ДРЕВНЕГРЕЧЕСКАЯ ЭПИГРАММА
1
Есть такой не канонизованный теорией литературы жанр, сущность которого очень хорошо понимают и ценят дети: "книжка про всё-всё-всё". Древнегреческая литература оставила нам две таких книжки, одну в стихах, другую преимущественно в прозе. Обе носят, по неудивительное совпадению, одно и то же название - "Цветник" (точнее, "избранные цветы"), по-гречески - "Антология". Составлены они были в византийскую эпоху, когда античность подводила свои последние итоги.
Составителем прозаической "Антологии" был Иоанн Стобей, работал он в VI в.; его книга - это собрание коротких (а иногда и не очень коротких) выписок из философов, ораторов, историков, поэтов, ученых; выписки сгруппированы по алфавитным рубрикам на все темы, на все случаи жизни, от мироздания до домоводства. Русский читатель когда-нибудь еще полюбуется пестротой, поучительностью и занимательностью сентенций этой книги.
Составителем стихотворной "Антологии" был Константин Кефала, работал он около 900 г. Ее содержание - не выписки и не отрывки, а цельные законченные стихотворения, только маленькие - от двух до десяти строк, редко больше. В древней Греции их называли "эпиграммами" - почему, мы скорому увидим. Таких эпиграмм в Антологии четыре тысячи с лишним. Это очень большая книга: в полном переводе она заняла бы три-четыре тома. Мы будем называть ее Антологией с большой буквы без кавычек, - почему это удобнее, мы тоже увидим. В том виде, в каком эта Антология обычно лежит перед читателем, она разделена на 16 частей - 16 "книг" по древнегреческой терминологии. Разделение это - тематическое. Раскрываем и погружаемся в разнообразие содержания.
Книга I - одна из самых маленьких и самых неинтересных. Она выдвинута на первое место по причинам идеологическим: это - эпиграммы христианских поэтов на христианские темы. При заглавии - откровенная надпись: "Да будут впереди святые и благочестивые эпиграммы христиан, хотя бы сие и претило язычникам". Содержание этих маленьких стихотворений - "надписи", коротко описывающие то икону, то книгу жития святого, то предание о чудесах, то лепоту новопостроен-ного или новоувиденного храма. Не надо по этим образцам составлять представление о византийской христианской эпиграмме в целом. Она развилась до большой тонкости, охватила широкий круг предметов, выработала систему собственных художественных приемов. Мы еще встретимся с ней в Антологии.
Книга II - это не эпиграммы, а большая описательная поэма (400 с лишним строк): "Описание изваяний, находящихся в общественном гимнасии, называемом Зевксипп: сочинение Христодора из Копта, что в Фиваиде". "Гимнасиями" в древности назывались спортивные площадки с примыкающими строениями, где юноши, да и взрослые проводили немало времени; но этот константинопольский "Зевксипп" был просто большими роскошными банями (недалеко от храма святой Софии), которые несколько поколений императоров украшали статуями исторических и мифических героев. Эти статуи, не утруждая себя композиционными заботами, и описывал Христодор: Эсхин, Демосфен, Еврипид, Палефат... - всего 150 статуй. Составитель Антологии неспроста включил в нее эту вещь: если бы жанру эпиграммы захотелось разрастись в большую форму, то такое "Описание" было бы почти неминуемым переходным этапом.
Книга III - тоже попытка связать маленькие эпиграммы если не в большую поэму, то хотя бы в тематически связный цикл - 19 мифологических сюжетов о любви сыновей к матерям, каждая - зримое описание сцены, перед каждой - пространный заголовок, излагающий миф. Это "Кизикские эпиграммы" - будто бы надписи к рельефам в одном храме города Кизика.
Книга IV - наконец-то вступление к основной части Антологии, точнее - целых три вступления. Кефала далеко не первый стал составлять "букеты" эпиграмматических цветов: первым был Мелеагр Га-дарский ок. 70-60 г. до н. э. (каждого поэта в своем вступлении он сравнивает с каким-нибудь цветком, отсюда и пошло слово "антология"), вторым - Филипп Фессалоникийский ок. 40 г. н. э. а предпоследним - Агафий Миринейский ок. 558 г. Их и собрал здесь Кефала.
Книга V - любовные эпиграммы: только здесь Антология начинается по-настоящему. Любовная тема была не самой давней в этом жанре, но самой популярной - отсюда ее первое место. Это мир легких увлечений легкими женщинами. Каждая, конечно, красавица и сравнивается с богинями (и уж во всяком случае - с Харитами); каждая, однако, на свой лад, и можно предпочитать русых - темным, стройных - полным, податливых - стыдливым, или наоборот; юных поэт уговаривает не тратить юность зря, но умеет ценить и ту, что лишь начинает созревать, и ту, у которой молодость позади. "Я хотел бы быть ветром, чтобы тебя овеивать, розой, чтобы тебя украшать..." Воспеваются влюбленные клятвы и поцелуи, ночные ожидания и утренние разлуки, изредка даже сны. За успех в любви Афродите жертвуют покрывала, лиры, флейты. Крылатый мальчишка Эрот прославляется как царь над богами и людьми; но если он шалит слишком жестоко, то случается жаловаться на него, грозить ему, объявлять сыск и даже продавать в рабство. В стихи укладывается и уличная болтовня, кончающаяся сговором о свидании, и драка между любовниками с последующим раскаяньем. Такая л юбовь стоит денег, и за перечислениями подарков следуют многократные жалобы на бедность. Прогадавший любовник тоскует холодной ночью перед запертой дверью, а любовь не отпускает, сердце рвется между "верю" и "не верю"; приходится уходить прочь, и мало утешения в мысли "вот тебе же будет хуже"!" Иногда любовник топит горе в вине, но редко: в эпиграммах эта - особая тема. Всё это - в коротких стихотвореньицах, подписанных разными именами, в разном стиле и тоне, рассыпанных без всякой попытки сложить сюжет: пестрота дороже.
Книга VI: за любовными эпиграммами - посвятительные. Мы уже видели, как за любовную удачу Афродите преподносят покрывало или флейту, - точно так же за удачу на охоте богу можно поднести шкуру, рога, копье или стрелы, а за хороший урожай - колосья, виноград, груши, чеснок, миндаль, персик, а за хороший пастушеский год - и козленка, и ягненка, и пирог с сыром, творогом и медом. Когда мальчик становится юношей, он жертвует богу прядь волос, когда девочка становится девушкой, она жертвует богине своих кукол. А когда взрослый человек, дожив до старости, уходит на покой, то долг его - посвятить богу те нехитрые орудия, которыми бог помогал ему кормиться всю жизнь. Рыбак несет вершу, невод, леску, крючок, поплавок, острогу; охотник - сеть и рогатину; пастух - посох и намордник, суму и шляпу; земледелец - заступ, мотыгу, тычок для рассады, вилы, башмаки с плащом; кузнец - молот, клещи, щипцы, котел; плотник - пилу, топор, молоток, сверло, рубанок; писец - перо, чернила, губку, линейку, нож для подрезания, пемзу для отглаживания; воин - щит, копье, палицу, дрот, трубу; домашняя хозяйка - веретено да ткацкий челнок; гетера - зеркало, браслет, сандалии, ночную лампаду "и то, о чем при мужчинах не говорят". Боги, которым все это посвящается, - не из крупных, а такие, которые все время рядом и не чужды заботам о повседневных трудах и доходах: Гермес, Пан, Вакх, Приап, Геракл, а для иных - Музы, Арес или Афродита. Впрочем, необязательно: ведь Колосс Родосский - это тоже не что иное, как приношение родосцев своему покровителю богу Гелио-су, и о нем тоже есть достойная эпиграмма. Потому что к каждому приношению хозяйственный грек прилагает надпись: что здесь принесено, какому богу, от кого и за что. "Надпись" - это и есть буквальное значение греческого слова "эпиграмма".
Книга VII - это надписи, еще более неизбежные в нашем мире: надгробные (по-гречески - "эпитафии"). Кладбища устраивались за городом, вдоль дорог, поэтому обычное начало эпитафий: "Путник..." или "Прохожий...", а дальше говорится: узнай, что здесь лежит такой-то, и помяни его добрым словом. Кто этот "такой-то" - варианты бесконечно разнообразны, как разнообразны людские судьбы. Охотник, флейтист, крестьянин, птицелов, нищий, ткачиха, писец, пастух, пьяница, ювелир ("златокузнец"), мельник (с жерновом на могиле), актер, воин, раб-перс, раб-лидиец (один из могилы говорит хозяину: "и за гробом я твой", другой заявляет: "там я был ничто, здесь я равен царям"). Верная жена, роженица, гетера, невеста, старуха, новобрачные, новорожденный. Купец, умерший на чужой стороне ("прибыв сюда не за тем, а по торговым делам"). Очень много моряков и рыбаков: море бывало суровым, участь утонувших и ненайденных считалась недоброй, им ставили на берегу пустую гробницу ("кенотаф") и писали на ней надпись. Убитый напоминает о себе из-под камня убийце, плохо зарытый жалуется, что нет ему покоя, женщина с дурной славой оправдывается, а с хорошей молчит. Ручные животные, которые помогали хозяевам или развлекали их, тоже заслужили могилы и надписи: цикада, кузнечик, дрозд, петух, куропатка, зайчонок, конь, собачка, дельфин. Это, конечно, уже на грани шутки. Иногда разнообразие примет покойника на могиле тоже побуждает к шутке, к загадке-натюрморту: вот над надписью изображены сорока, шерсть, лук со стрелами и головная повязка - кто же может лежать под этим камнем? Изредка - реже, чем мы бы ожидали, - в эпиграммах появляются раздумья: "куда же я ухожу", "что же такое счастье" Были поэты, писавшие заранее эпитафии самим себе: Мелеагр Гадарский написал даже четыре варианта автоэпитафии. А ведь кроме современников, известных и безвестных, были великие люди древности, над которыми в свое время никто ничего памятного не написал: и вот появляются однообразные, как упражнения, эпитафии Орфею, Гомеру, Пифагору, Анакреонту, Софоклу, Еврипиду, Фемистоклу, Платону и т. д. из жанра эпитафий незаметно переходя в близкий, но не тождественный жанр похвальных слов.
И вдруг перебой: VIII книга, стихотворения христианского писателя, отца церкви Григория Богослова из Назианза (330-390). Он не считал себя поэтом, не делал отбора из своих стихов, его похвальные строки отцу, матери, другу проникновенны, но однообразны, - и мы понимаем, почему Кефала вставил именно сюда попавший в его руки сборник Григория: это - тоже эпитафии, но стиль их не антологически пестр, а оттеняюще един и строг.
Книга IX - описательные эпиграммы. Они как бы ответвились от посвятительных. В посвятительных можно было представить себе эпиграмму как настоящую надпись на изображаемом предмете или под ним. В описательных изображаемый предмет таков, что это уже невозможно. Часто это пейзаж: тихое место для придорожного привала, развалины Трои, Микен или Аргоса, вид острова, наводнение на Рейне, дом, сад, дворец, храм, Фаросский маяк; иногда поле зрения расширяется и охватывает целый город, иногда сужается, и в стихе остается только дерево, куст винограда, ласточка. Если так, то описывать можно не только неподвижные картины, но и жизненные случаи с их сюжетным движением. Вот нечаянно найденный клад; мышь, польстившаяся выкусить из раковины моллюска и на том погибшая; негодяй, которого вещий сон спас из-под обрушившейся стены, но предупредил: "это лишь затем, чтобы ты по заслугам попал под суд и на крест"; армия, выступающая в поход или возвращающаяся с победой; бедственная жизнь школьного учителя. Особенной любовью пользуются произведения искусства с постоянным припевом: "как живые!" - о знаменитой "Телке" работы Мирона выстроилась целая серия эпиграмм. При такой широте материала - больше места и для размышлений по его поводу. "Надпись к бюсту Гомера" могла еще считаться надгробной эпиграммой, а "Похвала поэме Гомера" (или Гесиода, или Антимаха, или Арата) уже занимает прочное место среди описательных. Мысль "зачем я живу" лишь робко мелькала среди надгробных стихов, а среди описательных уже россыпью идут рассуждения о судьбе, о надежде, о старости; о том, что юности не хватает ума, а старости - силы; о том, что только смерть - надежный приют от превратностей жизни. Завершается этот набор парой популярнейших стихотворений о жизни, где на одних и тех же примерах убедительно доказывается, что жизнь прекрасна и что жизнь ужасна.
Книга X - наставительные эпиграммы. Здесь размышления как бы почувствовали себя достаточно самостоятельными и отделились от описаний. От этого они приобрели более назидательный характер, выглядят то вескими философскими сентенциями на всю жизнь, то наоборот, живыми побуждениями по частному случаю ("Наступила весна, открылось море, пора в дорогу!" - целой серией стихов на эту тему открывается книга). Но содержание мыслей остается прежним. Судьба и случай играют жизнью человека; медленная радость лучше быстрой; разговор - серебро, а молчание - золото; для человека нет ни прошлого, ни будущего, а только свое время для всего; земные радости - мнимы, нагими мы приходим в жизнь и уходим из жизни; всюду окружают нас зависть, спесь, двуличие, глупость, злоба. С особым вкусом говорится о том, какие дурные бывают женщины и как портят они жизнь людям, - это как бы изнанка любовных стихотворений, с которых Антология начиналась. Если из этой мрачной картины и можно сделать какой-то вывод, то этот вывод - мера. Блюди меру, не замахивайся на непосильное, не отчаивайся о неудавшемся, - "и радости, и горя в жизни поровну", все сравняется в должной мере, только сумей ее почувствовать. Таков всегдашний вывод греческого здравого смысла.
Книга XI - эпиграммы застольные и сатирические. Застольных эпиграмм на удивление немного, хотя мы скоро увидим, что роль их в становлении жанра эпиграммы была весьма велика. Тематика их очень узкая: приглашение друзей на пирушку, порядок пира (к этому греки относились весело, но очень внимательно), славословия Вакху. Все производные темы (например, о том, что жизнь все-таки бывает хороша) уже разошлись по другим книгам Антологии, по другим разновидностям эпиграмм. Сатирические эпиграммы примыкают к застольным тоже без заметной внутренней связи, а скорее потому, что их тоже немного (но немного - по обратной причине: застольные эпиграммы - очень давняя форма, уже ставшая малоинтересной, а сатирические - очень поздняя форма, еще не накопившая достаточно материала). Осмеиваются в них не конкретные люди, а человеческие типы и характеры: атлеты, педанты, пьяницы, невежды, уроды (в частности, почему-то карлики и худосочные дистрофики), врачи, поэты, скряги, воры, философы, риторы (которые так стараются подражать древним классикам, что в речах у них ни слова не понять), художники, астрологи и, конечно, дурные жены. Главный прием комизма - как во все времена, преувеличение, гипербола. Но рядом с ней существуют и более тонкие приемы - логические и психологические парадоксы. Образец их дал поэт Фокилид еще в VI в. до н. э. когда сатирических эпиграмм как жанровой разновидности не было и в помине. Фокилид был из города Милета, а Милет по-соседски люто враждовал с крошечным островком Леросом. И Фокилид сочинил двустишие, запомнившееся на все века античности:
Так говорит Фокилид: негодяи леросцы! Не кто-то -
Все!!! Исключение - Прокл. Впрочем, леросец и Прокл.
Мы знаем, что слово "эпиграмма" прижилось в европейских языках именно в значении "маленькое сатирическое стихотворение" - самом нехарактерном для греческой эпиграммы. Но этому причиной уже не грек, а римлянин - поэт I в. н. э. Марциал. Из всех образцов, которые предлагала ему греческая эпиграмматика, он - по складу ли характера, по духу ли времени - выбрал именно сатирические эпиграммы, написал их 12 книг, и написал так, что с тех пор при слове "эпиграмма" всякому поэту вспоминаются именно они.
Собственно, основной части греческой Антологии на этом конец. Остаются разнородные приложения. Первое из них - книга XII, "антология в антологии" - "О мальчиках", составленная (в основном из собственных стихотворений) во II в. н. э. Стратоном из Сард. Любители непристойностей не найдут здесь ничего для себя интересного: дальше пожара в сердце, страстных поцелуев да поминаний про Эрота и Гани-меда здесь дело не идет. А для грека, привыкшего к тому, что между 10 и 18 годами каждый проходил через этот опыт, смущающего было еще меньше.
Книга XIII, очень небольшая, объединена формальным признаком - редкими стихотворными размерами. Обычно эпиграммы писались элегическим дистихом - строчка длинного гексаметра, строчка чуть более короткого пентаметра; о причинах его популярности будет речь чуть дальше. Реже применялся более простой размер - ямбический триметр. Остальные ритмы использовались только как эксперимент. Вот эта стиховая лаборатория и составила XIII книгу - вплоть до фигурных стихов, в которых строчки, располагаясь на странице, складывались в очертания яйца, секиры и т. п.
- это, напротив, давняя и важная часть античной жизни: обычно прорицатель, вдохновленный богом, отвечал на заданный вопрос бессвязными возгласами, а жрецы укладывали эти речения в более или менее связные стихотворные фразы и в таком виде преподносили спрашивавшим. Без обращений к оракулу не обходилось ни одно важное историческое событие, изречения оракулов записывались, запоминались, цитировались историками и другими писателями; самые известные из этих цитат и вошли в XIV книгу Антологии.
Маленькая XV книга - это то, что в старину называлось "смесь": случайные мелочи, не нашедшие места в основном корпусе и собранные как попало в самом конце. А последняя, большая XVI книга - это уже настоящее приложение, причем не античного происхождения, а составленное филологами нового времени.
Дело было так. Огромная антология Кефалы не дошла до нас в подлинном виде, а дошла в двух переработках - одной расширенной, другой сокращенной. Расширенная редакция была составлена неизвестно кем около 980 г. она-то и состоит из перечисленных 15 книг и называется "Палатинская рукопись", потому что была обнаружена в конце XVI в. в Палатинской библиотеке немецкого города Гейдельбер-га; когда и как она туда попала - неизвестно. Сейчас большая часть этой рукописи хранится по-прежнему в Гейдельберге, а меньшая (результат наполеоновских конфискаций) - в Париже. Сокращенная же редакция антологии Кефалы была составлена в 1239 г. крупнейшим византийским филологом Максимом Планудом, по объему она в полтора раза меньше и состоит из 7 книг; сейчас она хранится в Венеции. Она была привезена из захваченной турками Византии в Италию в XV в. впервые напечатана в 1494 г. и триста лет служила основным источником знаний о греческой эпиграмме. Когда наконец была полностью опубликована "Палатинская рукопись" (только в 1772-1776 гг.!), то обнаружилось, что хоть она и "расширенная", целого ряда стихотворений, имеющихся в сокращенной "Планудовской рукописи", здесь нет. Эти стихи из Планудовской антологии были тщательно извлечены филологами и с тех пор печатаются в конце Антологии в виде приложения, а для удобства нумеруются как XVI книга.
Во второй половине XIX в. была предпринята попытка сделать, так сказать, приложение к приложению: к очередному изданию Антологии был добавлен еще один том с новонайденными греческими эпиграммами - иные нашлись на камнях при раскопках, иные - в цитатах при пересмотре древних авторов, иные - в средневековых рукописях. Издатели даже расположили их, как в образце: эпиграммы посвятительные, надгробные, описательные... Но находки продолжаются, издания за ними не поспевают, и о греческой эпиграмме мы будем говорить лишь по одному ее классическому памятнику - по Палатинской Антологии с дополнениями из Плануда.
2
Даже нашего беглого пересказа достаточно, чтобы увидеть: перед нами - настоящая энциклопедия духовного мира среднего человека греческой культуры. Почитание богов, верноподданность царям и императорам, память о старинной героической вольности, привязанность к родным местам, забота о доме и семье, обычный диапазон отношения к женщине от юношеских восторгов до старческого "всякая женщина - зло...", повседневный нелегкий труд в поле, в море, в лесу, нехитрые застольные отдохновения, развлекательные шутки над ближними, неглубокие размышления о жизни, смерти и судьбе, сводящиеся к здравому смыслу и разумной мере, любование красивыми предметами, похвалы - пускай с чужих слов - и Гомеру, и Платону, заботливо обставленная смерть и могила, надежда на добрую память в потомстве, - все это, прямо или косвенно, нашло выражение на страницах Антологии. Повторяем: речь идет о среднем человеке, об обывателе в хорошем смысле слова, о том, ради которого (и усилиями которого) существует вся наша культура. Не случайно Палатинская рукопись ждала издания двести лет - до конца XVIII в. когда литература открыла достоинство и красоту простой жизни маленького человека. XIX век не уставал любоваться этими стихотворными миниатюрами, да и в наше время читателю то и дело хочется вынуть из толщи Антологии первое попавшееся двустишие или четверостишие, полюбоваться его четкостью, слаженностью и законченностью и сказать: "какая прелесть".
Между тем, в античной литературе и античной жизни эпиграмма играла совсем не такую уж заметную роль. Ни один большой поэт не был эпиграмматистом-профессионалом, стяжавшим себе славу именно этим жанром, - опять-таки за исключением Марциала, который был не грек, а римлянин. Это было домашнее развлечение, вроде альбомных стихов, - каждый образованный человек при некотором старании мог написать эпиграмму не ниже среднего уровня Палатинской Антологии. Половина авторов Антологии для нас - пустые имена, ничего не оставившие, кроме этих нескольких десятков строчек. Вероятно, это и были такие светские любители, чьи случайные опыты случайно попали в поле зрения рачительных собирателей. Не надо, конечно, и преувеличивать: и альбомные стихи подчас бывают очень нужны и важны в литературе, и недаром Батюшков написал когда-то "Речь о влиянии легкой поэзии на язык". Малый жанр - отличное поле для эксперимента, и античные экспериментаторы умели им пользоваться. Здесь вырабатывались такие приемы языка и стиля, отголоски которых слышатся очень далеко по античной поэзии - вплоть до "Энеиды".
Исполинское дерево Антологии, осенившее своими ветвями чуть ли не всю греческую цивилизацию, выросло, как все деревья, из маленького семени. Мы уже знаем, из какого: слово "эпиграмма" по-гречески значит "надпись".
Греки любили чувствовать в окружающих предметах себе собеседников. Если площадь обносилась каменными столбами, то у нас на таком столбе было бы написано: "здесь - граница площади"; а грек писал: "я - граница площади". Это побуждало их чаще делать надписи, чем мы: предмет, отмеченный надписью, становился своим, ручным, как бы участником диалога. А надпись, явившись, стремилась стать стихотворной: так она лучше воспринималась и запоминалась. Письменность приходит в Грецию (из Финикии) в IX в. до н. э.; пять самых ранних сохранившихся надписей - это VIII в.; две из них - уже стихотворные. Древнейшей считается надпись на глиняном "кубке Нестора" (тезки гомеровского героя): строка ямбического триметра и две строки гексаметра:
Я - Несторов сосуд, к питью удобнейший.
Кто изопьет из сего сосуда, того обуяет
Страстная жажда любви Афродиты Прекрасновенчанной.
Следующая за ней - на сосуде, служившем наградой на состязаниях в пляске; сохранился только начальный гексаметр (пер. Н. Чистяковой):
Кто из всех плясунов усерднее нынче резвится...
Древнейшая посвятительная надпись в стихах - на бронзовой фигурке VIII в. гексаметры:
Я посвящен от Мантикла далекоразящему Фебу
Из десятины добыч - воздай ему, боже, за это.
Древнейшая надгробная надпись в стихах - VII в. гексаметр (пер. Н. Чистяковой):
Эту обитель, Дейдаман, воздвиг тебе Пигмас-родитель.
Однако не гексаметру было суждено стать формой древнегреческой эпиграммы. Гексаметр был стихом эпическим - ровным, однообразным, позволяющим нанизывать строки непредсказуемо долго. Как только рядом с эпосом в Греции явилась лирика - элегия, - она деформировала гексаметр в "элегический дистих" - чередование гексаметра с укороченным гексаметром, "пентаметром". Гексаметр звучал плавно и завершался женским окончанием - пентаметр давал резкий перебой ритма в середине и мужское окончание в конце. Получалась как бы двустишная строфа, в конце которой хотелось сделать остановку и паузу. Если переделать в элегический дистих только что приведенную посвятительную надпись Мантикла, то изменить придется только несколько слов, а ощущение законченности станет совсем иным:
Я посвящен от Мантикла далекоразящему Фебу
Из десятины добыч, - будь к нему милостив, Феб!
одно: само открытие элегического дистиха помогла родиться эпиграмме как малому жанру. Объем заставлял мысль законченно укладываться в две строки; соотношение строк побуждало в первой, длинной сообщить о главном факте, а во второй, короткой привести подробности или эмоциональный комментарий (именно так ведь и построен наш случайный пример); интонационный перелом в середине второй строки помогал украсить ее параллелизмом или антитезой. Если двух строк для эпиграммы мало - прибавляются еще две с такой же композицией, подчеркнутой или сильнее, или слабее. Четыре строки сам Платон считал предельным объемом для хорошей надписи ("Законы", 958е): если длиннее, то текст уже хуже охватывается сознанием, и впечатление начинает размываться.
Надпись - бытовое явление, эпиграмма - литературное. Чтобы произошел этот перелом в восприятии, чтобы стихотворная эпиграмма ощущалась в одном ряду с элегией и иной лирикой, а не со столбами "я - граница площади", нужны были подходящие обстоятельства и подходящий талант. То и другое совместилось в начале V в. до н. э.: явился поэт Симонид Кеосский (ок. 557-468). Это был новатор как раз такого типа, какой ценился в традиционалистической античной культуре: бережно сохраняющий все, что можно сохранить от прошлого, как можно незаметнее вносящий все новое и больше всего следящий за стройностью и внутренним единством того, что получается. А обстоятельства давали для надписей материал двоякого рода. Во-первых, это было время греко-персидских войн 490, 480-479 и последующих лет - а в этом неравном столкновении каждая победа казалась чудом и требовала благодарственной надписи богам. Во-вторых, это было время расцвета общегреческих спортивных игр - Олимпийских, Пифийских, Истмийских, Немейских, - и каждый чемпион, награждаемый по уставу статуей, хотел сопроводить ее надписью для потомков о своих успехах. Главным было событие, о нем нужно было сказать со всей точностью; в комментариях оно не нуждалось. Поэтому эпиграммы Симони-да поражают прежде всего краткостью, почти сухостью, и мастерством, с которым он вмещает в тесный стих не приспособленные к тому имена и факты:
Молви: кто ты? чей сын? где родина? в чем победитель?
Касмил; Эвагров; Родос; в Дельфах, в кулачном бою.
Главной специальностью Симонида была не эпиграмма, а величаво-громоздкая хоровая лирика: он был крупнейшим ее реформатором, без него в греческой литературе не было бы Пиндара. Эпиграммы были для него случайными заказами. Но выполнял он их так, что именно после него эпиграмма становится литературным явлением: люди не довольствуются чтением надписи, а задают вопрос, кто ее сочинил. Историк Геродот около 440 г. описывая Фермопилы, перечисляет три надписи, стоящие на поле боя, и об одной говорит, что ее по дружбе с покойным написал поэт Симонид. Видимо, в середине V в. в Аттике начинается собирание стихотворных надписей, разбросанных по Греции и посвященных самым разным предметам и событиям, - а заодно и появляются догадки о том, кто бы мог быть их автором. Конечно, при таких догадках первыми приходят на ум самые знаменитые имена; поэтому под именем Симонида ходит такое множество эпиграмм, что выделить из них подлинно симонидовские - задача неразрешимая. Не исключено, что даже самая прославленная из Симонидовых эпиграмм ему не принадлежит - двустишие от лица фермопильских бойцов:
Путник, весть отнеси согражданам в Лакедемоне:
Их исполнив приказ, здесь мы в могиле лежим.
Такое же множество ложно приписанных эпиграмм почему-то скопилось вокруг имени веселого Анакреонта. Писатели, заботящиеся о своей репутации, сделали вывод очень скоро: уже на исходе того же V в. до н. э. поэт Ион Самосский сам вставляет свое имя в текст надписи по случаю одной междоусобной победы:
"... Эти стихи сочинил самосский житель Ион".
Эпиграмма, переписанная в сборник рядом с другими эпиграммами - даже если этот сборник составляется начерно, для себя, с чисто познавательной целью и распространению не подлежит, - это уже совсем не то, что эпиграмма, высеченная на камне и неотрывная от предмета. Предмет перестает быть главным - главным становятся стихи. Можно сочинить такую эпиграмму, которой никогда не было на камне, но которая вполне могла бы там быть, - и она отлично уляжется в сборник. Начинает появляться по нескольку эпиграмм на одно и то же событие или предмет, поэты как бы заочно соревнуются друг с другом. Сухой лаконизм эпиграмм Симонида, похожих на анкеты, перестает быть идеалом: теперь у поэтов больше места и возможности для попутных размышлений или эмоционального комментария к сообщаемому.
Так превращение эпиграммы из предмета быта в предмет литературы раздвигает ее тематические рамки. И здесь решающей оказалась встреча письменного жанра эпиграммы с устным жанром совсем другого рода - сколием.
Сколий - это застольная песня с подхватом на довольно сложный мотив, с очень широким кругом тем: обращения к богам, поминания героев, похвалы друзьям, моральные поучения. Серьезной литературой они не считались и вне застолий практически не бытовали; образцов сохранилось очень мало. Вот пример: два стиха одинаковых и плавных, потом - резко непохожий, как встряска, третий, а потом уравновешивающий четвертый:
Первый дар человеку - дар здоровья;
Дар второй - красота; достаток честный -
Ему третий дар; а за вином
Радость в кругу друзей - это четвертый дар.
Встреча со сколием определила судьбу эпиграммы. Он предложил ей новые темы. Пока эпиграмма ощущалась как надпись - хотя бы как бывшая надпись, - она могла быть только посвятительной или надгробной. Теперь законными стали наставительные темы (опыты таких надписей в стихах делались и раньше, но успеха не имели): ведь стоит переложить приведенное четверостишие элегическим дистихом, и получится четкое, складное и доброе нравоучение, сразу ложащееся в память. И, что еще важнее, открылись две темы, в надписях немыслимые: любовная и застольная, со всем богатством их вариаций. А в широком промежутке между типично-эпиграмматическими и типично-сколиастическими темами открывался простор для тем описательных - для тех случаев обычной, окружающей нас жизни, которые дают поводы и для приношений богам, и для поминания покойников, и для веселья, и для раздумий. До сих пор эпиграммами отмечались выдающиеся события - теперь они охватывают и повседневное течение жизни, в котором, оказывается, тоже есть своя поэзия.
3
Со времен Симонида прошло сто лет, мы уже в IV в. до н. э. Греция устала от войн с персами и еще больше от междоусобных войн. Людям хочется оставить политику политикам, войну - наемникам и уйти в частную жизнь. На театре вместо политических комедий представляются бытовые, новорожденная наука этика занимается изучением человеческих характеров. На исходе века являются две философские школы, стоицизм и эпикуреизм, одна говорит: "слейся с миром", другая: "живи незаметно", но для простого человека это одно и то же. Величественные эпосы и трагедии отходят на дальний план - ни одного сохранившегося образца за все столетие. Для экспериментов с малой формой - эпиграммой - открывается широкий простор.
"Звезда") -
Смотришь на звезды, Звезда ты моя! О, если бы стал я
Небом, чтоб мог на тебя множеством глаз я смотреть!
Лохеанасса со мной, колофонского рода гетера, -
Ах, злополучные те, что на первой стезе повстречали
Юность подруги моей! Что это был за пожар!
Но имена тех, кто своим творчеством незаметно определил дух эпиграммы новой эпохи, - гораздо более скромные. Это Эринна из Телоса, Анита из Тегеи, Носсида из южной Италии, Мэро из Византия - всё женщины и всё из мест, далеких от культурных центров, даже с диалектизмами (конечно, преднамеренными) в языке. Это у Эринны большая эпиграмма становится сердечным плачем по подруге, и это у Аниты появляются надгробные надписи любимым животным. Перед нами фон, на котором в следующем поколении возникнут идиллии Феокрита. Окончательно делает эпиграмму бытовой и домашней старший современник Феокрита, один из самых своеобразных поэтов Антологии - Леонид Тарентский (начало III в. до н. э.). Он был бедняк, вел бродячий образ жизни, бравировал этим и писал о простых, как он, людях. Его любимый род - посвятительные (реже надгробные) эпиграммы, перечисляющие простые и грубые предметы, из которых складывается быт: утварь столяра, рыбака, мужика, пастуха, охотника, виноградаря и т. д. Нынешнему читателю трудно удержаться от соблазна назвать его реалистом и народолюбцем. Но здесь необходима очень важная оговорка. Образы стихов Леонида очень близки к быту, они как бы нарочно привлекают читателя своей непривычностью в торжественном размере стиха. Но стиль речи Леонида Тарентского - отнюдь не бытовой: он пишет до крайности вычурно, щеголяет редчайшими словами, сам выдумывает новые, выворачивает фразы и играет тонкими намеками на скрытый за простыми картинками непростой смысл.
Бросив свое ремесло, посвящает Палладе Афине
Гладкий, негнущийся локоть, пилу с изогнутой спинкой,
Скобель блестящий, топор и перевитый бурав.
Это не античный реализм, это скорее античное барокко. Передать это в переводе не удается; пусть русский читатель представит себе стихи из сегодняшнего уличного быта, написанные на церковнославянском языке, - и он сможет вообразить впечатление современников от стиля Леонида Тарентского. Впечатление было сильное, его помнили наизусть еще в Риме при Цицероне, но ценили автора прежде всего именно как фокусника языка. Основное направление развития эпиграммы пошло по другому пути.
Этот другой путь наметился в творчестве поэтов, работавших в конце IV в. на Самосе и Косе, а в III в. перебравшихся в Александрию. Первый в их ряду - Асклепиад Самосский с его товарищами Гедилом и Поси-диппом, последний - Каллимах, признанный законодатель александрийского вкуса. Здесь в новооткрывшемся перед эпиграммою тематическом мире внимание сосредоточилось не на быте, а на чувстве. Асклепиад подхватил ту любовную тему, которую задал эпиграмме Платон, и сделал это блестяще: у нынешнего читателя, привыкшего гадать над стихами: "искренне или неискренне", они оставляют неизменное впечатление искренности (в переводе оно слегка стирается). Лучшие его эпиграммы кажутся свернутыми элегиями; и когда через полтораста лет Катулл стал писать первые любовные элегии от собственного лица, опыт Асклепиада не прошел для него даром. Асклепиаду удалось совместить в эпиграмме и книжную и (редкость в греческой литературе) народную традицию - он едва ли не первый вводит в эпиграмму жалобы влюбленного, томящегося на холоде перед запертой дверью возлюбленной:
Я у порога брожу, вымокший весь под дождем,
Раненный жгучею страстью к обманщице этой... Киприда
Бросила мне не любовь - злую стрелу из огня.
Гедил и Посидипп более традиционны, чем Асклепиад, у них больше эпиграмм, подходящих под старое понятие "надписи", но темы и чувства - вино и любовь - у них сходные, многие эпиграммы в научных изданиях помечены щепетильным сомнением в авторстве "Асклепиад или Гедил"", и было даже предположение, что Асклепиад, Гедил и Посидипп издали свои эпиграммы в коллективном сборнике. Самос, Кос и соседние острова были под постоянным политическим контролем Египта - понятно, что наши поэты бывали в Александрии, и молодые александрийские поэты внимательно к ним прислушивались. Самый видный писатель следующего поколения, александриец Каллимах (ок. 300-240 гг. до н. э.), прославившийся как реформатор вкуса - малые произведения вместо больших, непривычные вместо традиционных, ученые вместо общедоступных! - не оставил без внимания и эпиграмму. Ей по-особенному повезло в его творчестве: внимание поэта было сосредоточено на других, более оригинальных жанрах, и он писал эпиграммы лишь между делом. Поэтому свою ученость, манерность, стилистическую темноту, которой он славился, он приберег для главных своих задач, а в эпиграмме тренировался в противоположном - в ясности и гладкости стиля:
Слезы в глазах у меня. Вспомнил я, сколько мы раз
В доброй беседе вдвоем до заката сидели. А ныне
Ты уж четырежды прах, галикарнасский мой друг!
У Асклепиада и Посидиппа в эпиграммах был живой язык со всеми его легкими шероховатостями - у Каллимаха он застыл в блестящую законченность, где каждое выбранное слово - наилучшее, и ничего нельзя ни убавить, ни прибавить. Передать это в переводе невозможно - все равно как в переводе Пушкина. Предельно вычурный стиль Леонида Тарентского и предельно прозрачный стиль Каллимаха - два полюса, достигнутые эпиграммой к середине III в. до н. э. между которыми располагалась вся гамма тем и стилей, открытая для дальнейшей разработки.
Дальнейшую разработку осуществили три поколения поэтов, ведущие мастера которых - Антипатр Сидонский (ок. 170-100), Мелеагр Гадарский (ок. 130-60) и Филодем Гадарский (ок. 110-40). Сидон - город финикийский, Гадара - палестинский (это там Христос изгонял бесов из бесноватых), но никаких следов восточного происхождения в их стихах найти невозможно - так мощен был пласт греческой культуры на эллинизированном Востоке. Антипатр работал, кажется, преимущественно в Малой Азии, Мелеагр - на острове Кос, а Филодем - в Неаполе и окрестностях. Антипатр предпочитал темы серьезные и стиль строгий, он любит картины редкие и поучительные, его риторика - отточенная и веская. Мелеагр усвоил у александрийцев одну тему - любовную, и варьирует ее до бесконечности с редким разнообразием: и девушки, и мальчики, и страстное увлечение, и мимолетное приключение, и ликование, и отчаяние, и насмешка. Он - профессионал-эпиграмматист, не забывает и других традиционных антологических тем; стиль для него уже не проблема - все образцы заданы классиками, остается только комбинировать и развивать их. Если Асклепиад был Катуллом эллинистической поэзии, то Мелеагр - ее Овидий, по удачному выражению одного исследователя. Наконец, Филодем и в этой любовной теме выбирает себе лишь малую часть и разрабатывает ее до деталей - это самая легкомысленная любовь, случайные'' уличные знакомства, колебания между одной, и другой, и третьей красоткой (какая милей"), досадное безденежье и надежда на друзей и покровителей, - и все это легким, беззаботным слогом, усвоенным смолоду и не требующим особой заботы.
- Здравствуй, красавица. - Здравствуй. - Как имя?
- А сам как зовешься?
"
- Есть один человек. - А со мною поужинать хочешь"
- Если желаешь. - Прошу. Много ли надо тебе?
- Платы вперед не беру. - Это ново. Потом, после ночи,
Сам заплати, как найдешь. Честно с твоей стороны.
" Я пошлю за тобой. - Объясню. Но когда же?
- Как ты назначишь. - Сейчас. - Ну, хорошо. Проводи.
Эта легкость - отчасти потому, что сочинение эпиграмм было для Филодема не главным делом жизни: он был профессиональный философ-эпикуреец, руководитель многих учеников, плодовитый автор ученых и полемических трактатов, частично сохранившихся и очень нелегких дли чтения. На эпиграммах он как бы отводил душу, и это чувствуется даже современному читателю.
4
Школа Филодема находилась вблизи Неаполя, покровителем его был римский сенатор, о Филодеме добрым словом (не называя имени) отзывается Цицерон, на старости его лет у него бывали молодые Вергилий и Гораций. Это значит: греческая эпиграмма начинает завоевывать Рим. На исходе I в. до н. э. начинается эпоха Римской средиземноморской империи. Греческий язык давно был вторым языком каждого образованного римлянина, многие для упражнения писали стихи по-гречески, некоторые эпиграммы, подписанные римскими именами, остались в Антологии. Центром этой тренировки были риторические школы, они прочно обосновались в Риме к началу I в. н. э. интересные воспоминания об этих школах, этих людях и этих занятиях оставил Сенека Старший, отец известного философа, и некоторые перечисляемые им имена мы находим среди авторов Антологии. Еще Цицерон произнес (во славу поэзии) судебную речь в защиту поэта Архия, своего подопечного ("клиента") - этот Архий тоже оставил в Антологии свои стихи. Самый талантливый из поэтов послефилодемовского поколения, Кринагор, живет в греческих Митиленах, но то и дело посещает Рим с какой-нибудь делегацией, и каждый раз эта поездка сопровождается стихотворением или несколькими.
Расширение читательской публики влечет и перемену поэтической тематики. Римлянам мало интересны были греческие любовные излияния и надгробные надписи: в Риме любили и умирали так же, как и за морем. Римскому читателю хотелось новинок и диковинок. Первоочередными новинками, конечно, были политические: победы римского оружия, триумфы, великолепные постройки и пр. Греческие эпиграмматисты по требованию римских покровителей откликались на эти события, но без особенного усердия: их легко опережали латинские борзописцы, конкурировать с которыми было трудно. Гораздо охотнее теперь писали о модных актерах, танцовщиках, ораторах, врачах, даже гладиаторах; о землетрясениях, наводнениях, далеких городах и островах, которые не каждому римлянину случалось увидеть; даже о технических новинках вроде водяных часов или водяной мельницы.
Хоть бы про близкий рассвет громко петух голосил!
Нимфам пучины речной ваш труд поручила Деметра:
Как зарезвились они, обод крутя колеса! Видите?
Ось завертелась, а оси крученые спицы
Снова нам век наступил золотой: без труда и усилий
Начали снова вкушать дар мы Деметры святой.
Сразу больше стало и сюжетных эпиграмм: рассказ об интересном случае всегда занимательнее рассказа об интересном предмете. Наиболее плодовитыми писателями первой половины I в. н. э. были Антипатр Фессалоникийский и Филипп Фессалоникийский; они талантливы, в их стихах видно достойное мастерство, но запоминаются эти стихи плохо, и трудно отделаться от впечатления, что авторы писали их равнодушно. Тут же появляются формалистические эксперименты - верный признак того, что поэтическая энергия исчерпывается, идут в ход приемы ради приемов. Леонид Александрийский изобретает "изопсефические стихи" - такие, в которых сумма числовых значений букв первого двустишия равна сумме числовых значений букв второго двустишия. А Никедем Гераклейский изобретает "анациклические стихи" - такие, которые можно слово за слово читать сзади наперед, и сохранится не только смысл, но и стихотворный ритм.
Кончился I в. н. э. с его придворными сотрясениями, наступил спокойный II в. н. э. получивший название "эллинского возрождения". Римская культура втянулась в греческую и стала находить удовольствие в том же, что и та. Наступает как бы эпоха повторения пройденного. Сказывается это преимущественно в двух областях. Во-первых, в стихах о славном прошлом: возрождается спрос на похвальные стихи в честь Гомера, Софокла, Платона, фермопильских героев, развалин когда-то славных городов и т. п. Во-вторых, в стихах о вечном настоящем: о скромных предметах, которые посвящают маленьким богам маленькие люди, и о родственных чувствах, которые испытывают дети, хороня отцов, или отцы, хороня детей. Сказывается это еще в одной области, самой своеобразной: новые поэты пишут вариации на темы старых поэтов, некоторые полюбившиеся старые эпиграммы обрастают подражаниями и парафразами в несколько слоев, и эта мода продолжается до самой поздней античности. Запомним это: нам придется еще вернуться к такому не совсем привычному для нас явлению.
- друг и адресат писем Сенеки), ее классиком - Паллад Александрийский в конце IV в. н. э. Собственно связь между сатирической эпиграммой и ее литературным фоном можно проследить: речь идет о человеческих типах и характерах (мужик, столяр, лентяй, хвастун...), они стали предметом разработки еще при Леониде Тарентском, вкус к этой теме вновь оживился в пору "эллинского возрождения", и все, что осталось Лукиллию, - сменить знаки, найти в каждом типе достойное не умиления, а осмеяния.
Скряге Гермону приснилось, что он израсходовал много;
Из сожаленья о том утром повесился он.
Раз довелось увидать Антиоху тюфяк Лисимаха -
И не видал тюфячка после того Лисимах.
Архилоха, то во всяком случае от эпиграммы Симонида на Тимокреонта (в форме автоэпитафии последнего).
Непосредственных продолжателей в греческой эпиграмме Лукиллий не имел - зато он дал толчок своему римскому подражателю Мар-циалу (конец I в. н. э.), а тот своим мощным творчеством определил облик эпиграммы на много веков вперед. Сатирическую традицию в греческой поэзии подхватывает ненадолго во II в. Лукиан, но по сравнению с его сатирами в прозе стихи его все-таки бледны. Затем в истории греческой эпиграммы, как и вообще античной литературы, наступает перерыв: III в. н. э. отмечен экономическим кризисом, политическим хаосом и культурным бесплодием. Но как только средиземноморская империя выбирается из этого кризиса в виде христианской военно-бюрократической монархии, то первым крупным греческим поэтом, с которым мы встречаемся, оказывается опять сатирик-эпиграмматист - Паллад. Он грубее Лукиллия по форме: стих его часто спотыкается, а язык его полон и вульгаризмов, и варваризмов (в том числе латинизмов). Он резче Лукиллия по содержанию: там перед нами аристократ, снисходящий до быта, здесь - школьный учитель, ничего не наживший до старости лет и вдобавок преследуемый за язычество. В нем больше обобщающей силы: там, где Лукиллий говорит о типах людей, Паллад выступает с мрачными сентенциями относительно всего человечества (начиная, конечно, с женской его половины):
Всякая женщина - зло, но дважды бывает хорошей:
Раз - на ложе любви, два - на последнем одре.
Золото, пища льстецов, порожденье заботы и горя!
Наг я на землю пришел и наг сойду я под землю, -
Стоит ли стольких трудов этот конец мой нагой"
Стихи Паллада были очень популярны и на Востоке империи и даже на варваризующемся Западе (их переводили в Риме и выцарапывали на стенке нужника в Эфесе), но началом новой литературной традиции они не стали - официальная литература оказалась сильнее.
Христианство мало повлияло на поэтику эпиграммы. Здесь перед писателями было два пути: очень легкий и очень трудный. Легкий - это вливать новое вино в старые мехи, не утруждая себя размышлениями: так написана I книга Антологии. Трудный - это искать в наборе душевных движений, открытых и описанных эпиграмматистами за пять столетий, такие, которые были ближе чувствам христианина: так написана VIII книга Антологии, и по ней видно, как нелегко давался такой поиск Григорию Богослову.
подражания античным поэтам ценились не только в эпиграмме. Мы уже говорили (и будем говорить), как поздние поэты упражнялись в том, чтобы своими словами пересказать такое-то стихотворение раннего поэта. Если посмотреть на имена, мы увидим: очень многие из этих пересказчиков - поэты ранневизантийской эпохи.
VI в. Агафий Миринейский, историк и стихотворец, составляет "Круг" ("Кикл") - сборник, послуживший материалом и образцом для Антологии Кефалы.
Конечно, Агафий был не первым, кому пришла в голову мысль отобрать и объединить лучшее из бескрайнего обилия эпиграмматической продукции. У него были предшественники, и мы уже знаем некоторые имена. Около 70-60 г. до н. э. памятный нам поэт Мелеагр Гадарский, правильно угадав, что творческий период становления жанра эпиграммы уже завершился, составил сборник "Венок" из стихов за 600 лет - начиная от Архилоха и кончая своими собственными. Старые стихи ему пришлось собирать самому или с помощью изданий, выпущенных трудолюбивыми александрийскими грамматиками; для стихов Каллимаха и его поколения он уже располагал их авторскими сборниками; свои собственные стихи он добавлял в очень большом количестве, разумно полагая, что это лучшее средство обеспечить им бессмертие. В стихотворном предисловии (в IV книге нынешней Антологии) он перечисляет 47 собранных им поэтов; на самом деле их было, конечно, больше. Располагал он этот материал не по авторам и не по темам, а в алфавитном порядке первых строчек стихотворений - сказалась выучка, приобретенная в больших библиотеках александрийской эпохи. До сих пор в лежащей перед нами Антологии местами встречаются группы стихотворений, первые строки которых соблюдают алфавитный порядок, - это обрывки "Венков" Мелеагра и его продолжателя Филиппа.
Филипп Фессалоникийский взялся за составление второго "Венка" через сто лет после Мелеагра, около 40 г. н. э. когда набралось достаточно нового материала и стало ясно, что новые стихи не совсем похожи на старые. Он тоже расположил их по алфавиту первых строчек и тоже снабдил стихотворным вступлением, дошедшим до нас. Главными фигурами в его сборнике были Антипатр Фессалоникийский, Филодем, Кринагор и, конечно, сам составитель. А затем наступают потемки. Для третьего тома "Венка", еще сто лет спустя, около 140-150 г. еще нашелся составитель по имени Диогениан Понтийский, но предисловия от него не осталось, и о принципах его составления можно только догадываться. Свой сборник он уже назвал не "Венок", а "Цветник" - "антология": это ему мы обязаны термином, закрепившимся во всех языках. Дальше, кажется, выпускаются только авторские сборники (например, "Все размеры" Диогена Лаэртского - стихи о знаменитых философах, нарочно написанные не только элегическим дистихом, а и более сложными формами стиха). Впрочем, некоторые не стеснялись добавлять к своим стихам и чужие на ту же тему (мы видели, что так построил свою книгу "О мальчиках" Стратон): получались книги, стоявшие на грани авторского сборника и антологии.
Агафий, насколько мы можем судить, первый внес в построение антологии важное новшество - расположил материал в осмысленной тематической последовательности. Во вступлении (IV, 3, 113-133) намечена тематика семи книг его "Круга": эпиграммы посвятительные - описательные - надгробные - наставительные - сатирические - любовные - застольные. Очень может быть, что у него были предшественники на этом пути здравого смысла, - но это уже область догадок. "Круг" Агафия имел большой читательский успех и ходил по рукам до XIII в. Но в конце концов он был вытеснен еще более монументальным сводом - Антологией Константина Кефалы, константинопольского протопопа, созданной, как уже говорилось, около 900 г. Только что миновало смутное время иконоборства, начиналось так называемое Второе византийское возрождение, и античное наследие пользовалось вниманием и уважением. Кефала, как мы знаем, сохранил тематическую композицию Агафия и только переставил некоторые разделы и добавил несколько новоприобретенных довесков. Мы уже видели этот его план.
5
однообразная упорядоченность. Конечно, не в масштабах целой книги, но хотя бы в пределах нескольких страниц: там, где подряд друг за другом следуют вариации одной и той же эпиграммы под разными именами, но с самыми малыми различиями. Античных и средневековых читателей это радовало, современного читателя может раздражать.
Вот самый классический пример - 28 эпиграмм о медной статуе телки, изваянной в V в. до н. э. скульптором Мироном (IX, 715-742):
715 (псевдо-Анакреонт):
Дальше паси свое стадо, пастух, - чтобы медную телку,
Словно живую, тебе с прочим скотом не угнать.
Телка лита не из меди - нет, время ее обратило
В медь, и Мирон солгал, будто 6 он создал ее.
717 (Эвен):
То ли снаружи тут медь облекла живущую телку,
718 (он же):
Может быть, скажет сам Мирон: "Не я сотворил эту телку:
Эта - живая, а я образ лишь воспроизвел".
719 (Леонид Тарентский):
Где я паслась, привязал к каменной базе меня.
Если бы ноги мои не застыли в Мироновом камне,
Я б средь других коров, верно, паслась на лугу.
Что ты, теленок, мычишь" Зачем в мое тычешься вымя?
И мастерство не дало этим сосцам молока.
722 (он же):
Эту корову, пастух, обойди стороной: на свирели
723 (он же):
Я из свинца и из камня; но ради тебя я готова,
Мирон-ваятель, щипать лотос и даже камыш.
724 (он же):
Не Прометеем одним, но и тобою, Мирон.
725 (аноним):
Мирон однажды искал свою телку средь стада живого;
Смог он ее лишь узнать, телок прогнавши других.
В чреве своем корова, родив, создала эту телку;
Мирон своею рукой телку не создал - родил.
Я из меди, но я мычала бы, словно живая,
728 (Антипатр Сидонский):
Кажется, телка сейчас замычит, а ежели медлит -
Медь виною тому. Мирон же здесь ни при чем.
729 (аноним):
Дивным искусством твоим, Мирон, я буду пахать.
730 (Деметрий Вифинский):
Если увидит меня, то мычать начинает теленок,
Бык меня хочет покрыть, гонит за стадом пастух.
Здесь меня Мирон поставил. Пастух же, считая живою,
Камнями гонит меня, будто бы я отстаю.
732 (Марк Аргентарий):
Встретясь с моим пастухом, скажи ему, путник, что здесь вот
733 (аноним):
Эту телку нам выделал Мирон, хоть к ней и теленок
Ластится точно к живой, мать в ней увидя свою.
Мирон, ее изваяв, ввел тебя, ярый, в обман.
735 (он же):
Телкой твоею обманут, о Мирон, теленок: блуждая
Возле, он думает - есть в меди ее молоко.
Что же ты, Мирон, не смог вложить живое дыханье
В телку, пока не застыл в ней металлический бок?
737 (Диоскорид):
Медную гонишь, пастух, и бьешь ты телушку, искусством
738 (Юлиан Египетский):
В этой телке боролась Природа с великим Искусством:
Мирон обоим принес равную славу и честь.
Если смотреть, то Искусство похитило силу Природы,
739 (он же):
Овод, обманутый Мироном, зря ты стараешься жало
В неуязвимую грудь медной коровы вонзить!
Не осуждаю тебя, - что для овода в этом дурного,
"
740 (Гемин):
Крепко прикованной телка стоит на своем пьедестале:
Если отпустишь ее, в стадо она убежит.
Медь ведь мычит! погляди, как живой ее создал художник:
741 (он же):
Медная ты, но гляди - к тебе плуг притащил хлебопашец,
Сбрую и вожжи принес: телка - обманщица всех!
Мирона было то дело, первейшего в этом искусстве:
742 (Филипп Фессалоникийский):
Сними с меня, о пахарь, иго тяжкое,
Плуг унеси железный, землю роющий:
Живым ведь мясом Мирон не одел меня,
Да так, что мнится, будто я мычу порой, -
Однако камень не пускает к пахоте.
Мысль здесь одна, постоянная в эпиграммах обо всех произведениях искусства: "неживая, но как живая!" Как сказать это по-разному?
(1) Простейший способ - свести неживое с живым, и чтобы живой принял медную статую за живую. Какие здесь возможны живые партнеры" (а) бык: 734, "не пытайся покрыть эту телку"; (б) теленок: 733, "не ласкайся к мнимой матери"; 721, "не ищи в ее сосцах молока"; 735, "нет его там!"; (в) овод: 739, "не пытайся ужалить медь"; (г) пахарь: 741, "не впрягай ее в плуг"; 742, "а если впряг, то распряги"; (д) пастух: 731, "не гони меня со стадом"; 737, "не бей меня за то, что я не двигаюсь"; 725, "отгони живых, и увидишь, что я не живая"; 715, "... а лучше паси свое стадо в сторонке, чтоб не спутать"; (а-б-д) все сразу: 730, "Если увидит меня, то мычать начинает теленок, / Бык меня хочет покрыть, гонит со стадом пастух".
"я была, как все в стаде, но Мирон сделал меня неподвижной"; 727, 728, "я и мычала бы, но Мирон сделал меня немой"; 720, "я паслась бы, но Мирон сделал меня неподвижной"; 729,740, "я и пахала бы, но Мирон сделал меня неподвижной"; 732, "если пастух будет сердиться, то это Мирон виноват, а не я".
"только этот внешний образ и создан Мироном"; 716, "и даже не Мироном, а безликим временем"; (б) или наоборот: это не образ, это живая телка, и только у творца не хватило сил для последнего ее оживления: 726, "Мирон родил ее своей рукой, как корова рожает утробой"; 724, "как Прометей творил людей из глины, так Мирон - телку из меди"; 723, "я не живая, но ради своего родителя готова быть живой"; (а-б) сразу: 717, "душа ли это вложена в медное тело, или медное тело облекло душу".
(4) И последнее, самое обобщенное - соотношение природы и искусства: природа в этой скульптуре - материал, искусство в ней - облик:
738, "коснись этой телки - почувствуешь природу, взгляни - почувствуешь искусство, подумай - поймешь, в чем их единство". От нехитрых острот мы постепенно поднялись до философских проблем. Читатель, вам не захотелось попробовать к этим двадцати восьми вариациям одного и того же парадокса приискать еще и двадцать девятую? Если да, то вы восприняли это стихотворение так, как воспринимал его античный читатель.
(Заметим: описания в эпиграмме нет, только впечатление. Опущена ли голова у телки, повернута ли, поднята ли, мы не знаем. Статуя не сохранилась, и ни одна из этих эпиграмм не поможет историкам искусства представить, как она выглядела. Считается, что греки мыслили пластическими образами. Может быть, но когда эти образы нужно было выразить словесно, греки мыслили риторическими фигурами. Так и здесь: образ - один, да и то не слишком ясный, а словесных конструкций вокруг него - двадцать восемь, одна другой контрастнее. Вот что такое настоящая риторика, царица словесных наук.)
- сети, но пользуются они ими каждый по-своему; и вот они приносят свои сети и добычу богу, чтобы тот не оставлял их своей милостью и впредь. Как написать об этом тринадцатью различными способами" Антология предлагает стихотворения VI, 11-14, 16, 179-186 (заметьте, что иногда один и тот же автор писал по нескольку вариаций, как бы состязаясь сам с собой). Может быть, кому-нибудь будет интересно дать себе отчет, чем одна вариация отличается от другой.
Вот третий пример: сюжетная эпиграмма о том, как жрец Кибелы столкнулся в пещере со львом, ударил в бубен и так напугал льва, что тот убежал: VI, 217-220, четыре вариации. И так далее: при желании таких подборок можно найти немало. И читать греческую Антологию можно двояким способом. Если читателю интереснее поэты, чем стихотворения, - он раскроет указатель авторов и будет выборочно читать стихи Симонида, Леонида, Асклепиада, Мелеагра, Филодема, стараясь найти между стихами каждого поэта сходство и по нему составить представление об облике автора: часто это возможно (но не всегда). Если же читателю интереснее стихотворения, чем поэты, - пусть читает подряд, пробираясь между похожими друг на друга стихами и стараясь найти между ними разницу, ради которой они когда-то были написаны.
Всякое стихотворение кажется читателю чудом: жизнь встретилась с поэтом и внушила ему поэтическую мысль именно в данной неповторимой форме. Всякий поэт знает, что это не так: да, жизнь внушает мысль, но форма для этой мысли приходит та, которая давно стала традиционно-привычной для подобных мыслей. В цирке хороший фокусник показывает людям чудеса, и публика аплодирует. А очень хороший фокусник после этого поворачивается к публике боком и демонстрирует разгадку своих чудес - скрытые резинки и припрятанные платки и шарики. Древнегреческие поэты были очень хорошими фокусниками: они не боялись открывать перед публикой лабораторию своих чудес. Особенно это видно на таких книгах, как Палатинская Антология.
P. S. Греческие эпиграммы размером подлинника переводились на русский язык с начала XIX в. Три сборника под заглавием "Греческая эпиграмма" вышли в 1935,1960 и 1993 гг. Цитируемые здесь переводы - из этого накопленного общими усилиями запаса. Эпиграммы в этих изданиях были расположены по отдельным авторам - согласно с романтическим убеждением, что творческая личность в поэзии - главное, а безличная жанровая традиция - не главное. Потом впервые было предпринято издание избранных эпиграмм Палатинской Антологии, сохраняющее тематический план оригинала; покамест оно так и не вышло. Предисловием к нему и должна была быть эта статья.