1
Когда литературоведы в кратких очерках набрасывают путь развития науки поэтики в Европе с древнейших времен до наших дней, он обычно имеет такой вид. В древней Греции образец подлинно философского подхода к проблеме показал Аристотель в своей "Поэтике"; в более практичном и деловитом Риме вместо этого явился нормативный подход у Горация в его "Науке поэзии"; именно такой подход оказался понятнее и ближе теоретикам Возрождения и классицизма, строившим свое искусство по античным образцам, отсюда явилась "Наука поэзии" Буало; а потом, в борьбе с этой нормативностью, стал формироваться настоящий научный, исследовательский подход к проблемам поэтики.
В этой схеме сразу бросается в глаза пробел - полное молчание о средневековье. Это объяснимо: средневековье не пользовалось вниманием и уважением гуманитариев XIX в. вклад его в европейскую культуру стал заново оцениваться лишь в последние сто лет, и переоценка эта до популярных очерков еще не дошла. Но это и досадно: дело в том, что именно средневековью принадлежит создание того типа поэтики, который имел потом такую большую судьбу, - нормативной поэтики.
Приписывать создание нормативной поэтики античности в лице Горация неверно. Оба произведения, по которым современный читатель составляет представление об античной поэтике, - "Поэтика" Аристотеля и "Поэтика" ("Наука поэзии") Горация - замечательны именно тем, что на античную науку о поэзии они влияния почти не имели. Античная поэтика формировалась независимо от них. Местом этого формирования были грамматические школы, решающим этапом - александрийская филология III-I вв. до н. э. а результатом - сочинения, характерным образом озаглавленные не "Поэтика", а "О поэтах" (например, у Варрона) или "О стихах" (например, у Филодема) и до нас почти не дошедшие. Их систему понятий мы восстанавливаем по крат ким формулировкам, рассеянным у позднеантичных грамматиков и комментаторов2. Она достаточно стройна.
Прежде всего, поэтика, как искусство "подражания" действитель ности, четко отделяется от риторики, как искусства "убеждения". Да лее, различение "чему подражать" и "как подражать" приводит к различению понятий содержания и формы (poiesis и poiema; впрочем, эти многозначные слова противопоставлялись также как "поэтическое творчество - поэтическое произведение" и как "большое произведение - малое произведение или отрывок"). Содержание определялось как "подражание событиям истинным или вымышленным"; в соответствии с этим в материале различались "история" (о действительных событиях, как в исторической поэме), "миф" (по традиционным сказаниям, как в эпосе и трагедии) и "вымысел" (оригинальные сюжеты, как в комедии): historia, mythos=fabula, plasma-argumentum. Способы подачи содержания были "чисто-подражательный" (трагедия, комедия) и "смешанный" (эпос и лирика; иногда упоминались и позднейшие жанры - сатира и буколика); "чисто-повествовательным" считался разве что дидактический эпос. Форма определялась как "речь, заключенная в размер". Изучение "речи" обычно отходило в ведение риторики с ее учением об "отборе слов", "сочетании слов" и "украшениях слов" (тропах и фигурах) и об их организации в систему трех стилей. Изучение "размеров" составляло особую отрасль поэтики, метрику, по которой писались отдельные трактаты. Конечная цель поэзии определялась как "услаждать" (эпикурейцы), "поучать" (стоики), "услаждать и поучать" (школьная эклектика); соответственно в поэзии ценились "фантазия" и "знание" действительности, а в поэте "дарование" и "наука". Все это лишь очень косвенно восходит к тому, о чем писал Аристотель, и лишь фрагментарно совпадает с тем, о чем писал Гораций.
Из этого краткого обзора видно: основные понятия античной поэтики были прежде всего средствами описания готовых поэтических произведений, а не инструкциями по созданию новых, - это была описательная поэтика, а не нормативная. Конечно, система оценок "хорошо- плохо" была в античном сознании очень отчетлива (как и в современном), но от этого до оформления нормативной поэтики было еще далеко. Схематизируя, можно представить себе на этом пути три ступени: "эта строчка хороша", - говорит критика; "подражайте ей", - говорит учение о подражании; "подражайте по таким-то и таким-то признакам", - говорит нормативная поэтика3. Античная грамматика ограничивалась суждениями первого и второго типа, античная риторика - второго и третьего типа. Теория красноречия строилась нормативно, теория поэзии - нет. Причиной этого были условия сосуществования грамматики и риторики в античном образовании и, шире, в античной культуре4.
Риторика была школой активного владения словом, грамматика - школой пассивного владения словом; этим и определялся рубеж между двумя науками. Целью риторики было тройное умение "убедить", "усладить" и "увлечь" слушателя. Целью грамматики было более скромное умение "правильно писать и говорить", а также "толковать поэтов" (Наес igitur professio... in duas partes dividatur, recte loquendi scientiam et poetarum enarrationem, - Quint. I, 4, 2). Это последнее отчасти неожиданное дополнение имело свой смысл: "правильности речи" нельзя было научиться только правилами, нужны были и примеры, примерами были тексты классиков, а тексты эти, чтобы подражать им, нужно было прежде уметь понимать, т. е. "толковать" их. Конечно, не все обходилось гладко: между грамматикой и риторикой обнаруживались и спорные области обоюдных притязаний. По части теории это было учение о тропах и фигурах: грамматики вторгались в него, когда вслед за морфологией и синтаксисом включали в свою программу и стилистику, без которой нельзя было "толковать поэтов", а риторы вторгались в него, когда говорили об "украшении слога" и возвышении стиля. Грамматик Донат (IV в.) предложил довольно разумное размежевание, по которому "фигуры слова" отходили к грамматике, а "фигуры мысли" - к риторике, но общепринятым оно не стало. По части же практики спорными были начальные словесные упражнения, прогимнасмы - пересказы и простейшие сочинения (басня, повествование, хрия, сентенция, общее место и т. д. вплоть до контроверсий и свазорий - настоящих речей по вымышленным казусам): грамматикам они были нужны для закрепления навыков правильности речи (собственно, само слово enarratio буквально и значит "пересказ"), риторам - для выработки первых привычек к собственному сочинению. Попытки разграничить двенадцать прогимнасм, отдав простейшие из них грамматикам, а сложнейшие риторам, делались неоднократно (Квинтилиан, I, 9; II, 4), но к общепризнанной договоренности не привели.
Риторическая школа, готовя к активному владению словом, учила правилам, а подражание было в ней лишь вспомогательным средством: гибкие правила позволяли будущему оратору легче приспосабливаться к меняющейся обстановке, а прямое подражание, скажем, речи Цицерона в эпоху поздней империи выглядело бы нелепо. Грамматическая школа, готовя к пассивному владению словом, наоборот, учила прежде всего подражанию, внушало привычку к правильности, но правил для сочинения произведений, подобных тем, которые читались на уроках, она не давала. "Пересказ поэтов" занимал в грамматической школе огромное место, но сочинение собственных стихов - никакого. Конечно, можно полагать, что попытки отдельных учеников сочинить самодельную эпиграмму, стихотворное описание или элегический монолог всячески приветствовались, - многие стихотворения, например, "Латинской антологии" VI в. производят неотразимое впечатление, будто они были сочинены именно так, на школьной скамье; но вводить такие стихотворные упражнения в обязательную программу античность никогда не пыталась, она слишком хорошо помнила, что "ораторами становятся, но поэтами - рождаются". А раз не было школьной необходимости в сочинении.. стихов - значит, не было необходимости и в школьных правилах для сочинения стихов: т. е. не было и нормативной поэтики.
Единственное исключение из этой картины только подтверждает правило: это "Поэтика" Горация. Заглавие это (впервые - у Квинтилиана) Горацию не принадлежит; это произведение - одно (самое большое) из многих горациевских стихотворных посланий; и особенностями этого жанра объясняются дидактические интонации "Поэтики". Послания Горация все строятся как обращение к конкретному лицу, с откликом на его интересы; в большинстве других посланий эти отклики представляют собой советы (себе и адресату), как жить, - в данном послании это советы, как писать. Адресаты Горация здесь - Л. Кальпурний Пизон, консул 15 г. до н. э. и его сыновья; в чем состояли их литературные интересы, мы можем только догадываться, но прямота и догматичность горациевских литературных предписаний естественна здесь именно оттого, что Гораций дает их только от своего лица и только для своих адресатов, а не выступает глашатаем безличной поэтической системы.
Таково было соотношение грамматики и риторики в античности. С переходом латинской Европы к средним векам картина резко изменилась, и перемены эти были важны для развития поэтики.
Грамматика усилила свои позиции, внимание к ней возросло. Переход от язычества к христианству не поколебал ее положения: христианство было религией, опирающейся на Священное писание, чтение Писания было обязательно для каждого духовного лица, для этого нужна была грамотность, а для грамотности было нужно изучение грамматики. Были, конечно, громкие заявления о том, что слово Божие не считается с грамматической правильностью (Григорий Великий, Петр Дамиани), были попытки урезать или заменить программу "толкования поэтов", которые все были язычники, но серьезных последствий это не имело. Почет грамматике был велик, она чтилась как фундамент всех семи благородных наук ("грамматика приготовляет ум к пониманию всего, чему можно научить в словах", - Иоанн Сольсберийский, "Металогик", I, 21), Исидор Севильский в своем обзоре семи наук уделяет грамматике почти столько же места, сколько шести другим вместе взятым.
Но главное было даже не это. Для античной школы изучение латинской грамматики было изучением родного языка, здесь многое можно было оставлять без внимания как самоподразумеваемое. Для средневековой монастырской или соборной школы изучение латинской грамматики было изучением чужого языка, и это требовало гораздо больших методических усилий. Если для античных школяров-грамматистов практические упражнения вроде пересказов басен и прочего были роскошью, то для средневековых они стали необходимостью: только на них осваивалось активное владение латинским языком. Подробности этих педагогических реформ ускользают от нас, но одно представляется несомненным: именно в это время в школьную программу входит (пусть не повсюду) обязательное сочинение стихов. Одним из самых трудных пунктов при изучении латинского языка было запоминание долгот и краткостей гласных, а одним из самых надежных пособий для этого - заучивание, а тем более сочинение стихов, где эти долготы и краткости подчеркивались метром. В конце IX в. аббат Соломон Санкт-Галленский, ученый и покровитель наук, требовал от своих монастырских школяров, чтобы младшие обращались к нему не иначе, как в латинской прозе, средние - в "ритмических" стихах, составлявшихся на слух, а старшие - в "метрических" стихах, составлявшихся по учебникам. Пусть это было редкой гуманитарной причудой, но это значит, что почва для нее уже существовала. В школьный обиход вошло не только чтение, но и сочинение стихов; следовало ожидать, что школа предпримет для него привычную выработку нормативных правил.
Если грамматика укрепила свои позиции в гуманитарной культуре, то риторика, наоборот, свои утратила. Красноречие было главной формой выражения общественной жизни в античности и перестало ею быть в средние века. Ни для политических, ни для судебных речей античного размаха в средневековом быту не было места. А главное, опять-таки, было в том, что латинский язык стал чужим для средневековой публики, даже высокопоставленной. Им владели только духовные лица; многие из них и были бы способны по всем правилам произнести латинский панегирик королю или князю, но ни король, ни князь с их немецким или французским языком их бы не поняли: красноречие лишилось публики. Школьное изучение риторики со всеми ее правилами "нахождения", "расположения" и "изложения", конечно, продолжалось, цицероновский учебник "О нахождении" и псевдоцицероновский "Риторика к Гереннию" были в числе самых читаемых школьных пособий (под заглавиями "Старая риторика" и "Новая риторика"). Но стоять в центре словесных наук риторика уже не могла. Она как бы идет на службу к другим наукам. С одной стороны, это была диалектика (т. е. логика): "Риторика соответствует диалектике", - начиналась когда-то еще "Риторика" Аристотеля, но для позднейшей античности в этом соответствии ведущей была риторика, а для средневековья - логика: риторическая "Топика" Цицерона изучалась как вспомогательный материал при логической "Топике" Аристотеля. С другой стороны, это было право: новому феодальному быту нужно было выработать формулировки для несчетного количества деловых ситуаций, в которые вступали люди, пышного стиля для этого не требовалось, но обстоятельность и точность были необходимы, а для этого требовался опыт риторики. Начиная с меровингских времен, средневековые канцелярии сочиняют, совершенствуют, бережно копируют и все больше расширяют наборы таких "формуляриев"5, а когда в Италии в XII в. ожило изучение римского и церковного права, то разработка этого юридического языка получила даже особое название ars notaria, и мастера его чувствовали себя достойными соперниками Цицерона и древних риторов. Наконец, с третьей стороны, это была грамматика: мы видели, что грамматика должна была осваивать новый предмет, искусство сочинения стихов, и тут риторика готова была с ней поделиться всем запасом правил, оставшимся у нее от старого предмета, искусства сочинения речей. Вот здесь, на. этом стыке наук, и возникают в XII-XIII вв. первые европейские сочинения по нормативной поэтике.
Однако, прежде чем говорить о них, стоит посмотреть, как удавалось средневековой риторике справляться с двумя другими новыми предметами: во-первых, с искусством сочинять проповеди, и во-вторых, с искусством сочинять письма. Мы увидим, что на этих путях (как "поэтика прозы") она тоже не совсем ожиданным образом сомкнулась в одном случае с грамматикой, а в другом случае с правом.
2
Проповедь - одна из самых характерных и массовых форм средневековой словесности; более того, это единственная живая в средневековье форма публичной речи, и не просто публичной речи, но латинской публичной речи, потому что сочинялись (а в монастырях, каноникатах, школах, университетах - и исполнялись) проповеди на латинском языке, и лишь произнося их перед мирянами, проповедник переходил на народный язык. Казалось бы, именно здесь можно было ожидать крепкой традиции навыков и правил античной риторики. Однако этого не случилось. Только на склоне средневековья, в XIII-XIV вв. появляются нормативные сочинения по искусству проповеди, ars praedicandi6, в которых, действительно, сказывается влияние школьной цицероновской традиции; но до этого, более тысячи лет латинская проповедь разрабатывалась стихийно, без нормативных правил. Этому были свои причины.
Во-первых, здесь сказывалось глубокое различие в понимании своего дела античным оратором и христианским проповедником. Для первого речь была выражением мнения, которое пересиливает другие мнения, потому что оно лучше обосновано и лучше выражено; для второго проповедь была выражением истины, которая побеждает просто потому, что она истина. Мнение оратора одолевало, потому что оратор укреплял его своим усердием и талантом, его заслуги были у всех на виду; истина божественного слова торжествовала, потому что проповедник доносил его в чистоте, не ослабляя своим вмешательством, он - лишь прозрачный посредник между божеством и слушателем. Если слушатель оратора не принял его мнения, значит, оратор плохо владеет своим искусством; если слушатель проповедника не принял божественной истины, значит, просто на него не сошла благодать, необходимая для такого приятия. Все, что может сделать проповедник, - это приготовить душу слушателя, разбудить в ней от Бога заложенную предрасположенность для этого приятия. Но души людские неповторимы, ни одна не похожа на другую, никогда заранее не известно, какой довод или прием подействует на того или иного слушателя, а какой нет. Это не значит, что проповеднику не нужны доводы и приемы, классификация которых до тонкостей разработана школьной риторикой, - это значит, что они нужны ему все, без всякой классификации, и тогда в этой массе, может быть, каждый слушатель найдет для себя что-то, на что сможет встрепенуться душой. Для сообщения истины нужна любовь, для постижения истины нужна благодать, здесь не учащий учит, а учащийся учится, здесь нет односторонне направленной общей техники, а есть взаимодействие двух неповторимостей. Отсюда - устойчивое равнодушие христианской проповеди к вопросам композиции: уже новозаветные образцы проповедей Христа и Павла почти не поддаются композиционному анализу, а представляют собой нагромождение сентенций, каждая из которых ярка и действенна, но очень мало. связана с соседними. Это только логично: если для античного оратора слово есть проясненная мысль, а для христианского - замутненная мысль, то для античного слушателя связность речи есть ручательство за истинность мысли, а для христианского - едва ли не предостережение о ее ложности. Таким образом, если в триаде "оратор-речь-слушатель" античная риторика сосредоточивалась на члене "речь", то христианская сосредоточивается на члене "слушатель".
Основу такого подхода заложил Августин в своем разборе знаковой природы речи в сочинении "De doctrina Christiana" (396-426), оказавшем сильнейшее влияние на всю средневековую идеологию; а когда потом в XII-XIII вв. на латынь с греческого была переведена "Риторика" Аристотеля с ее анализом слушательских эмоций, это могло только подкрепить такой подход. Исходящие из этой установки на слушателя ранние средневековые сочинения о проповеди получают очень своеобразный вид. Григорий Великий в своем "Пастырском попечении" (ок. 591), ставшем настольной книгой для всего западного средневековья, разом отстраняет редкую мысль о риторической технике заявлением: "кого Господь наполнил, того он тотчас делает красноречивым" (II, 4, со ссылкой на то, как апостолы в Пятидесятницу заговорили, проповедуя, сразу на всех языках, "Деяния", 2, 4), потом напоминает, что сообщение одно, а слушателей много (III, пролог), и вместо классификации сообщений предлагает классификацию слушателей по 36 парам (мужчины и женщины, молодые и старые, бедные и богатые... упрямые и податливые, прожорливые и воздержные, те, которые плачутся, но грешат, и те, которые не плачутся, но удерживаются от греха... и т. д.): такая изощренно-беспорядочная классификация была перенесена сюда из "конфессионалов", пособий для исповедников, которым такой индивидуальный подход к грешникам был нужен раньше и больше, чем проповедникам7" и такие-то тексты, и приводит длинный ряд примеров таких как бы конспективных проповедей; но все это советы о том, что говорить, а не о том, как говорить, - это "как" всецело предоставляется любви и благодати. Шесть веков спустя почти на том же уровне держится автор первого отдельного трактата, озаглавленного "De arte praedicatoria" (ок. 1199), крупнейший богослов и поэт Алан Лилльский: только он, наоборот, дает сперва подробную роспись материала по темам, а потом краткую по слушателям (рыцари, судьи, преподаватели, прелаты, князья, монахи, замужние, вдовы и девы), но и тут ограничивается "что", а не "как"; только в приводимых им образцах конспективных проповедей чувствуется забота о стройности членения, говорящая о начале новой эпохи проповедного искусства.
Во-вторых, из разницы понимания своего дела античным и христианским оратором вытекала еще одна особенность. Для античного оратора абсолютного авторитета ни по какому обсуждаемому вопросу быть не могло, иначе невозможен был бы и спор; вся риторическая аргументация строилась не от авторитетов (законов, свидетельских показаний и пр.), а от рассуждений. Для христианского оратора абсолютный авторитет был, это - Священное писание; рассуждения ему были нужны только для того, чтобы подвести тот или иной конкретный случай под то или иное высказывание Писания. Именно поэтому средневековые проповеди и трактаты так утомительно для современного читателя пестрят священными текстами: для авторитарного мышления это последняя точка всякого рассуждения, к которой автор спешит прийти как можно скорее. Конечно, были и особые случаи: апостол Павел проповедь перед иудеями в синагоге строил на ветхозаветных текстах, а проповедь перед язычниками в ареопаге - без них ("Деяния", 13, 14-41 и 17, 21-32), а когда в XII в. явилась надобность полемики с еретиками, не признающими авторитета Писания, то это послужило толчком для развития диалектики, приведшего к рождению классической схоластики. Но в проповедях Писание всегда было основой и исходным пунктом: христианская проповедь представляла собой текст Писания, толкование его и выводы из него. Эта практика была унаследована христианским религиозным бытом от иудейского: там издавна субботнее служение в синагогах включало чтение отрывков из Пятикнижия и толкование их, в котором могли принимать участие все желающие. Это объединение иудейской общины вокруг религиозного обсуждения было аналогично объединению античной общины вокруг обсуждения политического.
Но на европейской почве эта традиция толкования Писания неожиданно встретилась с совсем другой традицией - с тем "толкованием поэтов", которое составляло часть школьной грамматической программы. Приемы были одни и те же: ставился вопрос, как следует правильно понимать данный текст; для проверки привлекались другие тексты сходного содержания; для уточнения значения каждого слова привлекались другие случаи употребления этого слова; в результате текст представал как показательная часть большой идеологической системы, обрастая множеством дополнительных смыслов. Эти смыслы классифицировались по знаменитой схеме четырех толкований - буквального (исторического), аллегорического, тропологического и анагогического: так, в буквальном смысле "Иерусалим" означал город в Иудее, в аллегорическом - святую церковь, в тропологическом - душу верующего, в анагогическом - царствие небесное ("что было", "во что верить", "что делать", "на что надеяться"). Эта техника средневекового аллегоризма тоже выработалась на скрещении двух традиций: иудейской, толковавшей Ветхий завет, и античной, стоической и неоплатонической, толковавшей так Гомера. Главное, однако, то, что в проповедном изложении все это в конечном счете укладывалось в последовательность грамматического разбора - оглашение текста, расчленение его, прояснение каждой части и рассуждения по поводу каждой части - преимущественно в тропологическом смысле, чтобы проповедь имела свое назидательное действие. Проповедь становилась как бы "устной глоссой" к Писанию. Начало этой процедуры единообразно, конец - варьируется в зависимости от разбираемых текстов. Поэтому когда наступила пора для риторической схематизации artis praedicandi, то схематизация эта началась с вступительной части проповеди.
Пора эта пришла в XIII в. когда средневековье стало подводить итоги и составлять логические "суммы" по всем наукам. Средой этого движения были первые университеты, здесь проповеди читались перед высокообразованной аудиторией, и построение их могло быть предметом внимания и обсуждения; поэтому новый тип формализованных проповедей получил в науке условное название "университетских"8 нас ускользают, но направление его очевидно.
Уже ок. 1200 г. Александр из Эшби близ Оксфорда ("De modo praedicandi") формулирует: начало проповеди, как начало речи, должно добиться от слушателей внимания, понимания, благорасположения (dociles, benevoles, attentos facere); а план проповеди, как план речи, состоит из вступления, разделения ("повествование", понятным образом, выпадает), доказательства и заключения. Риторическим "разделением" (partitio) называется то самое грамматическое расчленение исходного текста на проясняемые куски, с которого начиналась проповедь, "доказательства" следуют за каждым из этих кусков порознь, так что проповедь как бы распадается на вереницу микропроповедей, вроде тех, которые предлагали Григорий Великий и Алан Лилльский; но и это не противоречит античной традиции, где в "Риторике к Гереннию" (II, 17, 27) говорилось, например, что каждый отдельный довод в полном виде состоит из пяти частей - формулировки, обоснования, опоры обоснования, украшения и заключения. Далее, около 1210 г. Фома Сольсберийский (друг Иоанна Гарландского, о котором речь будет ниже) в своей "Summa de arte praedicandi" детализирует начальную, единообразную часть проповеди еще подробнее: проповедь должна состоять из шести частей - вступительной молитвы о божьей помощи (ею ни поэты в своих зачинах, ни Платон в "Тимее" не пренебрегают, напоминает автор), вступления к теме, формулировки темы (т. е. текста Писания), разделения темы, разработки выделенных членов и, наконец, заключения, которое даже необязательно (потому что не всегда легко свести к общему знаменателю растекшиеся разработки отдельных членов). За детализацией вступления следует детализация "разработки": около 1245 г. Ричард Тетфордский ("Ars dilatandi sermones") перечисляет восемь "модусов", которыми можно распространить (амплифицировать) каждую ее часть: дополнительное ее разделение, вычленение причины й следствия, рассуждение, выявление четырех аллегорических значений (основное содержательное средство, оно формализуется настолько, что становится лишь одним в ряду многих!), приведение подтверждающих текстов, повторный пересказ-перифраза, употребление сравнений и метафор, употребление этимологических толкований отдельных слов.
Наконец, уже в первой половине XIV в. все эти разносторонние рубрикации сводятся (или, точнее, смешиваются) в единый ряд, фантастически пестрый, но практически достаточно удобный: в 1322 г. Роберт Базворнский, преподававший в Париже и Оксфорде, пишет свою "Forma praedicandi". Здесь (после вступления об обязанностях проповедника и любопытной характеристики "образцов" - проповеднических стилей Иисуса, Павла, Августина, Григория Великого и Бернарда Клервоского) он перечисляет подряд двадцать одно "украшение" полноценной проповеди - четырнадцать главных: нахождение темы, привлечение внимания, молитва, вступление к теме, разделение темы, формулировка частей, разработка-амплификация частей, переходы, соответствия частей, согласование соответствий, возвращение к началу, сквозное соответствие, суммирование, заключение - и семь дополнительных: расцветка, интонация, жестикуляция, шутливость, намеки (на Писание, но без приведения текстов), повторяющиеся намеки, оговорки о себе и своих слушателях. А затем он для каждого из главных украшений перечисляет варианты: шесть условий хорошего нахождения темы - своевременность, понятность, неискаженный текст Писания, удоборазделимый текст (желательно натрое), удобоподкрепляемый текст, удобовводимый текст; шесть способов привлечения внимания - начало с интересного случая, интересного объяснения, страшного случая, с примера злокозненности диавола, с примера благодетельности слова Божьего или, наконец, с самооправдания ("ничего у вас не прошу, а только убеждаю вас..."); три возможных вступления к теме - от авторитета (небиблейского, т. е. от сентенции какого-нибудь философа, поэта или даже специально придуманной), от рассуждения (от индукции, от примера, который черпается из природы, из искусства или из истории, от силлогизма, от энтимемы, которая бывает или доказательной по "Аналитике" Аристотеля, или правдоподобной по "Топике" Боэтия); три возможных разделения - по частям описываемого действия, по частям разбираемой библейской фразы, по частям последующего разбора, а лучше всего, когда эти деления совпадают; восьми модусов разработки-амплификации (почти те же, что у Ричарда Тетфордского) и т. д.
Это не была стройная симметричная теория, но это было хорошее рабочее пособие; и artes praedicandi такого типа стали в XIV-XV вв. популярной учебной литературой, - популярности этой положило предел лишь Возрождение с его культом Цицерона и других античных образцов. "Университетская", или "тематическая" проповедь, построенная по artes praedicandi, стала типичной для этого времени, а "свободная" проповедь старого образца (иногда называемая греческим словом "гомилия" - "рассуждения для народа, tractatus populares, quos Graeci homilias vocant", выражается Августин9) отходит на второй план: первая обслуживает просвещенную публику, вторая толпу. Впрочем, исследование проповедной практики средневековья в свете проповедной теории средневековья еще не начато, и нарисованная картина должна подвергнуться многим уточнениям.
пределом возможной формализации. Дальше по этому пути пошел в своей эволюции другой средневековый жанр - письмо.
3
Письмо10 занимало в средневековой общественной жизни такое же место, как речь в античной: там дела решались устными обсуждениями в собраниях и советах, здесь - письменными распоряжениями, присылаемыми от властей. Начались эти перемены еще в эпоху римской империи: у начала их стоит такой памятник, как переписка Траяна с Плинием Младшим, при конце их - "Varia" Кассиодора, грамоты, писавшиеся им для остготских королей и потом собранные самим Кассиодором как образцы для подражания. В средние века ученая переписка составляет значительную часть сочинений очень многих писателей; эти письма писались, конечно, без схематики, следуя логике обсуждаемого материала. Но, кроме них, приходилось писать во все умножающемся количестве и деловые письма. Здесь простое следование оставшимся от античности привычкам не могло спасти: там письмо ощущалось как замена устного общения и ориентировалось на неформальную устную речь (об этом согласно пишут и греческий учебник Псевдо-Деметрия III- I вв. до н. э. п, и латинский учебник Юлия Виктора IV в. н. э.), здесь, наоборот, письменное общение представлялось естественным, а устное - исключительным. Особенно усложнилось овладение эпистолярным стилем тогда, когда в Европе окончательно сложилась феодальная система с ее до мелочей разработанной общественной иерархией: теперь каждая ступенька расстояния между вышестоящим и нижестоящим требовала выражения в обращении автора письма к адресату. Эта окончательная кристаллизация феодального порядка наступила около 1000 г. и в ответ ей как раз с XI в. начинается выделение новой, характерно средневековой отрасли риторики - эпистолярной науки, ars dictaminis.
Слово dictare означало "диктовать"; отсюда, уже в античной латыни - "диктуя, сочинять"; отсюда в средневековой латыни явилось слово "диктамен" (dictamen), "школьное сочинение" в самом широком смысле слова. Диктамены были прозаические, метрические, ритмические (от этого dictare пошло немецкое dichten, Dichtung); но постепенно предпочтительное значение этого слова стало сужаться до "прозаическое сочинение", а затем и еще уже: "письмо".
В истории средневекового письма-диктамена можно выделить пять ступеней, причем начинается и заканчивается она в Италии, самой развитой и деловитой области Европы, под сенью занятий римским и каноническим правом.
руководство по письмам "Лучи диктаминальные" ("Radii dictaminum", ок. 1087). Оно исходит из общериторического плана "вступление, повествование, доказательства, заключение", но из них подробно говорит только о вступлении (в частности, о "салютации", salutatio, вступительном обращении, служащем главным знаком иерархических отношений в письме) и о тропах и фигурах, способных украсить письмо. Таким образом, можно сказать, что эволюция письма начинается примерно с той стадии близости к риторике, на которой кончается эволюция проповеди.
Вторая ступень - это болонская школа начала XII в. обслуживавшая нужды городской республики и близкая к знаменитой болонской школе права; в сочинениях этой школы слышится необычно резкая критика прежней Альбериковой манеры как неудобной и непрактичной, но по существу болонцы лишь продолжают Альберика в сторону большей схематизации: сокращается описательная часть и разрастаются списки рекомендуемых обращений и сборники-приложения писем-образцов. "Такому-то, достопочтенному и достолюбезному клирику, божественной и человеческой мудрости преисполненному, верный его такой-то желает наисчастливейшего в сей и оной жизни..."; "Такому-то, брату во епископстве, двоякою премудростию напоенному, в перлах веры неколебимому, такой-то, единым лишь именем епископ, братства и вернейшей приязни своей служение посылает..."; "Такой-то клирику такому-то с отеческою вверенностию желает, чего Евриалу Нис и Пирифою Тесей..."; "Вероисполненному любезнейшему брату такому-то, канонику церкви девы Марии в Парме, такой-то желает ветхого Адама отринуть и в новом воплотиться, или: шесть дней манну обирать и в субботу покоиться, или: с Авраамом странствовать, с Иаковом кладезь искапывать, или: с Иаковом камень возлагать в Вефиле и ангелов восходящих и нисходящих созерцать, и вечной жизни славу, и в здешней жизни непрестанного здравия полноту..." - вот лишь некоторые из тридцати четырех обращений, перечисляемых в "Наставлениях о диктаменах" Адальберта Самаритана (ок. 1118).
Третья ступень - французская (и сливающаяся с нею английская) школа XII-XIII вв. Здесь в XII в. находился центр европейского средневекового гуманизма, орлеанская и шартрская школы изучения античных образцов еще не были заслонены парижской школой изучения отвлеченных теорий, в этот культурный контекст и вписалось эпистолярное искусство. Письмовники ссылаются на Цицерона и Горация, напоминают о том, что письмо лишь один из нескольких родов прозы (наряду с повествующей "историей", формулирующим "документом", риторической "инвективой" и ученым "комментарием", по классификации Петра Блуаского, ок. 1187), включают arsdictandi в общеграмматические сочинения ("Сумма грамматическая" Гильельма Провансского, ок. 1220 г. в трех частях: о склонении, об управлении, о диктамене; "Сумма" Понтия Провансского, 1252 г. в четырех частях: о плане и украшении письма, о синтаксисе фразы, о составлении документов, и сборник образцовых писем). Самыми важными следствиями этих новых контактов были следующие два новшества. Во-первых, кроме обычного вступления с captatio benevolentiae адресата, обсуждается "иное вступление" от сентенции общего значения (в XIII в. такие сентенции для эпистолярного употребления начинают ходить целыми сборниками), - это несомненное влияние проповеди с ее началом от избранного текста. Во-вторых, в ars dictandi входит раздел о cursus'e рекомендуемых ритмических окончаниях фраз: забота об этом предмете восходит еще к Цицерону, переработка его правил о метрических клаузулах в новые правила о тонических клаузулах трех типов ("курсус" ровный, быстрый и медленный) была сделана еще в Монтекассинской школе, но с учением о письмах она не слилась, и это соединение, оказавшееся очень прочным, наступило лишь во Франции. Подробнее о курсусе будет речь далее 11.
Четвертая ступень - германская школа XIII-XIV вв. Здесь картина противоположная: из-за отстраненности Германии этого времени от центров средневекового гуманизма здесь не видно никакого интереса к теоретической разработке artis dictaminis, и все внимание обращено на составление сборников образцов по типу традиционных юридических формуляриев (в одном таком сборнике выписаны для примера 237 зачинов писем, преимущественно папских и императорских12).
Наконец, пятая ступень - это итальянская школа XIII-XIV вв.: Бонкомпаньо, Бене Флорентийский, Гвидо Фаба и др. Они как бы подводят итог пройденному пути: нового вносят мало, старое пересказывают изящным и общедоступным образом, часто на несколько ладов, в расчете на разные читательские вкусы; иногда они пытаются компенсировать удручающую вторичность этой работы декларациями о полном перевороте в традиционной риторике ("Самоновейшая риторика" авантюристического Бонкомпаньо). Но когда итальянский диктаминист попадает в центр европейской культуры этого времени, в Париж с его схоластическим вкусом к схемам и равнодушием к конкретным образцам, то из-под его пера выходит такое парадоксальное произведение, как "Практика диктамена" Лаврентия Аквилейского (ок. 1300) - учебник в таблицах, где дается схема, дается набор элементов для заполнения схемы, и пишущему остается только комбинировать текст из готовых блоков:
"Святейшему (всемилостивейшему; блаженнейшему) во Христе отцу и господину Клементию, провидением Господним святой римской и вселенской церкви первосвященнику, Рудольф, Господним же провидением августейший император Римский (или такой-то король, герцог, граф такого-то места) свой привет со всяческою почтительностью (привет и всяческое почтение; почтение, достодолжное и все-преданное) посылает. Вашему святейшеству (всемилосердию, блаженству, благочестию, благодати апостольской, святоотечеству) коленопреклоненно открываю (преданнейше возвещаю; почтительнейше доверяю), что такой-то рыцарь, исчадие и служитель неправды, вверенную мне церковь ныне разоряет и опустошает (что магистра такого-то, мужа известного, книжным знанием отличного, в делах духовных и мирских многоопытного,, избираем мы нашим епископом и пастырем; что препоясалась против нас сила всего королевства английского и люди его вражески вторгнулись в нашу землю оружным толпищем и с подъятою дланью). А посему, обращаясь к вашему святейшеству (всемилосердию и т. д.), которое никого о невзгоде плачущегося не оставляет в бедствии (кого Господь поставил над всею вселенною; кого предызбрала благодать Господня; кого Всевышний премногою свято-стию облагодатствовал; кто не ведает лицеприятия; чьи объятия отверсты приходящему; кто на весь люд христианский неизменно взирает оком благочестия любовного), чтобы против названного рыцаря было провозглашено по воле вашей, дабы он от утеснения меня и означенную церковь избавил (чтобы избрание сие, оною церковью совершенное согласно и по каноническому праву, милостивым вашим благословением вы удостоили подтвердить; чтобы над тем королем и присными его снизошли бы вы простереть суровость осуждения церковного, отеческим движимые благочестивым состраданием, дабы землю нашу опустошенную не покидали насельники в поисках иной)".
Так, почти дословно, выглядит типичная страница из Лаврентиевой "Практики"13 и пр.; к клиру и мирянам меньшего звания; к архидиаконам, пресвитерам, приорам, магистрам, монахам и пр.; к друзьям, братьям, родным, родственникам, торговцам, судейским; к султанам, еретикам, вероотступникам, отлученным, неверным. Формализация словесного искусства доведена до последней точки; вместо нахождения, inventio, перед нами простое воспроизведение, reproductio; ars dictaminis превращается в ars chartistica, письмо - в формулярий.
Вот в этой обстановке стремления к урегулированию и схематизированию всех форм человеческого общения, диктуемой в конечном счете осознанной иерархической структурой феодального общества, а в ближайшем счете наступательным влиянием диалектики - дисциплины мышления, от Абеляра до Фомы Аквинского забирающей себе все больше места в духовном мире XII-XIII вв. - появляются и первые нормативные поэтики.
4
Поэтика, как мы помним, была частью грамматики, включавшей "науку правильно говорить и толкование поэтов". Чтобы "толкование поэтов" откололось от "науки правильно говорить" в отдельные учебники, требовалось, конечно, ощутительное культурное потрясение. Таким потрясением послужил "спор artes и auctores" в XII в. С виду это был спор чисто педагогический: на чем лучше учиться владению латинским языком, на изучении и совершенствовании его отвлеченных правил (artes - на этом настаивала парижская школа) или на подражании его конкретным классическим образцам (auctores - на этом стояла орлеанская школа). По существу же это стоял вопрос, является ли грамматика целью или средством, изучается ли язык как самостоятельный элемент природы и культуры или только как подступ к изучению классических памятников слова. Спор этот вспыхивал в истории культуры не раз; на этом этапе он решился в пользу artes (чтобы потом эпоха Возрождения взяла на себя реабилитацию auctores). Диалектика, подчинившая себе риторику, начала подчинять себе и грамматику.
"Доктринала" Александра Вилладейского (ок. 1199: морфология, синтаксис и стилистика, т. е. тропы и фигуры). Новизна его была в том, что он был, во-первых, упрощен, во-вторых, ощутимо ориентирован на читателя, который изучает латинский язык не как родной, а как чужой (тогда как прежние школьные грамматики, краткая Доната, IV в. и пространная Присциана, VI в. в конечном счете еще были грамматиками родного языка), и в-третьих, для удобозапоминаемости изложен стихами:
... Три окончанья в прямом падеже в склонении первом:
AS, ES и А; также AM в именах иудейских немногих.
АЕ, окончанье-дифтонг, в генетиве стоит и дативе;
Аккузатив сохраняет AM, но порой в нем бывает
(ст. 2642 2645)
"Доктринал" имел ошеломляющий успех и кое-где удержался в преподавании вплоть до XVII в. несмотря на издевательскую травлю со стороны гуманистов. Никаких научных претензий, однако, это сочинение не имело и грамматику излагало самым традиционным образом. Требование теоретического пересмотра грамматики явилось уже в XIII в.
Когда-то, около 1100 г. гениальный Ансельм Кентерберийский в маленьком сочинении "О грамматисте" (De grammatico) почти мимоходом поставил вопрос: означают ли слова субстанциальные или лишь акцидентальные свойства вещей" - но отвечать на него не стал и предоставил решение этого вопроса логике. Теперь, в середине XIII в. именно такого рода вопросы завладели сознанием диалектически вышколенных грамматиков. Впервые является мысль, которую со свойственной ему вызывающей четкостью сформулировал Роджер Бэкон (ок. 1245 г.): "Субстанциально грамматика едина для всех языков, хотя бы акцидентально она и обнаруживала различия"14. На разработку такой философской ("спекулятивной") грамматики - системы "модусов", отношений между вещью, звуком и сознанием - обратила свои усилия между 1250 и 1350 гг. грамматическая школа "модистов": Мартин Датский, Сигерий из Куртрэ, Фома Эрфуртский и др.; их сочинения, порой поразительным образом напоминающие самые отвлеченные построения современной нам лингвистики, стали издаваться и изучаться лишь недавно, и настоящая их оценка еще впереди15 на это способностью понимать, modus intelligendi activi; поняв, оно делает знаком своего понимания звук (vox), в результате чего звук становится словом и частью речи (dictio, pars orationis); это оказывается возможным потому, что звук, со своей стороны, наделен способностью означать, modus significandi activi, и на эту способность звука откликается третья способность вещи - быть означаемой, modus significandi passivi. А затем начинается сложнейшая детализация способов, какими эти модусы проявляются в каждой части речи, в каждой грамматической категории (роде, падеже, степени, лице) и т. д.
Легко понять, что грамматика такого рода оказывалась бесконечно далека от традиционного "истолкования поэтов", и отставшее "истолкование" должно было, за неимением лучшего, приводить в систему запас собственных средств, проверяя и совершенствуя их практикой не пассивного комментирования классиков, а активного сочинения школьных стихотворных упражнений.
Пять учебников поэтики, сохранившихся от высокого средневековья, представляют именно эту стадию становления науки. Это "Наука стихотворческая" (Ars versificatoria) Матвея Вандомского, ок. 1175 г.; стихотворная "Новая поэтика" (Poetria nova, в отличие от "Старой поэтики" - Горация) Гальфреда Винсальвского, ок. 1208-1213 гг.; "Наука стихотворная" (Arsversificaria) Гервасия Мельклейского, ок. 1213-1216 гг.; "Парижская поэтика" (Parisiana poetria) Иоанна Гарландского, ок. 1220- 1235 гг.; и, наконец, стихотворный "Лабиринт" (Laborinthus, этимология от слова labor, "труд") Эберхарда Немецкого, ок. 1250 г. (?). К величайшему сожалению, не сохранился самый (по-видимому) ранний из этих учебников, написанный Бернардом Сильвестром, преподававшим в середине XII в. в Туре и Шартре, - интересным мыслителем, автором философской поэмы "О целокупности мира". Он был учителем Матвея, и почтительные ссылки на его "Поэтику" мы найдем еще у Эберхарда.
По датам видно, что формализация поэтики происходила позже, чем формализация эпистолярного искусства, живее всего откликавшегося на деловую практику, но раньше, чем формализация проповедного искусства, сдерживаемая разнообразием толкуемых священных текстов. Эпоха "модистов" еще не наступила, но тенденции, ведущие в этом направлении, уже чувствовались в атмосфере эпохи. Содержание, обрабатываемое пятью авторами, в общем однородно, поэтому мы в основном ограничимся характеристикой сочинений Матвея Вандомского, Гальфреда Винсальвского и Иоанна Гарландского, лишь при случае привлекая примеры из Гервасия и Эберхарда.
Перед всеми этими авторами стояла одна задача: организовать поэтику в самостоятельную дисциплину, рассчитанную на практическое применение, т. е. нормативную, - а для этого пополнить запас приемов, изучаемых грамматикой, из запаса приемов, изучавшихся риторикой. Общим знаменателем у грамматики и риторики было изучение elocutio, художественного изложения: длинные списк,й тропов и фигур, служащих украшению такого изложения, одинаково входили и в "Риторику к Гереннию", и в грамматику Доната. К этой части словесного искусства нужно было добавить из риторики две другие, inventio и dispositio, "нахождение" и "расположение" материала. Заключительными частями риторики, memoria и actio, "запоминанием" и "произнесением", можно было пренебречь как чересчур специфическими. Из всего этого следовало сделать отбор материала, практически полезного при сочинении стихов, и в частности - школьных стихов; а попутным образцом при таком отборе могла служить "Поэтика" Горация с ее россыпью частных замечаний и предостережений поэтам.
автором двух латинских грамматик, но средневековье все равно их путало), начинает свой комментарий к "Энеиде"16 утверждением, что "Энеиду" следует рассматривать не иначе, как похвальную речь поэта в честь Энея, соответственно этой цели подчеркивающую факты, говорящие в пользу героя, и стушевывающую факты, говорящие против героя (его колебания, его затяжные скитания): "... как совершенный оратор, он признает то, чего отрицать нельзя, и сперва отводит обвинения, а потом преображает их в похвалу". Действительно, традиционная риторика позволяла представить в любом литературном произведении (как древнем, так и новом) любой статический момент (пейзаж, портрет) как предмет для хвалебно-описательного красноречия, любой динамический момент (герой решается на поступок) как предмет совещательного красноречия, любой идеологический момент (герой спорит с антагонистом о смысле жизни или о праве на престол или на любовь) как предмет тяжебного красноречия. Понимая это, позднеантичные и средневековые грамматики были проницательнее, чем теоретики XIX в. отказавшиеся видеть какую-либо связь между постылыми им риторическими схемами и насущной творческой практикой. Но, конечно, при переносе опыта с красноречия на поэзию различные области традиционной риторической теории требовали внимания в различной мере. Специфика судебного красноречия была дальше всего от нужд школьного и внешкольного стихотворства, специфика совещательного (увещательного) красноречия - ближе, специфика парадного (хвалебного) красноречия - ближе всего: картина, наметившаяся уже в околориторической литературе поздней античности. Это накладывало отпечаток на разработку всех трех разделов словесного искусства, подлежавших переработке в поэтику, - инвенции, диспозиции и элокуции.
О том, что вырабатываемые правила относятся преимущественно к области школьных стихотворных упражнений, авторы предпочитают молчать (откровеннее других держится Матвей Вандомский). Им приятнее делать вид, что они пишут обо всей великой поэзии в целом. Но три приметы специфически школьного материала тут есть. Во-первых, это ощущение объема: в школьных условиях не приходилось рассчитывать на то, что каждый пишущий сможет дать стихотворению такой объем, какого требует тема, - поэмы в тысячах стихов на школьной скамье не писались; поэтому какой-то средний объем (в несколько сот строк?) ощущался как заданный, и важно оказывалось умение уложиться в него путем распространения и сжатия материала. Во-вторых, это традиционность: нормой представляется разработка старых тем, освященных опытом античных и христианских поэтов, служащих неизменными образцами для школьного подражания, а от новых тем требуется прежде всего, чтобы они разрабатывались по точному образцу старых. В-третьих, это статичность: богатый действием эпический сюжет плохо укладывался в ограниченный объем школьного сочинения, здесь античная традиция почти не оставила удовлетворительных образцов для подражания (а какие и оставила - например, в эпиллиях Драконтия, - те, характерным образом, относятся к самому исходу античности, когда уже складывалась та практика школьного стихотворства, при расцвете которой мы присутствуем в XII в.), поэтому материалом берутся сюжеты с минимумом действия, и главным предметом заботы пишущего становятся описания.
5
"Поэтики" мы рассматриваем, принадлежат к трем сменяющим друг друга поколениям, и трудноразличимые облики их позволяют нам увидеть смену вкусов на рубеже XII и XIII вв. - от орлеанского культа подражания древним auctores к парижскому культу безличных систематических artes.
Старший из них, Матвей Вандомский, родился ок. ИЗО г. учился в Туре, преподавательскую славу приобрел в Орлеане, отсюда сделал даже вылазку в стан врага - ок. 1175-1185 гг. жил и преподавал в самом Париже, но, недовольный результатами, вернулся оттуда к началу своего пути, в Тур, где, по-видимому, скоро умер. Причина этой не совсем удачной карьеры, может быть, в том, что он был неуживчив и терпеть не мог соперников: в Орлеане он ссорился с другим местным грамматиком, Арнульфом от Св. Эвурция (комментатором Лукана и Овидия), и даже в таком учебном сочинении, как "Наука стихотворческая", не обходится без отступлений с колкостями по адресу Арнульфа. "Наука", написанная ок. 1175 г. перед самым отъездом из Орлеана в Париж, - единственное его научное сочинение, все остальные - это стихи: видимо, ощущал он себя на грамматической кафедре скорее поэтом, чем "толкователем поэтов". Ему принадлежит большой "письмовник в стихах", высоким поэтическим стилем перелагающий обычные сюжеты: "клир к папе", "папа к клиру", "клирик к епископу" и т. д. 17; в прологе он перечисляет другие свои сочинения - "Федра и Ипполит", "Юпитер и Европа", "Бавкида", "Библида" и пр. - явно образцы школьных упражнений на овидиевские темы. Из них сохранились "Прение Аякса с Улиссом" и "Пирам и Фисба", а из близких к ним - "комедия" (любовная новелла в стихах) "Милон". Все это, по-видимому, продукция орлеанских и, может быть, парижских лет Матвея; после этого, перед отъездом из Парижа в Тур, он написал громоздкую поэму "Товий" на библейскую тему и в ее концовке устало отрекся от сочинительства.
"Наука стихотворческая": из всех наших трех поэтик она - самая беспорядочная, в ней больше всего слышится живой голос преподавателя, все время отвлекающегося с частности на частность, все время старающегося блеснуть россыпью поэтических примеров, все время подкрепляющего себя цитатами из "Поэтики" Горация. Вот почти наудачу взятый образец его повествования - об описании действующих лиц (I, 38-48):
"Далее, не обойдем раздумьем, надобно ли предлагать описание лица, о котором речь, или можно такое описание опустить. Часто описание лица уместно, но часто и излишне. К примеру, ежели речь идет о мужестве некоторого лица, о твердости духа, о воле к чести, о бегстве от рабства, как говорится у Лукана о стойкости Катоновой ["Фарсалия", II, 380 сл.], то описанию подлежит многообразная Катонова добродетель, чтобы слушатель, узнавши красоту его нрава и многообразное превосходство его добродетели, легче проникся всем, что далее говорится с презрении его к Цезарю и о приверженности к свободе. Далее, если речь идет о силе любви - к примеру, как Юпитер пылал любовью к паррасиянке [Каллисто], - то следует предварить сие описанием девицы и указанием отменных черт ее красоты, дабы пред зерцалом такой красоты, стало для слушателей правдоподобно и доступно воображению, как Юпитер недрами своими возалкал по столь многим и великим усладам, - ибо безмерно должно было быть действие этой красоты, чтобы увлечь Юпитера к развратному греху. Далее, в описании следует наблюдать и свойства лиц, и разнообразие этих свойств. А именно, наблюдению подлежат такие свойства, как положение, возраст, обязанности, пол, местожительство и прочие свойства, именуемые у Туллия атрибутами лиц ["О нахождении", I, 24-25]. Это именно разнообразие свойств имеет в виду Гораций, когда говорит ["Поэтика", 114-118]:
Разница будет всегда, говорят ли рабы иль герои... (это разница положения),
Или маститый старик, или юноша свежий и пылкий... (это разница возраста),
Властная матерь семьи иль всегда хлопотливая няня... (это опять разница положения, но у женского пола),
Иль ассириец, иль колх... (это разница народности), иль фиванец, иль Аргоса житель... (это разница места жительства).
Для чего надобно такое расписание свойств, указывает сам Гораций, говоря [176-178]:
... Так пусть стариковскую долю Не поручают юнцу, а взрослую долю - мальчишке: Каждый должен иметь соответственный возрасту облик.
При этом каждое лицо должно величаться эпитетом по тому свойству, которое в нем преобладает пред остальными и от которого выпадает ему главный знак его славы, по слову Горация [120-122]:
Далее, оттенки слов должны быть сообразны выражению лиц героев и внутреннему их жребию, - ибо [105-107]:
... печальные лица
С грустною речью в ладу, сердитые - с гневною речью,
Лица веселые - с шуткой, а строгие - с важным уроком.
Если же речи лица несогласны с его положеньем, Весь народ начнет хохотать - и всадник и пеший.
Впрочем, это, по-видимому, более относится к способу произнесения... А для большей наглядности изложенного учения, и так как пример сподручен для уразумения, мы предложим образцы описания некоторых лиц, но с условием, чтобы не язвила меня хула поносителя, если и явятся в нижеследующих стихах многие оплошности, - ибо [Гораций, 359] "порой задремать и Гомеру случится", и [350] "да не всегда и стрела попадает туда, куда метит". Сам Гораций оказывает мне утешение от гонителей, говоря [351-353]:
Вот почему не сержусь я, когда в стихах среди блеска
Ибо простителен грех случайный, преступно же упорство во грехе, отчего и Гораций говорит ["Послания", I, 15, 36]:
Стыдно не прежних забав, а того, что забав я не бросил..."
И тут, наконец, словно дорвавшись до любимого дела, Матвей приводит целых семь стихотворений собственного сочинения - описания папы и императора, героя Улисса и раба Дава, добродетельной Марции, прекрасной Елены и мерзкой Верой; занимают эти примеры, вместе взятые, вчетверо больше места, чем предшествующие теоретические наставления.
Гальфред Винсальвский (Galfredus, франц. Geauffroi, англ. Geoffry) моложе Матвея лет на двадцать. Он англичанин (у него был сверстник и тезка Гальфред Английский, тоже автор какого-то "Arsscribendi"; их смешивали, и это очень затрудняет выделение скудных фактов его жизни и творчества), прозвище его не совсем понятно (de Vino Salvo, de Vinsauf, "от сохранного вина") и лишь условно считается, что оно - от приписываемого Гальфреду комментария к сельскохозяйственной поэме Палладия. Он тоже профессионал-грамматик, но его побочные интересы направлены в иную сторону, чем у Матвея: не в стихотворную, а в политическую. Его "Новая поэтика" начинается посвящением папе Иннокентию III, а кончается мольбой о том, чтобы папа (по-видимому) снял с Англии отлучение, наложенное на Иоанна Безземельного в 1208-1214 гг.; это - время написания поэмы. Из текста видно, что Гальфред находился в это время в Риме, - но приехал ли он туда с официальным посольством или по собственной инициативе, чтобы со своим грамматическим искусством пригодиться Иннокентиевым реформам римской папской канцелярии, понять из его двусмысленных выражений трудно (ст. 31-38):
Словно из праха земли в небеса; вознесла в твои выси,
Словно из мрака во свет. Ты - свет, озаритель вселенной,
Брось же луч на меня; ты - высшая миру услада,
Сладко тебе делиться добром. Одарять ты единый
Ты искусен; по милости сердца охотен; но знатной
Крови ты должен; по папству ты властен. Настолько велик ты...
Большая стихотворная "Новая поэтика" (2116 стихов) имеет прозаический вариант под заглавием "Показание о науке и способе сочинения прозы и стихов" (Documentum de modo et arte dictandi et versificandi); все остальные приписываемые Гальфреду сочинения малодостоверны. Но "Новая поэтика" имела очень большой успех - отчасти из-за своей стихотворной удобозапоминаемой формы (как одновременный с ней "Доктринал" Александра Вилладейского): если "Наука..." Матвея сохранилась в пяти рукописях, то "Новая поэтика" Гальфреда - в нескольких десятках. Еще в XIV в. Чосер в "Кентерберийских рассказах" (ст. 4537- 4541) не без иронии жалеет, что ему не дано красноречия "магистра Гальфреда", оплакавшего день смерти Ричарда Львиное Сердце (вставка-пример в "Новой поэтике", 375-379)18.
Дидактическая поэма - жанр с большой традицией, и поэтому стиль Гальфреда тверже и выдержаннее, чем стиль Матвея. Сухие формулировки и перечни аккуратно перемежаются цветисто-патетическими перебивками-примерами (образцы "описания лица" и "описания действия" будут приведены ниже, - 8) и обращениями к читателю. Непринужденная интонация горациевской "Поэтики" иногда слышна, но часто заглушается обстоятельностью и приподнятостью. Вот как, например, звучат у него наставления о диспозиции и различных способах начала (ст. 87-111; ср. ниже, - 7):
И естеством предначертан другой. Начертание это
Будет вести тебя там, где у слов и событий единый
Ход, и порядок речей повторяет порядок событий.
А по наметке искусства наш путь - тогда, когда лучше
Так переставить в конец, чтоб в такой перемене порядка
Ни начало в конце, ни конец в начале не стали
Произведенью в укор: пускай без всякого спора
Тот и другое свои места добровольно уступят,
Поворотить, но не извратить порядок событий,
Сделав только яснее предмет. Изящней и лучше
Так прихотливо построенный ряд, чем обычный и чинный.
Первый путь - как бесплодная ветвь, а второй многоплоден:
Многие из одной, из общей завязи - восемь.
Возле таких искусств порою бывает и воздух
Мутен от туч, и болотна тропа, и закрыты ворота,
И позапутан предмет. Но слова в надлежащем порядке
И обнаружишь, каким рассеять сумерки светом,
Как одолеть болотную топь, какою отмычкой
Вскрыть замок, каким перстом распутывать узел.
В путь! По стезе расчета направь колесницу рассудка.
в Париж и остался здесь на всю жизнь. Прозвище его (Ioannes de Garlandia) значит "под гирляндой", от названия улицы, на которой он жил. Когда в 1229 г. после альбигойских войн был учрежден новый университет в Тулузе, Иоанн был приглашен туда, но не прижился и через три года вернулся в Париж. Он был еще жив в 1258 г. и, может быть, даже в начале 1270-х годов. Когда он написал свою "Парижскую поэтику", трудно установить: новейший издатель предполагает, что первоначальный вариант появился около 1220 г. а позднейший был расширен между 1231 и 1235 гг. 19 "Новой поэтикой" Гальфреда (сохранилась только в шести рукописях); тем не менее авторитет Иоанна Гарландского был велик, и в разное время ему приписывалось много сочинений. Достоверно принадлежат ему еще четыре трактата по грамматике (Compendium grammaticae, Clavis compendii, Ars lectoria ecclesiae, все три неизданные, и риторическое пособие Exempla honestae vitae20), два словаря (Dictionarius и Commentarius, не изданы) и пять больших поэм (Epithalamium Beatae Virginis, неоднократно цитируемый в "Поэтике", Stella maris, аллегорические Integumenta Ovidii и неизданные до сих пор De triumphis ecclesiae и De mysteriis ecclesiae). Этот список красноречив: все ученые сочинения ограничиваются областью грамматической специализации Иоанна, а все его стихи - не школьные упражнения на античные темы,, как когда-то у Матвея Вандомского, а самостоятельные и очень крупные произведения религиозной поэзии, переживавшей в XIII в. свой бурный (не только качественный, но и количественный) расцвет. В XII в. в лице Матвея мы видели беспорядочного поэта на кафедре, в XIII в. - в лице Иоанна мы видим строгого педанта на кафедре и поэта по совместительству: уже в этом чувствуется упорядочивающий дух схоластического века.
Еще более чувствуется он в самом стиле "Парижской поэтики". Это не вольные рассуждения, как у Матвея, и не поэтический пафос, как у Гальфреда, это сухой учебник в самой строгой форме, с определениями, пояснениями, перечислениями и примерами. Автор очень заботится о логичности и последовательности, и если это не всегда ему удается, то лишь из-за новизны и трудности задачи. Никакой заботы об изяществе языка нет, это деловая латынь XIII в. заботящаяся лишь о точности и ясности. Трудно избежать впечатления, что Иоанн Гарландский писал для более младших учеников, чем Матвей Вандомский; иногда он прямо называет студентов pueri. Может быть, это значит, что к XIII в. возраст поступающих в университет школяров стал меньше, а может быть (это вероятнее), что они перестали засиживаться на изучении грамматики и спешили скорее переходить к диалектике. Во всяком случае, здесь перечисляются не столько практические приемы для сочинения стихов, сколько теоретические понятия для запоминания общей теории словесности. Это и было главной заслугой Иоанна Гарландского в становлении науки поэтики. Вот для образца начало его сочинения - предуведомительный "пролог":
"О пяти вещах следует спросить при начале этого сочинения: о предмете, о намерении сочинителя, о пользе для слушателя, о том, к какой оно принадлежит части философии, о том, каков его метод (modus agendi).
Намерение сочинителя есть преподать науку красноречия.
Польза есть приобретение умения обрабатывать любой предмет в прозе, метрах и ритмах.
Принадлежит эта книга к трем видам философии: к грамматике, ибо учит говорить правильно; к риторике, ибо учит говорить красиво; к этике, ибо учит и побуждает к достойному, а это, согласно Туллию ["Об обязанностях", III, 34], есть начало всех добродетелей.
Метод же таков: сочинитель учит находить слова по науке нахождения, а именно, существительные, прилагательные и глаголы в прямом и переносном значении для любого рода сочинения, будь то письма деловые или ученые, стихи элегические, комедия, трагедия, сатира или история. Речь идет то о прозаическом роде, то о стихотворном, попеременно, а под конец о ритмике и в самом конце о метрике, где приводятся девятнадцать метрических стихотворений по образцу Горация, столькими размерами пользовавшегося в своих одах, что все размеры метрических стихов и гимнов бывают из их числа.
и так разодрать всю книгу в клочья; у меня же кто хочет иметь часть, тот должен иметь и все целое...".
Примечания:
2 Первый надежный очерк системы античной поэтики в том виде, в каком она действительно бытовала в античных школах, русский читатель найдет в книге: Татаркевич В. Античная эстетика. М. 1977, с. 224-254 (в оригинале - с хорошей подборкой наиболее показательных цитат: Tatarkiewicz W. Estetyka starozytna. Wyd. 2. Wroclaw etc. 1962, s. 293-306). Очень полезная антология систематизированных текстов по античной поэтике - в кн.: MadydaL. De arte poetica post Aristotelem exculta quaestiones selectae. Cracoviae, 1948 (Archivum philologiczne, 22).
3 Murphy J. J. Op. cit. p. 27-28.
4 Об античной риторике см. подробнее в кн.: Марк Туллий Цицерон. Три трактата об ораторском искусстве. М. 1972, с. 7-73, с библиографией; об античной грамматике - статьи в сб.: Древнегреческая литературная критика. М. 1975.
был труден для подражания и остался без применения.
15 Artes praedicandi. Ed. Th. M. Charland. Paris; Ottava, 1936; Caplan H. Medieval Artes praedicandi: a handlist. Ithaka, 1934 (Cornell Studies in Classical Philology, 24); ср.: Idem. Classical rhetoric and the medieval theories of preaching. - "Classical philology*, 28 (1933), p. 73-96.
7 Гуревич А. Я. Проблемы средневековой народной культуры. М. 1981, с. 132-175.
8 Хотя Морфи (указ. соч. с. 310-311) и подчеркивает, что вся система приемов, несомненно, сложилась раньше и университеты только стали благоприятной средой для ее выявления.
9 Цит. по кн.: Murphy J. J. Op. cit. с. 299.
Y. 1961; Adalbertus Samaritanus, Praecepta diclaminum. Hrsg. F. J. v. Schmale. Weimar, 1961 (Monumenta Germaniae historica, Quellen zur Geistesgeschichte, 3); ср.: Schmale F. J. Die Bologneser Schule der Ars dictandi. - Deutsches Archiv fur Erforschung des Mittelalters, 13 (1957), p. 16-34. Другие источники, перечисленные в книге Морфи, остались нам недоступны.
11 См.: Миллер Т. А. Античные теории эпистолярного стиля. - В кн.: Античная эпистолография. М. 1967, с. 5-25.
13 Murphy J. J. Op. cit. p. 262-263 (с факсимиле).
14 Grammatica Graeca, цит. по кн.: Murphy J. J. Op. cit. p. 154.
Munster; Copenhagen, 1967 (Beitrage zur Geschichte der Philosophie und Theologie des Mittelalters, 42, - 2).
16 Tib. Claudii Donati Interpretationes Vergilianae. Ed. H. Georgius. Lipsiae, 1905, vol. I, p. 3.
17 Два послания из этого письмовника переведены в кн.: Памятники средневековой латинской литературы X-XII вв. М. 1972, с. 440-446.
18 Это упоминание послужило толчком к исследованию зависимости литературной техники Чосера (главным образом в описаниях) от уроков "Новой поэтики" - см.: ManleyJ. М. Chaucer and the rhetoricians. - *Proceedings of the British Academy*, 12 (1926); Murphy J. J. A new look at Chaucer and the rhetoricians. - " Review of English studies", 15 (1964), p. 1-20.
19 Lawler T. Op. cit. (см. примеч. 1), p. XV.
"Romanische Forschungen", 29 (1911), p. 131.