Приглашаем посетить сайт

Гаспаров М. Л.: О поэтах.
Поэзия вагантов

ПОЭЗИЯ ВАГАНТОВ

Таинства Венерины, нежные намеки,
Важность побродяжная, сильному упреки,
Ежели, читающий, войдешь в эти строки,
Вся тебе откроется жизнь в немногом проке.

(Бернская рукопись)

Поэзию вагантов, как и все европейское средневековье в целом, открыли для нового времени романтики. Но открытие это было, если можно так сказать, замедленным и нерешительным. Знаменитый "Буранский сборник" (Carmina Burana), "царица вагантских рукописей", был обнаружен еще в 1803 г., а издания дождался только в 1847 г. И это несмотря на то, что в 1803 г. как известно, немецкий романтизм был уже в цвету и культ средневековья давно перестал быть новинкой. Создается впечатление, что романтики того времени просто затруднялись еще найти вагантам место в своем представлении о средневековье.

В самом деле. Романтики старшего поколения отчетливо представляли себе и латинский, и романо-германский элемент европейского средневековья: латинский элемент в лице богомольных монахов и священников, а романо-германский элемент - в лице рыцарей, исполненных платонической любви к своим дамам. Поэзия вагантов - латинские стихи клириков, бичующие Рим, воспевающие вино и нисколько не платоническую любовь, - никак не укладывалась в рамки такой картины. Разумеется, это продолжалось недолго. У романтизма было достаточно крепкое сознание, чтобы освоить и такие факты. Но это произошло уже в позднейшем поколении, когда романтизм стал менее католическим и более протестантским, менее воинствующим и более терпимым. К 40-50-м годам XIX в. относится основная масса публикаций вагантской поэзии (И. Шмеллер в Германии, Э. Дю Мериль во Франции, Т. Райт в Англии)1. К этому же времени относится и первое осмысление исторического места вагантов в европейской культуре, так называемый "вагантский миф" (Я. Гримм, В. Гизебрехт, Я. Буркхардт)2: предполагалось, что вагантство было первой попыткой эмансипации светского и плотского начала в новой Европе, дальним предвестием Возрождения и Лютера, а поэзия вагантов - безымянным творчеством веселых бродячих школяров, чем-то вроде народной латинской поэзии, вполне аналогичной той народной немецкой, английской и прочей национальной поэзии, которую так чтили романтики.

Как и многие другие романтические концепции, этот миф оказался очень живучим. До сих пор в популярных книжках, написанных неспециалистами, можно встретить описание ваганта с лютней среди толпы крестьян и горожан, воспевающего к их удовольствию вино и любовь или обличающего сильных мира сего3. Никакой научной критики эта картинка давно уже не выдерживает. Вполне понятно, что такое вульгарное представление вызвало в свою очередь реакцию: ученые конца XIX - начала XX в. во главе с таким авторитетом, как В. Мейер4, заявили, что вагантской поэзии вообще не было, что сочиняющий стихи бродячий школяр-оборванец - выдумка романтиков, а была ученая светская поэзия, создание высших клириков, полная духовного аристократизма, и лишь подонками ее пользовались бродячие певцы. Разумеется, такое утверждение - тоже крайность, для нынешнего времени уже устаревшая. Спрашивается, как же должны мы представлять место вагантов в истории средневековой поэзии?

1

противоположность Возрождению. Такой контраст немедленно окрашивает средневековую культуру в одиозно-мрачные тона: она кажется чуть ли не шагом назад, нарушающим общий ход прогресса европейской цивилизации. Заметим, что это относится исключительно к духовной культуре: вряд ли кому придет в голову сказать, что социально-экономический строй средневековья был регрессом по сравнению с античностью, но не редкость встретить утверждения, будто духовная культура средневековья была исключительно мрачно-аскетической и отвлеченно-фанатической и представляла собой регресс по сравнению со светлым и жизнелюбивым миром античности. "Средневековый гуманизм" - понятие, еще очень непривычное для современного сознания.

Между тем, средневековье, конечно, не было "бесчеловечным" провалом в истории духовного развития человечества. Средневековье создало свою картину мира, стройную и до мелочей рассчитанную и соразмеренную, человек был органической и гармонической частью этого мира и поэтому в какой-то мере оставался в нем "мерой всех вещей", оставался способен познавать этот мир, радоваться ему и наслаждаться им. Именно так представляли себе мир лучшие умы средневековья в ту самую эпоху, которую обычно называют "Высокое средневековье" или (более условно) "Возрождение XII в.". Именно такое восприятие мира мы и вправе называть гуманизмом. Конечно, средневековый гуманизм выглядит иначе, чем гуманизм Сократа, Эразма или Гете, но что же в том удивительного? Гуманизм романтиков, гуманизм просветителей, гуманизм Ренессанса, гуманизм средневековья, гуманизм античности - все они совсем не тождественны друг другу, но все они родственны в главном: уважении к человеку и к его месту в мире5.

У средневекового гуманизма были разные проявления. Эмоциональное приятие мира в "Солнечном гимне" Франциска Ассизского непохоже на рассудительно-книжное приятие мира у Иоанна Сольсберийского. Платонический образ творящей Природы у Алана Лилльско-го непохож на аристотелевски-строгую систему сущностей у Фомы Аквинского. Величавая статичность аллегорических поэм непохожа на бодрую действенность рыцарских романов. Ученая изысканность литературы высшего общества непохожа на ту словесность, которой жила публика полуученая и недоученая - та публика, среди которой нам и предстоит найти творцов и потребителей поэзии вагантов.

Как у всей средневековой культуры, у латинской средневековой поэзии было два корня один в античности, другой в христианстве. Обе основные темы вагантской поэзии, смутившие когда-то первых ее открывателей, - и гневное обличение, и чувственная любовь - имели свои прообразы и в том и в другом ее источнике.

Для обличительной темы эти источники очевидны: это ветхозаветные пророки, с книгами которых по страстной ярости вряд ли что может сравниться во всей мировой литературе, и это Ювенал с другими римскими сатириками, которых читали в средневековых школах, охотно черпая оттуда яркие примеры испорченности человеческих нравов. Для любовной темы эти источники - "Песнь Песней" и Овидий: "под двойной аккомпанемент Овидия и "Песни Песней" складывалась средневековая лирика", по афористическому выражению одного ученого6.

"Песнь Песней" толковалась в христианстве аллегорически - как брак Христа с церковью. Но это толкование открывало путь эротическим образам во всю религиозную и - шире - во всю христианскую поэзию средневековья. Расцвет такой образности приходится, как известно, на мистическую поэзию более поздних веков, но уже в XI в. мы встречаем такую знаменитую вещь, как "Quis est hie, qui pulsat ad ostium", переложение Песн. 5, 2-7, долгое время приписывающееся самому Петру Дамиани, великому аскету, проповеднику и поэту (в переводе сняты рифмы, очень слабые и в подлиннике, но ритм сохранен):

Кто стучит, кто стучит под окнами,
Ночь тревожа сонную?
Кто зовет: "О девица прекрасная,
О, сестра, подруга драгоценная,

Сын царя, сын царя всевышнего,

Я с небес нисшел в земные сумерки
Души смертных из плененья вызволить,
".
Встала я, ложе я покинула,
Бросилась к порогу я,
Чтобы дом мой распахнуть любезному,
Чтобы дух мой взвидел бы воочию

Но была улица пустынною,
Гость прошел и скрылся в ночь.
Что мне делать, что мне делать, горестной?
Вся в слезах я бросилась за юношей,

Сторожа, град ночной хранящие,
Взяв меня, схватив меня,
Сняли платье и надели новое,
Прозвенели в слух мой новой песнею,

Что касается Овидия, то его роль в формировании средневековой любовной поэзии еще более очевидна и общеизвестна7. XII век по праву носит условное название "Овидианского возрождения" (по аналогии с "вергилианским возрождением" IX в.): Овидия читали в школах, ему подражали прямо и косвенно (из произведений, сочиненных в XII в. и приписывавшихся самому Овидию, можно составить целую небольшую библиотеку), стихи его настолько были у всех на устах, что арагонский король, цитируя перед своим государственным советом его сентенцию "Важно завоевать, но сберечь - не менее важно", был уверен, что цитирует не Овидия, а Библию. Овидий чтился прежде всего как моралист, написавший "Лекарство от любви", но это не мешало авторам XII в. писать стихи, в которых воспевалось не лекарство, а любовь, и притом с откровенностью, превосходившей даже овидиевскую откровенность. Вот как пишет Серлон Вильтонский, латинский поэт второй половины XII в.:

Предан Венере Назон, но я еще более предан,


Я же по каждой горю: хватит ли духу на всех?
Раз лишь - и я утомлен; а женщине тысячи мало;
Ежели трудно и раз - как же я тысячу раз?
Я ведь умею желать лишь покуда девица желанна:

Если надежда - желанью исток, то, насытив надежду,
Можно ль надежду питать? Нет и надежды на то...

Читатель найдет и это, и еще более выразительные стихотворения Серлона Вильтонского в конце этой книги. Стоит обратить внимание лишь на одно: никакого преследования за безнравственность каноник Серлон такими стихами на себя не навлек, и, конечно, потому, что его современники очень хорошо понимали, что такое литературная условность, и понимали, что подражать стихам Овидия и подражать героям Овидия - вещи очень разные.

Таковы две традиции, христианская и античная, на скрещении которых развивается средневековая латинская любовная поэзия. Но такое скрещение - и это самое главное - происходит на двух разных уровнях и соответственно порождает два различных результата, два литературных явления - параллельные, но не тождественные. Разница этих уровней - как социальная, так и стилистическая. На одном уровне результатом является ученая панегирическая поэзия в честь знатных дам, на другом - вагантская поэзия.

"последнего поэта античности и первого поэта средневековья", в VI в. патетически прославлявшего меровингскую княгиню Радегунду, под чьим покровительством он жил в Пуатье. К началу куртуазного XII в. такие послания, полухвалебного, полуописательного, полудидактического содержания, становятся очень модными, особенно у поэтов так называемой луарской школы - Хильдеберта, Марбода, Бальдерика и их учеников. Образцы обращения к дамам завещал им не кто иной, как "отец церкви", святой Иероним, в чьей обширной переписке поучения льнувшим к нему духовным дочерям из лучшего римского общества IV в. занимают немалое место; образцами поэтической формы были Клавдиан, Фортунат и тот же Овидий, автор стольких стихотворных посланий (и любовных в том числе); стих у них - классический, гексаметр или дистих; стиль - тоже классический, весь из античных, заученных в школе словосочетаний. Цели панегириков бывали порой самые практические: Бальдерик Бургейльский, самый добродушный из овидианцев луарской школы, посвящает огромную поэму графине Адели Блуаской только с тем, чтобы в конце попросить у нее для себя ризу; получил он ее не сразу, пришлось напоминать об этом в другом послании. Тог же Бальдерик обменивался посланиями с учеными монахинями ближайших монастырей; эти послания - прямые "Героиды" Овидия на христианский лад, прославляющие любовь, но любовь христианскую, духовную:

Верь, я хочу, чтоб ты верила мне, и верил читатель:
Будь шутливо, перо, но целомудренна, жизнь.
В сердце питаю к тебе я непорочную страсть.
Девственность чту я твою, да живет она долгие годы,

Я - мужчина, а ты - девица, мы молоды оба,
Но поклянусь: не хочу стать я мужчиной твоим,
Я - мужчиной твоим, а ты - моею девицей:
Нет, да будет свята дружба в устах и сердцах.

Носителями этой высшей линии латинской светской поэзии были социальные верхи духовенства: аббаты, епископы, ученые и преподаватели монастырских и соборных школ. А в социальных низах духовенства, среди простых монахов и послушников, среди не учителей, а учеников соборных школ развивалась другая, низовая традиция любовной поэзии. Стих здесь был не классический, а более легкий и привычный - песенный стих церковных гимнов и секвенций; стиль здесь был тоже не классический, а сбивчивый и смешанный: вульгаризмы разговорной латыни перемежались библейскими реминисценциями, которые были у всех на слуху; и, наконец, к образному материалу Овидия и "Песни Песней" примешивался материал из третьего источника, самого интересного, но, к сожалению, самого темного для нас, - из народной песни.

Начало этого контакта низовой латинской словесности с народной поэзией на новоевропейских языках восходит по меньшей мере к IX веку - веку расцвета монастырской культуры в Европе. В раздираемой каролингскими раздорами Европе монастыри были самым жизнеспособным социальным организмом: они были хорошо укреплены, богаты, почти независимы от внешней власти, безукоризненно организованы внутренне и - что важнее всего - были тесно связаны с народной жизнью: монашеские кадры в основном рекрутировались из низов; и в хозяйстве, и в управлении имениями, и в церкви, и в школе монашество все время соприкасалось с окрестным крестьянством; монастыри унаследовали от "каролингского Возрождения" вкус к книжной латинской культуре, но не унаследовали презрения к "мужицкой грубости" народной культуры. От скрещения этих двух начал в монастырских кельях обновилась латинская и родилась немецкая и французская литература: монахи облекали для народа религиозные темы в народный язык и перенимали у него темы германского и романского фольклора для переложения на латинский язык.

Процесс этот был долгий, и ранние стадии его ускользают от нашего наблюдения. Лишь редкими одиночками попадаются в рукописях той поры такие стихотворения, как песня об анжерском аббате Адаме, "славном винопитием", или как "утренняя песня" с припевом на романском языке, в которой некоторые исследователи усматривают прообраз трубадурской "альбы", песни сторожа к спящим любовникам. Загадочно выглядит обрывок стихотворения "Теренций и скоморох": в содержании его нет ничего, кроме праздной брани, но само столкновение в споре поэта Теренция и скомороха, книжного комизма и народного шутовства, показывает, что это сопоставление двух культур было ощутимо для современников. В монастырях же, чтобы приучить неумелый язык малолетних школьников к экзотическим звукам библейских имен, был сочинен шутливый "Пир Киприана", очень скоро нашедший читателей и вне монастырских стен, удостоившийся чести быть переложенным в стихи для забавы королевских ушей и другой, не меньшей, а пожалуй и большей, чести - перейти в фольклор самых разных европейских народов, где отголоски его живут и по сей день. Наконец, нельзя забыть и таких предшественников будущего вагантства, как ирландские монахи, изгнанные с родины натиском норманнов и скитавшиеся по европейским дорогам от епископства к епископству и от монастыря к монастырю, зарабатывая подаяние ученостью. Самым талантливым из них был приютившийся в Льеже в середине IX в. Седулий Скотт, у которого в стихах мы находим и изысканные попрошайни о крове, еде и питье, и обличения неправедных правителей, и готовность ради красного словца шутить над святыми предметами, и даже то бранное выражение "Голиафово племя", которое потом станет самоназванием голиардов8.

"предвагантская" литература лишь на исходе монастырского периода европейской культуры - в начале XI в. К этому времени относится драгоценная антология "Кембриджских песен" - сборник из 50 стихотворений, составленный, по-видимому, в Лотарингии, на стыке германской и романской культур, а ныне хранящийся в Кембридже9. Сюда вошли стихотворения разного времени (самое раннее откликается на события 948 г. самое позднее - 1039 г.) и разного происхождения - песни о немецких императорах соседствуют здесь со стихотворением "О соловье" французского мэтра Фулберта Шартрского и с любовными "Стихами к отроку", писанными в Италии. Антологии такого рода, по-видимому, имели в это время уже довольно широкое хождение: сатирик Амарций (живший в середине XI в. и тоже в Лотарингии) описывает в одном месте, как богач приглашает к себе жонглера и тот развлекает его песнями о швабе, одурачившем жену, о Пифагоре и о соловье, - три песни на эти темы находятся и в кембриджской рукописи. Антология составлена из стихотворений разного содержания, но в расположении их заметен известный план. Вначале помещены стихи религиозного содержания, потом стихи на придворные темы (плач о смерти герцога, где чередуются полустишия на латинском и немецком языках; "Песнь Оттонова" о победе над венграми, стихи в честь немецких императоров, кельнского и трирского архиепископа и пр.), потом - стихотворные новеллы и анекдоты ("Снежный ребенок", "Лжец", "Дочь Протерия", "Лантфрид и Коббо", "Священник и волк" и др.), затем - стихи о весне и любви (в том числе "Весенние вздохи девушки", "Приглашение подруге" и "Стихи к отроку"), стихи дидактического содержания и, наконец, - несколько отрывков из античных поэтов, преимущественно патетического склада (из "Энеиды" и "Фиваиды"). Таким образом, сборник содержит материал, рассчитанный на любую аудиторию - двор, дружину, монастырское застолье, ученое собрание, школу, веселяющуюся молодежь.

Интересна художественная форма, которую получает этот народный материал под латинским пером не слишком ученого монаха. Об овидиевском влиянии здесь нет и речи: "овидианское возрождение" еще не настало, да и вообще составители кембриджского сборника не слишком начитаны в классике (хотя "Песнь Оттонова" и не лишена реминисценций из "Энеиды"). Зато у них на слуху те ритмы, с которыми они сталкиваются в каждодневной богослужебной практике - гимны и секвенции. В эти формы и облекают они без малейшего колебания свой нимало не религиозный тематический материал. Гимны были формой более простой и древней - вот как она звучала в традиционном использовании и в новом:

Знамена веют царские,
Вершится тайна крестная:

И предан на мучения!
Пронзили тело гвоздия,
Прибили к древу крестному:
Спасенья ради нашего

(Венанций Фортунат, VI в., пер. С. С. Аверинцева).

Приди, подружка милая,
Придя, моя желанная:
Тебя ждет ложница моя,

Ковры повсюду постланы,
Сиденья приготовлены,

С травой душистой смешаны...

()

Секвенции были формой сравнительно новомодной: это были сложные строфы и антистрофы, которыми антифонно перекликались два полу-хория церковного хора, по два раза повторяя один и тот же мотив, а затем переходя к новому. Вот как это звучало у классика этого жанра - Ноткера Заики (конец IX в.):

- Возрадуйся, Матерь божия,
Над коею вместо повивательниц
Ангелы божьи

- Помилуй, Иисусе господи,
Приявший сей образ человеческий,
Нас, многогрешных,
За которых принял ты муки...

"Кембриджских песнях" (14):

Послушайте, люди добрые.
Забавное придлючение,
Как некий шваб был женщиной,
А после швабом женщина

Из Констанца шваб помянутый
В заморские отплывал края
На корабле с товарами.
Оставив здесь жену свою
.

Этот принцип антифонного строфического построения удерживался в средневековой песенной лирике очень прочно. Впрочем, наряду с ним существовали и более простые, одноголосые секвенции (например, "Лжец"), а впоследствии развились и более сложные системы голосоведения, мотеты ("Озорная песня")10.

Главным новшеством в содержании "Кембриджских песен" является любовная тематика. В прежних известных нам осколках монастырской светской поэзии она еще начисто отсутствовала. Здесь она появляется впервые, и не без сопротивления: несколько стихотворений кембриджской рукописи тщательно вымараны кем-то из ее средневековых читателей (по обрывкам слов видно, что это были именно любовные стихи; пострадала и одна строфа в цитированном выше "Приглашении подруге"). Источник этой тематики - конечно, народная поэзия, и притом поэзия женская: едва ли не у всех европейских народов любовные песни - достояние прежде всего девушек и женщин. Постригаясь в монахини, женщины не забывали тех песен, что пели в миру: один капитулярий Карла Великого (789) специально запрещает в женских монастырях "winileodes scribere vel mittere" ("писать и посылать любовные стихи"; впрочем, эти слова допускают и другие толкования)11. Не случайно, что одно стихотворение (и один отрывок) в "Кембриджских песнях" прямо написаны от лица женщины, хотя латинским перелагателем их почти заведомо был мужчина-монах.

Женские голоса слышны в этой ранней любовной поэзии средневековья и в других произведениях. Таковы трогательные в своем простодушии "Жалобы монахини" (тоже сохранившиеся лишь в двух тщательнейше вымаранных рукописях, лишь недавно разобранных); таково удивительное стихотворение "Призрак возлюбленного", почти не имеющее параллелей в средневековой поэзии и прямо напоминающее немецкие романтические баллады; такова стихотворная переписка регенсбургских монахинь с их льежским наставником, а монахинь Ле Ронсере - с их анжерскими наставниками и товарищами по монашеству; таковы женские письма рифмованной прозой из мюнхенской рукописи конца XII в. писанные когда-то "от души", без заботы о литературности, и лишь потом собранные в некоторое подобие женского письмовника. В массе средневековой любовной лирики эти произведения немногочисленны, но они привлекают той неумелой непосредственностью, в которой современному читателю слышится искренность чувства, далеко не всегда уловимая в тогдашней поэзии. Пройдет одно-два поколения, любовная тема станет в низовой латинской поэзии дозволенной и даже традиционной, и тогда эти женские голоса заглохнут за дружным хором мужской (и даже очень мужской) поэзии вагантов.

"предвагантской" поэзией. Кембриджский сборник при всем распланированном разнообразии своего содержания писался неизвестным составителем только для себя и для товарищей по монастырю, а отнюдь не для более широкого распространения. Можно не сомневаться, что такие любительские сборники составлялись и хранились во многих монастырях - но именно хранились, а не распространялись. Поэтому до нас они почти не дошли. Лишь случайно сохранившимся обломком такой монастырской светской поэзии является так называемый "Риполльский сборник" X-XII вв. 12 В Риполльском монастыре св. Марии недалеко от Барселоны - месте почтенном, но довольно глухом - еще в X в. была переписана "Книга глосс" на Священное писание, ученая и скучная; но в ней осталось немало чистых листов, на которых несколько поколений риполльских поэтов занимались поэтическими упражнениями. Имена поэтов старших поколений даже известны: это аббат Олива и его друг Иоанн Флерийский, писавшие в первой четверти XI в. и монах Олива, писавший в середине XI в.; сочинения их - малооригинальные ученые и панегирические стихи. Имя поэта младшего поколения неизвестно: условно его называют "влюбленный аноним". Он писал в последней четверти XII в. стихи его озаглавлены: "Как сочинитель полюбил впервые", "Когда впервые увидел возлюбленную", "Разговор влюбленных", "Как впервые соединились" (это - довольно близкое подражание известной любовной элегии Овидия I, 5), "Скорбь о разлучении с подругой", "Похвалы подруге", "Похвалы подруге товарища", "Сновидение" и пр.; записаны эти стихи, во избежание соблазна, сплошными строчками, как проза. Качество этой поэзии различно: тяжеловатая неуклюжесть ученого стиля, еще не изжитая в этом уголке Европы, смешивается здесь с еще плохо освоенными новомодными звонкими ритмами. Во всяком случае, индивидуальность этого творчества вне сомнений. Монастырская светская поэзия, начав с переводов и переработок материала, занесенного со стороны, кончила тем, что стала выдвигать лириков с собственным опытом, манерой и талантом.

Однако есть общая черта, которая объединяет и начальную стадию этапа предвагантской лирики - резкие стихотворения вроде "Аббата Адама" или "Утренней песни", и среднюю стадию - "Кембриджские песни", и позднюю стадию - Риполльский сборник. Это - разрозненность творческих попыток, разъединенность творческих центров, малое распространение созданных образцов. Для того чтобы эта низовая линия латинской светской поэзии получила развитие, требовались иные, не монастырские социальные условия. Такие условия возникли в Европе в XII веке, веке крестовых походов, коммунальных революций, ранней схоластики и овидианского возрождения. Именно тогда предвагант-ская поэзия превращается в вагантскую.

Примечания.

1. Carmina Burana: lateinische und deutsche Lieder einer Handschrift des XIII Jahrhunderts... herausg. von J. A. Schmeller. Stuttgart, 1847; Du Merit Et. Poesies populaires latines ant. au XII s. Paris, 1843; Du Merit Et. Poesies populaires latines du moyen âge. Paris, 1847; Du Merit Et. Poesies inedites du moyen âge. Paris, 1854; The political songs of England, from the reign of John to that of Edward II, ed. by Th. Wright. London, 1839; The latin poems commonly attributed to Walter Mapes, ed. Th. Wright. London, 1841.

Schriften. Bd. Ill, Berlin, 1866; W. Giesebrecht. Die Vaganten oder Goliarden und ihre Lieder. - Allgemeine Monatsschrift fur Wissenschaft und Literatur, 1853; Burckhardt J. Die Kultur der Renaissancen Italien. Basel, 1860.

3. Так, например, стилизованы переводы в многократно переиздававшихся антологиях: LaistnerL. Golias: Studentenlieder des Mittelalter. Stuttgart, 1879; Symonds J. A. Wine, women and songs. London, 1884; и др.

4. Meyer W. Fragmenta Burana. Berlin, 1901.

5. См. статьи и переводы в сборниках: Памятники средневековой латинской литературы IV-IX вв. М.: "Наука", 1970; Памятники средневековой латинской литературы X-XII вв. М.: "Наука", 1972.

6. Из обширной литературы по сложнейшей проблеме возникновения новоевропейской любовной поэзии на основе народных, античных и христианских культурных источников см. недавний пересмотр вопроса у Dronke P. Medieval Latin and the rise of European love-lyric. Oxford, 1965; из более старых работ - Frings Th. Die Anfangc der europaischen Liebesdichtung im 11-12. Jh. Munchen, 1960; De Valous G. La poésie amoureuse en langue latine au Moyen Âge. - "Classica et mediaevallia", 13 (1952); Allen Ph. S. Medieval latin lyrics. Chicago, 1931; Brinkmann H. Geschichte der latelnischen Liebesdichtung im Mittelatter. Halle, 1925.

. Ovid and his influence. London, 1925; F. Munari. Ovid im Mittelalter. Zurich - Stuttgart, 1960.

8. B. I. Jarcho. Die Vorlaufer ues Golias. - "Speculum", 3 (1928).

"Die Cambridger Lieder (Carmina Cantabrigiensia)", hrsg. K. Strecker. Berlin, 1926.

10. H. Spanke. "Speculum", 7 (1932).

11. F. Lot. Winileodes. - "Archivum latinitatis Medii Aevi", 1 (1924).

12. L. N. d'Olwer. "Institut d'Estudios Catalans. Seccio historico-arqueologica. Anuari", 6 (1923) (нам недоступно).