от природы), твердость и гибкость (от обучения): magnitudo, firmitudo, mollitudo. Гибкость позволяла применять голос для трех основных целей: разговора, спора и возвеличения (sermo, contentio, amplificatio). Разговор предполагал в голосе одно постоянное качество, достоинство (dignitas), и три, проявляемых от случая к случаю: повествовательность для спокойного изложения, изобразительность для наглядного выражения и шутливость для эмоциональной окраски (narratio, demonstratio, iocatio). Спор предполагал двоякое пользование голосом: непрерывное при связном изъяснении мысли и прерывное при обмене репликами с партнером (continuatio, distributio). Возвеличение предполагало две цели, для которых служил голос: возбуждение негодования по отношению к обвиняемому и возбуждение сострадания по отношению к подзащитному (cohortatio, conquestio).

неподвижным, лицо - спокойным, со сдержанным выражением переживаемого чувства, жесты допускались лишь умеренные, правой рукой. Для наглядности (demonstratio) позволялись более энергичные движения головой. Для спора пускались в действие не только лицо и голова, но и руки, а при быстром обмене репликами - даже притопывание ногой. Для возвеличения перенимались жесты трагических актеров: простирали руки к небу для возбуждения гнева, рвали на себе одежду и волосы для возбуждения жалости; но и то и другое - ненадолго, чтобы это выглядело лишь как бы цитатами из иного поведения. Нормой оставалась sermo cum dignitate, достоинство в голосе и сдержанность в движениях.

и законченность, хорошо вписавшуюся в общую систему античной культуры. Мы не останавливаемся специально на аналогиях внутреннего строения античной риторической системы и античных философских систем - это могло бы стать содержанием отдельного исследования, - но однородная внутренняя логичность их заметна даже в этом беглом очерке. Обострившееся в XX в. внимание к опыту античной риторики - сперва в немецкой науке 20-х годов XX в.", а затем во французской науке последних десятилетий¹ - вполне объяснимо и оправданно¹³. Она дает в руки литературоведению превосходно систематизированный инструментарий научного описания и исследования любого словесного материала. Выявление субстрата античной риторики за самыми различными произведениями не только средневековой, ренессансной и классицистической, но и самой новой литературы XIX-XX вв. - задача дальнейших исследований.

Статусы обвинения в рассказе А. П. Чехова "Хористка" (1886).

"по всем видимостям, из порядочных". Муж скрывается в соседнюю комнату, а у хористки с женой происходит такой разговор¹.

(1) "- Мой муж у вас? - спросила она, наконец. - Какой муж? - прошептала Паша и вдруг испугалась. - Мой муж... Николай Петрович Колпаков. - Не... нет, сударыня... я... никакого мужа не знаю. - Так его, вы говорите, нет здесь" - Я... я не знаю, про кого вы спрашиваете. - Гадкая, подлая, мерзкая... - пробормотала незнакомка" и т. д.

"имел ли место поступок" (ansit). Хористка говорит "нет". Жена сбивает ее с этой позиции следующим образом:

"--- Обнаружена растрата, и Николая Петровича ищут... --- Сегодня же его найдут и арестуют --- Я знаю, кто довел его до такого ужаса! --- но есть кому вступиться за меня й моих детей! Бог все видит! --- Он взыщет с вас за каждую мою слезу, за все бессонные ночи! - "

Вопрос простой: "у любовницы ли муж" - подменяется составным: "совершил ли муж растрату и у любовницы ли он прячется" Так как у хористки нет данных, чтобы оспаривать первое положение, то по смежности она перестает оспаривать и второе положение. Эмоциональный толчок к этому сдвигу - патетическая апелляция гостьи к богу.

"- Я, сударыня, ничего не знаю, - проговорила <Паша> и вдруг заплакала. - Лжете вы! - крикнула барыня. - Я знаю, в последний месяц он просиживал у вас каждый день! - Да. Так что же" Что ж из этого" У меня бывает много гостей, но я никого не неволю. Вольному воля".

"да, я его принимала, но я его не обирала". Это статус определения (finitionis) - "в чем состоит поступок" (quid sit). Хористка говорит: "только в том, что ваш муж бывал у меня". Жена сбивает ее с этой позиции, перенося все внимание на вопрос об "обирании".

(1а)" - Если я сегодня внесу девятьсот рублей, то его оставят в покое. Только девятьсот рублей! - Какие девятьсот рублей" - тихо спросила Паша. - Я... я не знаю... Я не брала... - Я не прошу у вас девятисот рублей - Возвратите мне только те вещи, которые дарил вам мой муж! - Сударыня, они никаких вещей мне не дарили! - взвизгнула Паша, начиная понимать".

Перед нами опять статус установления, "имел ли место поступок" (в данном случае - обирание). Паша говорит "нет". Жена сбивает ее с этой позиции следующим образом:

(2а) "-- Я была возмущена и наговорила вам много неприятного, но я извиняюсь - если вы способны на сострадание, то войдите в мое положение! Умоляю вас, отдайте мне вещи! - Гм... - сказала Паша и пожала плечами. - Я бы с удовольствием, но, накажи меня бог, они ничего мне не давали - Впрочем, правда ваша, - смутилась певица, - они как-то привезли мне две штучки. - Паша выдвинула один из туалетных ящичков и достала оттуда дутый золотой браслет и жидкое колечко с рубином".

"в чем состоял поступок" (обирание). Эмоциональный толчок к этому отступлению - перемена тона дамы: "... я извиняюсь - войдите в мое положение". На вопрос, "в чем состоял поступок", хористка отвечает: "в пустяках" - и предъявляет эти пустяки. Но теперь уже дама сама переводит борьбу на третью линию Пашиной обороны:

(3) "- Что же вы мне даете? - Я не милостыни прошу, а того, что принадлежит не вам... что вы - выжали из моего мужа... этого слабого, несчастного человека - Вы же ведь разорили и погубили мужа, спасите его - Я плачу... унижаюсь... Извольте, я на колени стану! Извольте!" - "Хорошо, я отдам вам вещи, - засуетилась Паша, утирая глаза. - Только они не Николая Петровичевы - я от вашего мужа никакой пользы не имела - А больше у меня ничего не осталось... Хоть обыщите!"

Перед нами третья линия обороны, "статус оценки" (qualitatis), решается вопрос, "каков же был поступок" (quale sit). До сих пор с утверждениями (отрицаниями) по каждому статусу выступала Паша - теперь это делает барыня. Ее утверждение: "Сколько бы вы ни взяли от моего мужа - это вы разорили его". На это утверждение хористка уже не находит, что отвечать, признает себя виновной и сама себя обирает в пользу дамы. Эмоциональный толчок к этому признанию своего поражения - готовность дамы встать на колени, чтобы возвысить себя и унизить хористку. Разбирательство заканчивается победой дамы.

(4) Четвертая линия обороны, статус отвода (translationis), остается неиспользованной. Между тем ничего не было легче, как обратиться к нему. Хористка могла сказать: "Да, я принимала вашего мужа и брала у него подарки; но разорила ли я его этим, - не вам судить, а ему". После этого она могла вызвать мужа из соседней комнаты и обратиться к нему с вопросами: "Какие вы мне вещи приносили" - Когда, позвольте вас спросить" - " и т. д.

"завернула вещи в платочек и, не сказав ни слова, - вышла". А реакция Колпако-ва оказывается совсем непредвиденной. Из всего содержания разговора, который он слышал, он воспринял не логические этапы обсуждения близко касающегося его вопроса, а эмоциональные перемычки между ними - те слова и поступки дамы, которыми она оттесняла хористку от одной линии обороны к другой. Для читателя вспомогательная роль и внутренняя фальшь этих эмоциональных моментов очевидны ("- которая выражается благородно, как в театре", "- Убить эту мерзавку или на колени стать перед ней, что ли""). Колпаков же принимает их всерьез (или делает вид, что принимает) и даже не слышит Пашиных вопросов по существу: "Боже мой, она, порядочная, гордая, чистая... даже на колени хотела стать перед... перед этой девкой!.." и т. д. Вспомогательные и главные моменты сюжета меняются местами, рассказ выворачивается наизнанку, истории конец.

"Хористку" читал античный человек, он непременно ощутил бы за чеховской концовкой возможность той "естественной" концовки, к которой его вело движение от первого ко второму, третьему и - гипотетически - четвертому статусу; и это ощущение фона только усилило бы для него художественный эффект чеховской концовки, в которой искусственнейшее movere одерживает верх над логическим docere.

Квинтилиана очень подробно, и неподготовленному читателю легко в нем запутаться, а удовлетворительных изложений риторики - даже самой необходимой ее части, стилистической, - на русском языке не было. Рассказ же Чехова "Хористка" попался под руку при этой работе совершенно случайно. Издание так и не было доведено до конца. О судьбе античной риторики в средние века - следующая статья; судьбой античной риторики в новое время (XVI-XVIII вв.), очень важной для русской поэзии, мне так и не пришлось заняться.

Примечания.

"Античные теории художественной речи"); Античные риторики. Собр. текстов, статьи, коммент. и общая ред. А. А. Тахо-Годи. М. 1978; Аристотель и античная литература. М.: Наука, 1978 (III книга "Риторики" в пер. и с коммент. С. С. Аверинцева); Цицерон. Три трактата об ораторском искусстве. Под ред. М. Л. Гаспарова. М.: Наука, 1972; О возвышенном. Пер. статьи и примеч. Н. А. Чистяковой. М. -Л.: Наука, 1966; Гермоген. Об идеях. Пер. Т. В. Васильевой, коммент. А. А. Тахо-Годи. - Вопросы классической филологии. Вып. VIII, IX. М. 1984, 1987.

2. VolkmannR. GleditschН. Rhetorik und Metrik der Griechen und Romer. 3. Aufl. München, 1901. Это слегка переработанное издание очерка Фолькмана (Volkmann R. Rhetorik der Griechen und Romer, 2. Aufl. Leipzig, 1885). Перевод сокращенного варианта этой работы печатался в журнале "Гимназия" (1891, кн. 43 и 46) и вышел отдельным оттиском; Фолькман Р. Риторика греков и римлян. Пер. Н. Веригина. Ревель, 1891.

ünchen, 1974.

4. Kroll W. Rhetorik. - Pauly-Wissowa, Realencyclopadie der antiken Altertumswissenschaft. Supplbd. 7. Stuttgart, 1940, Sp. 1039 ff.