9
Расцветка получившегося таким образом текста достигалась при помощи тропов и фигур. Это был последний из трех постоянных разделов средневековых поэтик. В античной теории элокуции они делили место с учением об "отборе слов" и "расположении слов". Но в средние века "расположение слов" отделилось в самостоятельное учение о курсусе, ритме прозы (самостоятельное, потому что оно относилось к прозе и входило не в поэтики, а в лучшем случае в письмовники), а "отбор слов" в школах, где латынь была не родным языком, а книжным, сросся с учением о тропах и фигурах, потому что и то и другое говорило в конечном счете об одном и том же - как простейшее "словарное" значение слова или простейший "букварный" порядок слов заменить более сложным, требующим большей выучки и от автора, и от читателя.
Собственно, такое понимание тропов и фигур лежало в основе еще античной теории: она молча предполагала, что есть некоторое простейшее, "естественное" словесное выражение всякой мысли (как бы дистиллированный язык без стилистического цвета и вкуса), а когда реальная речь как-нибудь отклоняется от этого трудновообразимого эталона, то каждое отдельное отклонение может быть отдельно и учтено как "фигура". При чутком слухе таких фигур насчитать можно было бесконечно много: зато систематизировать их было гораздо труднее24. Постепенно античная риторика вообще отказалась от попыток систематизации и предлагала учащимся лишь беспорядочное нагромождение отдельных приемов, каждый со своим названием, кое-как разложенных в три груды: тропы (метафора, метонимия, перифраза и пр.), фигуры мысли (антитеза, олицетворение, расчленение, пример и пр.) и фигуры слова (повторения разного рода, градация, созвучие и пр.). Общим их названием было в старину (у Цицерона) lumina, "блестки", а в средние века colores, "расцветки" (слово, значившее в античной риторике совсем иное - не слова, а мотивы, домысливаемые ритором к заданной ему ситуации). Наиболее обширный список таких тропов и фигур давала псевдоцицероновская "Риторика к Гереннию", одно из основных средневековых пособий; этот список и лег в основу всех средневековых руководств по теории фигур, как в составе общих поэтик, так и в отдельности. Даже последовательность перечисляемых фигур сохраняется (с единичными отступлениями) та же, что в "Риторике к Гереннию".
Единственной средневековой попыткой сколько-нибудь упорядочить хаос тропов и фигур была классификация Гервасия Мельклейского. В его сочинении теория фигур составляет основную часть ("правила, общие как стиху, так и прозе"), и они сгруппированы здесь в три категории: фигуры тождества, фигуры сходства и фигуры противоположности. Фигуры тождества - это те, в которых слова не меняют своего словарного смысла: (а) без усиления - повторение звуков (анномина-ция), повторение слов (удвоение, анафора, эпифора, кольцо), подмена слов (градация, традукция); с усилением - поправление, сомнение, подсказ, восклицание, вопрос, ответ себе; (б) с убавлением (обрыв, т. е. умолчание) или прибавлением (предвосхищение); (в) с разнообразием (метонимия, синекдоха, гипербола, инверсия; по существу это уже переход к изменению словарного смысла). Фигуры сходства - это сравнение, метафора, катахреза. Фигуры противоположности - это антитеза с ее разновидностями (противоизбрание, преобращение и пр.). В качество четвертой категории к этому добавляются сентенция и пример. Гервасий детализирует каждую группу фигур до мельчайших подробностей, однако многое из материала "Риторики к Гереннию" все же остается у него за бортом: расчлененность, дробность, созвучие окончаний в членах и, конечно, весь список фигур мысли: определение, объяснение, истолкование, разделение, соединение, переход, разрешение, вывод. Может быть, эта попытка классификации была предпринята по образцу неизвестной нам поэтики Бернарда Сильвестра с его опытом диалектики (на него Гервасий ссылается с большим почтением); как бы то ни было, продолжателей она не нашла, хотя по сути она ничуть не хуже, чем многие другие систематизации тропов и фигур, даже из самого недавнего времени.
Средневековье приняло в учение о тропах и фигурах лишь два новых классифицирующих термина характерно школьного происхождения: Гальфред Винсальвский поименовал фигуры слова и мысли "простым украшением", а тропы "трудным украшением" (ornatus facilis, ornatus difficilis), так как для первых достаточно словарного запаса слов, а для второго требуется умение называть предметы "не своими именами". Как известно, это щегольство владением редкими или переносными словами особо культивировалось в средневековых латинских школах и время от времени выплескивалось в литературу волнами вычурно-темного стиля, напоминающего будущее барокко: так в раннем средневековье писали в ирландских школах, в высоком средневековье мастером такого стиля был Алан Лилльский, и недалек от этих вкусов - как мы могли видеть даже по цитатам - был сам Гальфред Винсальвский. Термины "простое" и "трудное украшение" прижились и дожили до Возрождения.
Чтобы не пересказывать определений отдельных тропов и фигур (по большей части уже не удовлетворяющих современным требованиям к терминологической четкости и систематичности), покажем их на примере из "Лабиринта" Эберхарда (ст. 385-598). Почему из этого перечня выпали метафора и олицетворение, - тому причиной вышесказанная беззаботность по части логической систематизации. Сначала Эбер-хард дает описание "трудного украшения" - перечень тропов с разрозненными примерами:
Трудный путь украшенья имеет много приемов. Я их все для тебя коротко перескажу.
[1) метонимия: ]
Изобретателя можно назвать вместо изобретенья:
"Слишком обильный Вакх - часто причина беды".
Изобретенье назвать вместо изобретателя можно:
"Боже, помилуй в грехах! - так умоляет псалом".
Вместо владельца можно назвать орудие:
"Властен
Меч над теми, кто слаб, он их казнит без вины".
"Римские дроты себе покорили все стороны света,
Взявши верх над щитом и македонским копьем".
То, что идет за причиною вслед, приписывать можно
Часто причине самой. Вот как такое звучит:
"Счастлив тот, кому потный труд достал пропитанье.
Тощий голод - беда для изнуряемых тел". ,
Вместо того, в чем что-то содержится, можно поставить
То, что содержится, - так или же наоборот:
"Грешный дух обратился к добру". "Небесные сени
Все, ликуя, поют Госиоду Богу хвалу".
Можно назвать вещество - и в нем почуется форма;
Этому привести можно наглядный пример:
"Ярко блестит на персте у вождя драгоценное злато,
Гордой десницею он держит слоновую кость".
Благо и то, когда называется общая форма
Вместо предмета - предмет весь выражается в ней:
"Царствует глупость, рабствует ум, добродетель во прахе
Попрана, чванный над ней встал, торжествуя, порок".
[2) инверсия: ]
Очень хороший прием - расставить слова по-иному,
Чем в обычайном строю. Это получится так:
"Кротких пастырям паств не к лицу по причине соблазнов Роскошь: где клир согрешит - в вере колеблется люд".
[3) гипербола: ]
В ходе речи можно зайти за такие пределы,
"Тот судия, кого не собьют с пути правосудья
Деньги, званья, мольбы, - славой превыше небес!"
[4) синекдоха: ]
Вместо целого - часть; неплохо и целое вместо
Части. И так, и так часто слагается речь:
"В жизни земной душа должна неустанно трудиться:
Плоть умрет - и тогда нечем ей будет служить".
Многое можно означить единым, единое многим -
Вот пример, чтобы ты в этом уверился сам:
"Римский воин побил Помпея под цезарским стягом,
Но у того и в беде ввысь тяготели сердца".
[5) катахреза: ]
Есть слова с похожим значеньем, которые можно
Друг вместо друга подать: в этой подмене - успех.
"Часто могучий рост скрывает короткие силы,
Часто большая мысль главный теряет предмет".
Затем - "легкое украшение", сперва 36 "расцветок" слова, потом 19 фигур мысли, без определений, только в виде вереницы примеров, складывающихся в два больших стихотворения назидательного содержания. Такие "стихи на все фигуры" сочинял и Иоанн Гарландский. Одну из фигур, traductio, со сложной игрой слов, мы оставляем без перевода.
Есть простота расписная, должны и ее мы отмстить:
Сладко для слуха звучит образ такой простоты.
И распишу ими песнь на цицероновский лад.
[1) анафора, repctitio: ]
Буди хвала, буди честь, буди слава Христу без скончанья!
[2) эпифора, conversio: ]
Буди краса,
Есть краса; и не избудет краса.
[3) кольцо, complexio: ]
Кто есть свят? Христос.
Кто плоть свою принял от девы?
Он, Христос.
Кто чист от согрешенья?
Христос.
[4) traductio: ]
[5) антитеза, contentio: ]
Жизнь приемлет крестную смерть, неподвластная смерти
Жизнь даруется в дар смертью живого Христа.
[6) восклицание, exclamatio: ]
О, любовь отца и сына! Подвигнутый ею,
Он снизошел с небес - смертных от смерти спасти!
Мог ли отец кого ниспослать и лучше и выше,
Как не того, кто был равен ему самому?
[8) объяснение, ratiocinatio: ]
Но почему? Ибо время пришло.
Почему? Ибо вреден Враг.
Почему? Ибо он гибель принес для людей.
[9) сентенция, sentential]
Это премудрых удел - всегда и во всякое время
Предумечать удар, тайно готовящий зло.
[10) противоизбрание, contrarium: ]
Враг, который пал, возжелает ли доброго людям?
Кто чрез врага осужден, будет ли добр ко врагу?
[11) расчлененность, membrum: ]
Враг нападает врасплох, но пользы себе не приносит:
Правда выйдет вперед, ложь без последствий пройдет.
[12) дробность, articulus: ]
Кознями, ковами, путами губит он спящих; но бдящих
Ночью, днем, в псалмах, в слезных моленьях, - бежит.
[13) протяженная сентенция, continuatio in sententia: ]
Тот не будет подмят немилосердным врагом.
[14) протяженная антитеза, continuatio in contrario: ]
Враг - не помеха тому, кто друг Господним заветам,
Кто им себя предает и в послушанье живет.
[15) протяженное объяснение, continuatio in occlusione: ]
А оттого, что твой враг и коварен во зле и проворен,
Остерегись, чтобы он не был проворней тебя.
[16) параллелизм, comparatio: ]
Будь твоя вера чиста - благочестие держится верой;
Будь надежда тверда; будь некрушима любовь.
[17) созвучие с параллелизмом, similiter cadens: ]
В них - души спасенье, добра над злом одоленw,
Ими отважившись жить, сможешь ты рай заслужишь.
[17а) созвучие без параллелизма, similiter desinens: ]
В Божьем завете найдете подмогу в попрании плоти -
Пусть твоя чистота в сердце пребудет свята
[18) подобословие, annominatio: ]
Если не выстоишь в этой борьбе - ничего ты не стоишь:
Стойкую доблесть в тебе вытеснил плотский порок.
Ты уступил - почему? Приневоленный миром?
Однако Мир - бессилен, над ним изнеможенье царит.
Плоть позывает? Но плоть подвластна велению духа.
Демон тревожит? И с ним ты совладаешь легко.
Стало быть, дело не в них, а причина в самом тебе скрыта:
Сам виноват человек, что в искушение впал.
[20) постепенность, gradatio: ]
Ловит тебя, словивши - гнетет, согнувши - цепями
Вяжет, связавши - влечет в самую бездну греха.
[21) определение, definitio: ]
Грех есть сеть сатаны, которою он уловляет
Всех, кого может увлечь, и увлекает на смерть.
[22) переход, transitio: ]
Как он вводит в обман, ты слышал; а как наказует,
Слушай. Грешных в аду серный терзает огонь;
[23) поправление, correctio: ]
Впрочем, нет, не терзает: в огне выгорает все злое,
А человеческий дух цел остается в огне.
[24) предвосхищение, occupatio: ]
Тем, кто в аду, не дано Господа Бога узреть.
[25) разделение, disiunctio: ]
Грех принес нам смерть, воздвигнул посмертную муку, Сосредоточил в себе все, чем убог человек.
[26) соединение, cpniunctio: ]
Будь тебе страх, будь любовь к добру спасеньем от казни!
Будь любовь, будь страх сопобужденьем к добру!
[27) добавление, adiunctio: ]
К жизни дорога открыта тебе и к смерти дорога;
Выбери путь и ступай: та или эта - твоя.
[28) удвоение, conduplicatio: ]
Молви, презренный, презренный, скажи, почему не ревнуешь,
Не соревнуешь Тому, Кто за тебя пострадал.
[29) истолкование, interpretatio: ]
Раной отер Он и кровью омыл Он твои согрешенья -
Он поразил врага и распростер пред тобой.
[30) преобращение, commutatio: ]
Ты же недолжного ищешь, а должного, тщетный, не ищешь,
К доброму делу недобр, а для недоброго добр.
[31) подсказ, permissio: ]
Весь вверяюсь Тебе: Боже, помилуй меня!
[32) сомнение, dubitatio: ]
Как тебя обозвать, я не знаю: "простец" или "глупый",
Или "безумец" - в любом имени виден твой нрав.
[33) разрешение, expeditio: ]
Пусть, однако, зовут простецом, и глупцом, и безумцем -
Ты не прост, ибо ты знаешь, где кроется зло;
Ты не глупец, ибо знаешь ту цель, к которой стремимся;
Ты - безумец, и я это тебе докажу.
[34) бессоюзие, dissolutio: ]
Лживы средства твои; мирские ты копишь достатки;
Только над ними и бдишь; где твоя мысль о конце?
[35) обрыв, praecisio: ]
Судный день придет, и над теми, что встанут ошую,
Будет проречено.. Больше ни слова: молчу.
[36) вывод, conclusio: ]
Смертный неведом день, но заведома смертная участь
Каждого. А потому - путь заблуждения брось!
В том, что касается слов, тридцать шесть перед нами расцветок:
А чтобы внутренний лик предмета украсить цветами,
Я предлагаю такой свод всех предметных фигур:
[1) приписание качества, distributio: ]
Пастыря имя нося, будь образчиком истинной жизни,
Чтобы могла за тобой следовать паства твоя.
[2) свободоречие, licentia: ]
А о тебе я скажу: не Христу, а себе услужая,
Ты влечешься вослед пагубной жажде нажив.
[3) умаление, diminutio: ]
Ты не достатком живешь, а избытком; раздай же избыток!
Не накопляй, а дели: пусть разживется бедняк.
[4) описание, descriptio: ]
Пастве водителем будь - нето, как козлы или овцы,
Все собьются с тропы. Бдительным Аргусом бди!
[5) разделение, divisio: ]
Есть урок и есть пример: один наставляет
И увлекает другой. Оба тебе хороши!
[6) настояние, frequentatio: ]
Сбившегося не щади: он вор, завистник, развратник,
[7) отделка, expolitio: ]
Вычисти грязь и выкорчуй грех, в тебе вкорененный,
Сколько зла в тебе, столько и сил приложи.
[8) прямая речь, sermocinatio: ]
Чаще себе говори: не себе я единому нужен,
Нет, я послан воздать многим достойную честь!
[9) антитеза, contentio: ]
Кто неразумен, тому привычна забота о многом;
Если же ты умудрен, то о немногом радей!
[10) сравнение, similitudo: ]
Дьявол на паству твою так же точит коварные зубы,
Как на овечьи стада изголодавшийся волк.
[11) пример, exemplum: ]
Истинно молвил Назон: злых больше на свете, чем добрых,
Их-то многим числом и совершается зло.
[12) образ, imago: ]
Враг, как хищный дракон, клыки навостривши и когти,
Рыщет вседневно вокруг, ищет, кого ухватить.
[13) изображение, effectio: ]
И борода на них редкой щетиной торчит.
[14) обличение, notatio: ]
Это он, лицемер, обольщает медовою речью
Неискушенных, и в них точит погибельный яд.
[15) разговор, sermocinatio: ]
Вот, возбуждая других, говорит он в лицо иерею:
"Многое нам говоришь, мало нам делаешь ты.
Что у тебя на словах, дополни делами!" Ответишь:
"Взвесь мои слова, а не деяния рук".
Он стоит на своем: "Но если в словах твоих правда,
Пусть дела подкрепят праздный трезвон языка".
[16) олицетворение, conformatio: ]
Жизнь твоя говорит: "Смотри, что делает пастырь!
Ежели можно ему, го почему не тебе"
[17) многозначительность, significatio: ]
Сила хороших слов иссякает в безнравственной жизни,
Так что глупец не во грех ставит распущенный нрав.
Это ли пастырь-мудрец, достойный пасомого стада,
Лучший из пастухов, умный хранитель овец?
Он бледнеет: сперва - стыд, а потом уж и страх.
Эта бледность и этот румянец на пастырском лике...
Но умолчу: не хочу больше об этом твердить.
Ежели гонят тебя за одну твою добродетель,
Пусть Иосиф тебе будет пример и урок.
[18) краткость, brevitas: ]
Братья гонят его, Египет его превозносит,
Голод братьев влечет, и привечает их брат.
[19) раскрытие, demonstratio: ]
С отрочьих лет почила на нем благодать от природы,
А оттого и отец был к нему крепок в любви.
Сбывчивы были у отрока сны, и полому в братьях
Вспыхнул завистью дух. Гнев побуждает на казнь,
Казнь раскинула сеть. Идущего отрока видя,
Молвят братья: "Идет тот, кому ведомы сны.
Пусть он погибнет - и чем помогут ему сновиденья"
Но вспоможеньем в беде был невиновному Бог.
Проданный раб наместником стал, знаменитым в Египте.
Голод землю постиг, не было голоду мер. Был, однако,
Спас Иосиф его предусмотреньем своим.
Но у Иакова не было средств, и боялся Иаков
За сыновей, как вдруг слышит он добрую весть:
Хлебом Египет богат. Пускаются братья в Египет
Вдесятером - такой дал им Иаков совет.
Кончилась пища совсем, и тут сыновья возвратились:
"Жив он, - отцу говорят, - жив твой возлюбленный сын!"
Дух и жизнь вернулись к отцу, и так он промолвил:
"Видеть сына хочу раньше, чем смерть подойдет!"
Прибыл Иаков в Египет, привечен ликующим сыном,
И приумножил его дни и потомство Господь.
Дважды десять фигур цветами цветут в этой песне,
Двадцать фигур без одной - ей не находится мест.
Учат так сочинять Большая и Малая Сумма,
В коих наставник Бернард нам указует пути.
Венцом учения об элокуции в античной риторике была теория трех стилей: в зависимости от подбора слов, сочетаний слов и обилия фигур различались простой, величественный и промежуточный стиль. В каждом стиле, однако, следовало соблюдать меру - иначе простой стиль вырождался в "сухость и бесцветность" (aridum et exsangue), средний в "зыбкость и несвязность" (lluctuans et dissoiutum), величественный в "напыщенность и надутость" (turgidum et inflatum). Так определялись эти недостатки в "Риторике к Гереннию", IV, 8, 10-11; средневековые теоретики со своей любовью к схематизации сделали эти слова техническими терминами. Дополнительной опорой для них служили стихи их любимой "Поэтики" Горация (26-28); эти стихи цитируют в соответственных своих разделах и Матвей (I, 30-34) и Гальфред ("Показание", II, 3, 146-151):
... Призрак достоинств сбивает с пути. Я силюсь быть краток -
Делаюсь темен тотчас; кто к легкости только стремится -
Вялым становится тот; кто величия ищет - надутым;
Но это была лишь как бы негативная характеристика трех стилей. Для позитивной же их характеристики средневековье привлекло дополнительный источник, не риторического, а грамматического происхождения, и это сильно сместило картину. Это были рассуждения позднеантич-ных грамматиков о трех произведениях Вергилия - "Буколиках", "Георгиках" и "Энеиде". Стремясь представить творчество этого центрального школьного автора всеобъемлющей картиной мира, а развитие этого творчества - восхождением от простого к великому, они отождествляли "Буколики" с простым стилем, "Георгики" со средним, "Энеиду" с высоким; а так как свести эту разницу к подбору слов и фигур было невозможно, то она демонстрировалась не на уровне языка и слога, а на уровне образов и мотивов: "Буколики" описывают жизнь рабов-пастухов, "Георгики" - свободных земледельцев, "Энеида" - царей и вождей, это и есть простота, середина и высокость. Наиболее внятно эта концепция была изложена в "Жизнеописании Вергилия" Доната, а потом следы" ее не раз мелькают в комментариях Доната и Сервия.
Из средневековых теоретиков эту грамматическую теорию трех образных стилей с риторической теорией трех словесных стилей первым сконтаминировал Гальфред Винсальвский ("Показание", II, 145)25: "О стилях Гораций ничего не говорит, а только об их извращениях. Поэтому скажем о стилях... Есть три стиля: низкий, средний и величественный. Названия эти им даны по лицам и предметам, о которых ведется речь. Когда речь о лицах и предметах важных, то это стиль величественный; когда о низких, то низкий; когда о средних, то средний. Каждым из этих стилей пользуется Вергилий: низким в "Буколиках", средним в "Георгиках", величественным в "Энеиде"". А затем Иоанн Гарландский предлагает эту теорию в виде мнемонической картинки - "Вергилиева колеса", где по трем радиусам расписаны образы и мотивы, характерные для трех стилей: общественное положение - отдыхающий пастух, (деятельный) земледелец, властительный воин; имена - Титир и Мелибей, Триптолем и Церера, Гектор и Аякс; животные - овца, вол, конь; орудия - посох, плуг, меч; место действия - пастбище, поле, город и лагерь; растения - бук, яблоня и груша, кедр и лавр. Эта схема "Вергилиева колеса" получила широчайшую популярность и использовалась в школьном преподавании еще в XVII в. (если не позже). Причина ее успеха была в том, что она отвечала иерархическому мышлению феодальной эпохи, и отвечала простейшим образом: если речь идет о высокопоставленных лицах с их атрибутами, в свойственной им обстановке и т. д. то это и есть высокий стиль, а если о низкородных, то низкий.
Логически связать этот "содержательный" критерий стиля, унаследованный от грамматики, с прежним, "словесным", унаследованным от риторики, было трудно. Гальфред даже не пытался это сделать. Иоанн Гарландский в своих систематизаторских усилиях наметил такую связь, но самую поверхностную: когда речь идет о лицах и предметах высоких, то и для сравнений и метафор должны выбираться предметы высокие; в среднем и низком стиле - соответственно то же. Это он иллюстрирует серией искусственных примеров, не всегда понятных (в гл. 5; в подлиннике примеры - стихотворные). Выдержанный высокий стиль: "Карл, щит церкви, столп мира, оружием оружие смиряет и суровостью суровость"; "напыщенный и надутый" стиль: "Воительница Ро-ландина, высочайший холм браней, длань и палица мира". Выдержанный средний стиль: "Карл, страж церкви, защита народа, насадитель справедливости, любитель мира"; "зыбкий и несвязный" стиль: "Царь есть посох воинства и нежный любовник своей супруги". Выдержанный низкий стиль: "Пастух несет на плече дубину и бьет ею священника, с которым забавлялась его жена"; "сухой и бесцветный" стиль: "Мужик снимает с плеча дубину и тремя ударами отсекает бритому ядра и с удовольствием вечеряет". Из примеров видно, что "извращения стиля" опять-таки оказываются прежде всего выходом из круга образов, соответствующих стилю, в круг образов более низких; ничего соответствующего буквальному значению терминов "зыбкий", "сухой" и пр. усмотреть здесь невозможно. Для истории литературы такие упражнения с нарушениями образности трех стилей интересны тем, что из них выросла вся травестированная пародия нового времени - героикомический эпос Пульчи, Скаррона, Блюмауэра, Осипова и Котляревского.
10
Впрочем, замечания о невыдержанности стиля по большей части излагались в поэтиках в отрыве от замечаний о выдержанности стиля: из соображений педагогического удобства авторы старались собрать предостережения от всех возможных недостатков в один раздел, не стесняясь его пестротой. Образцом и здесь служила "Поэтика" Горация, начинающаяся яркой картиной того, как поэтов "призрак достоинств (species recti) сбивает с пути" и они из краткости впадают в темноту, из легкости в вялость, из величия в надутость, из сдержанности в низменность, а из разнообразия в пестроту (25-30). Все эти недостатки (с цитатами из Горация) появляются в перечнях у всех авторов, а вдобавок к ним перечисляются другие, мелкие и беспорядочные.
Так, Матвей Вандомский (I, 31-37), толково перечислив искажения трех стилей и завершив их требованием соблюдать уместность и последовательность (тоже по Горацию), вдруг добавляет к этому, что надо избегать перебивки времен глаголов (например, прошедшего - настоящим историческим) и такой расстановки слов, при которой получается двусмысленность. В конце трактата (IV, 34, 40) он, уже в другой связи, добавляет, что в элегическом дистихе синтаксическое членение не должно отступать от стихового, а пентаметр должен оканчиваться не иначе, как двухсложным словом; наконец, в третьем месте (IV, 25) он предлагает еще один список недостатков, числом десять, красиво называемых: "покров темной краткости, разбег избыточного словообилия, теснота рубленой речи, блуждания неотчетливой мысли, затруднительность непомерной точности, бесформенное замешательство слов, неумелое бесплодие ума, неуместная торопливость языка, обрывистая неуверенность слога, незнакомство с значениями слов".
Гальфред Винсальвский ограничивается тем, что в "Показании" (II, 138-152) аккуратно перечисляет все предостережения, которые можно извлечь из Горация, а в "Новой поэтике" в одном месте дает пространное осуждение темноты слога (1061-1093), а в другом - беглый перечень таких недостатков, как неумеренное повторение букв, неумеренное повторение слов, стык гласных (зияние) и стык согласных (остаток античного учения о "сочетании слов"), затянутые периоды и натянутые метафоры (1920-1943).
Наконец, Иоанн Гарландский (гл. 5) по своему обыкновению пытается систематизировать разрозненный материал своих предшественников, но без большого успеха. О причинах недостатков он пишет (с. 104):
Есть пять недостатков, от которых стихи становятся дурны: чрезмерная длина, чрезмерная торопливость, небрежность стихотворца, незнание искусства, злонамеренность критика". О самих недостатках (с. 84):
Недостатков, избегаемых в стихах, шесть: несогласованное расположение частей, несогласованное отступление от предмета, темная краткость, несогласованное разнообразие стилей, несогласованное разнообразие предмета, неудачный конец". Все шесть недостатков, за исключением последнего, восходят к "Поэтике" Горация, Иоанн даже старается сделать горациевское выражение "species recti" (в значении "образ правильности") научным термином и строит характеристику каждого недостатка по схеме: образ правильности в таком-то отношении представляет собою то-то и то-то, отклонение же от него дает такой-то недостаток. Но и у него этот список не обходится без добавления: "Кроме названных пороков, есть и еще многие..." - и далее о столкновении гласных и согласных, о повторении слов и фраз и пр. с разумным заключением: "Впрочем, иногда недостатком можно пользоваться в шутку или в насмешку, и тогда он становится достоинством".
Серия замечаний о том, как следует подходить к разработке материала, уже использованного в поэзии, и материала нового, тоже восходит в конечном счете к замечаниям Горация: "Следуй преданью, поэт, а в выдумках будь согласован..." (119) и т. д. Этот вопрос был особенно жизненным для школьной практики, где стихи писались в подражание классическим образцам, и слишком близкое совпадение с образцом, как и слишком далекое отклонение от него были одинаково нежелательны. Поэтому рекомендации насчет того, в чем следует и в чем не следует отступать от образцов, были делом практической важности.
В наиболее подробном виде мы их находим, конечно, у наименее теоретичного из наших авторов - у Матвея Вандомского (IV, 1-31). Он напоминает (разумеется, с цитатой из Горация), что и у классиков бывают недостатки; "поэтому, что сказано [в образце] недостаточно, следует дополнять, что нескладно - улучшать, что излишне - устранять вовсе". "Три вещи требуют внимания в людской речи - искусство, недостаток и прием; искусству мы должны подражать, недостаток искоренять, а прием разрабатывать". Недостатки образцов, подлежащие устранению, это - "разные побочности, не относящиеся к теме" (отступления, сравнения, - мы видели, как недоверчиво относились к ним прямолинейные вкусы средневековья) и вольности по части метрики. Недосказанности, требующие восполнения, - это перерывы в описаниях действий: если Овидий для ускорения темпа рассказа называет лишь начало и конец события, то ученик, пересказывающий Овидия, должен назвать и все, что было в промежутке. Частности же, подлежащие замене во избежание излишнего сходства, заменяются, во-первых, перифразами, а во-вторых, синонимами. Так производится переработка традиционного материала; разработка же нового должна лишь следовать горациевскому завету "в выдумках будь согласован" и стараться в изображении лиц быть пространное, а в изображении действий - лаконичнее: мы узнаем свойственный школьным упражнениям уклон к статичности. Гальфред Винсальвский ("Показание", II, 132-137) сводит эти советы по традиционному материалу к двум - быть краткими там, где образец подробен (и наоборот), и давать искусственную последовательность описаний там, где образец дает прямую (и наоборот); а советы по оригинальному материалу - тоже к двум (оба из Горация) не углубляться в такие отступления, от которых трудно вернуться к сюжету, и не начинать с широковещательных зачинов, которым потом трудно следовать. Наконец, Иоанн Гарландский вообще не останавливается на этом вопросе - он для него слишком конкретно-практичен; вместо этого он дает обзор и классификацию существующих литературных жанров, как бы предлагая упражняющемуся сообразовать свои усилия не с единичными своими образцами, а с общими жанровыми предписаниями.
Это отступление "о видах повествования", характерным образом вставленное Иоанном Гарландским в главу 5, "О недостатках", восходит по содержанию к грамматике Диомеда (IV в.)26 - из всех позднеантичных грамматик она была наиболее щедра на краткие сведения по поэтике. Диомед шел вслед за александрийской педантической традицией (см. - 1), которая откликалась в конечном счете на Платона ("Государство", 392-394)27: какие роды поэзии являются "возвещающими" и, следовательно, приемлемыми, а какие "подражательными" и, следовательно, неприемлемыми в идеальном государстве. Сообразно с этим Диомед делил поэзию на "подражательную", где действующие лица говорят каждое за себя, "повествовательную", где только автор говорит от себя, и "смешанную", где речь от автора и речи действующих лиц чередуются. К первому роду относятся трагедия и комедия, ко второму дидактическая поэзия (в частности, на исторические темы), к третьему - героический эпос и лирика. При этом такие жанры, как буколика, оказывались разбиты между "подражательной" (чисто-диалогические эклоги) и "смешанной" поэзией, но Диомеда это не смущало. У Иоанна Гарландского эта схема осложняется, во-первых, привнесением (из "Туллия", т. е. "Риторики к Гереннию", I, 8, 12-13) разделения материала на "историю", "сказку" и ""вымысел" (historia, tabula, argumentum - что было, чего не было и не могло быть, чего не было, но что могло быть) и, во-вторых, тем, что слова "трагедия" и "комедия" для Иоанна и его современников означали не сценические, а повествовательные произведения.
В результате классификация жанров у Иоанна приобретает следующий вид.
"О видах повествования. Так как повествование одинаково свойственно стихам и прозе, то надобно сказать, сколько есть родов повествований и сколько родов стихов. Прежде всего, есть три рода речи: 1) драматический, или дейктический, т. е. подражательный, или вопросительный; 2) эксегетический, или апангельтический, т. е. излага-тельный (а некоторые его называют герменевтическим, т. е. истолко-вательным); 3) миктический, или "койнон", т. е. смешанный, или общий (также дидактический, т. е. учительный). Всякий говорящий пользуется одним из этих трех. Повествование принадлежит второму из родов речи и разделяется, согласно Туллию, так. Бывает повествование, никакого отношения к судебным речам не имеющее, и оно - двоякого рода. Первый род связан с действиями, второй с характерами. Тот, который связан с действиями, имеет три вида: сказку, историю и вымысел. Сказка - это то, в чем нет ни правды, ни правдоподобия; поэтому если повествование сказочно, то во избежание недостатка лгать нужно убедительно, как сказано в "Поэтике" (119): "Следуй преданью, поэт, а в выдумках будь согласован". История - эти события, далекие от нашей памяти; кто ее разрабатывает, тот во избежание недостатка должен выносить вперед пропозицию [темы], потом воззвание к богам, потом повествование и должен пользоваться риторической расцветкой, называемой transitio, с помощью которой слушатель по предваряющему повествованию угадывает дальнейшее... Вымысел - это события вымышленные, но которые, однако, могли произойти, как бывает в комедиях; причем в комедиях воззвания к богам не полагается, кроме как в случае трудности предмета, о чем сказано у Горация (191 -192):
Бог не должен сходить для развязки узлов пустяковых,
И в разговоре троим обойтись без четвертого можно.
и апофеоз, т. е. песня с ликованием об обоготворении или вознесении в славе; и буколика, т. е. о скотной пастьбе; и георгика, т. е. о землепашестве; и лирика, т. е. о застолье, хмельном питье, пирах и любви богов; и эпод, т. е. концовка, о конных состязаниях; и юбилейная песнь или гимн... и инвектива, где говорятся порочащие вещи с целью уязвления; и порицание, или сатира, где перечисляются дурные дела с целью исправления... и трагедия, т. е. стихотворение, которое начинается радостью, а кончается скорбью; и элегия, т. е. жалостное стихотворение, содержащее или перечисляющее горести влюбленных, - а частным случаем элегии является амебей, в котором пререкаются действующие лица и состязаются влюбленные... А тот род повествования, который называется вымыслом, есть комедия; и всякая комедия есть элегия, но не наоборот. Далее же, тот род повествования, который связан с характерами, во избежание недостатков требует соблюдения свойств характеров по шести признакам: положение, возраст, пол, занятие, народность и наречие, о чем сказано в "Поэтике" (114-118): "Разница будет всегда, говорят ли рабы иль герои..."" и т. д.
11
Последнее, что заслуживает внимания в рассматриваемых поэтиках, - это приложения по метрике и ритмике. В них нет ничего оригинального по сравнению с другими средневековыми пособиями по этому предмету, но так как сам этот предмет русскому читателю почти неизвестен, то он заслуживает краткого пересказа. Речь пойдет отдельно о ритме прозы, ритме "ритмических стихов" (средневековая силлабика и силлабо-тоника) и ритме "метрических стихов" (квантитативная метрика по античному образцу). Средневековье различало эти области строжайшим образом: мы помним, что Иоанн Гарландский определял предмет своего трактата как "сочинения в прозе, метрах и ритмах".
Ритм прозы стал предметом изучения и обучения с XI в. когда Альберик Монтекассинский, уже знакомый нам как автор первого письмовника (1080-е годы), написал маленькое руководство на эту тему, а папский двор принял его за правило в своей канцелярской переписке. Стремление выделить отделанную (мы бы сказали "художественную") прозу из бесхитростной обыденной было в средневековье общим: оно позволяло пишущим щегольнуть латинской ученостью. В раннем средневековье (V-VII вв.) главным средством этого был стиль: простые слова и обороты заменялись редкими синонимами из грамматик и глоссариев, пока текст не доходил до полной непонятности. В позднекаро-лингское и оттоновское время (X в.) главным средством становится рифма (только что вошедшая и в поэзию латинской Европы): концы членов и периодов скрепляются простейшими созвучиями, напоминающими русскому уху раешный стих (русский читатель знаком с этой рифмованной прозой по переводам драм Хротсвиты, X в.). Наряду с рифмой, предметом заимствования из стихов был и ритм, но без всякой переработки: проза писалась ходовым размером ямбических гимнов, только не отдельными строчками, а подряд. Лишь к концу XI в. возникла мысль, что звуковые средства прозы должны не повторять средства стиха, а быть специфичны. Тут и явилось открытие Альберика. Он заметил, что в классической латинской прозе начало и середина фраз ритмически не организованы, а концы упорядочены. Это, действительно, было так: Цицерон любил и рекомендовал заканчивать фразы упорядоченным расположением долгих и кратких слогов, а так как положение ударений в латинских словах зависит от положения долгот, то упорядоченность долгот влекла за собой и упорядоченность ударений; ее-то подметил и классифицировал Альберик. Он выделил три типа "движения" (cursus) в концовках: "быстрый" (напр. "... делая торопливо"), "ровный", ("... сделав успешно") и "медленный" ("... сделав старательно"), с разновидностью - "триспондеическим" ("... сделав совершенно"); они были подсказаны цицероновскими долготными концовками "кретик и два хорея", "кретик и хорей", "кретик и кретик", с разновидностью "распущенный кретик и хорей"28. Успех этой ритмической реформы (поддержанной авторитетом папской канцелярии) был стремительным, и еще Данте в своей латинской прозе тщательно соблюдает типы "курсуса". А за этим первым шагом от маньеризма к классицизму был сделан и второй: стало считаться, что при изящном и чистом стиле, хорошо имитирующем античные образцы, настойчивое звуковое подчеркивание этой художественности вообще не нужно.
Вот этой эволюции звуковой организации латинской художественной прозы и подвел итог Иоанн Гарландский в отступлении "О четырех деловых стилях" (в гл. 5):
"Далее, кроме трех стилей стихотворных, есть еще четыре стиля, которыми пользуются современные писатели: григорианский, тулли-анский, гиларианский и исидорианский. Стилем григорианским пользуются писцы папские, кардинальские... и некоторых иных дворов; в нем учитываются стопы спондеи и дактили, т. е. слова, оканчивающиеся спондеями и дактилями... Нужно, чтобы 4-сложное слово с предпоследним долгим (или два 2-сложных слова) ставилось в конце фразы, например "к ничтожеству моему было от Вашей милости сни схожденье". В стиле туллианском соблюдается не ритм стоп, а расцветка слов и мыслей; им пользуются поэты, когда пишут прозу, и учителя в школьных диктаменах... В стиле гиларианском следуют два с половиной спондея и дактиль, по образцу "Primedierum omnium...": стиль этот по своему благородству у многих в употреблении. ... В стиле исидорианском, которым пользуется Августин в "Солилоквиях", учитываются окончания, подобные по ритму и созвучию на леонинский лад, так что окончания кажутся равносложными, хотя и неравносложны; стиль этот хорош для побуждения к благочестию или веселости..."
Примеров на "григорианский" и "туллианский" стили Иоанн не приводит, считая их общеизвестными, а на два других приводит довольно любопытные - из письма и из инвективы. Пример гиларианского стиля (в ритме ямбических гимнов):
"Часто шагами тайными подходит к нам несчастие, которое завидует концу благополучному деяний человеческих. Когда я ехал, путь держа к святейшему собранию, голову мне пронзила хворь такая, что отчаялся я встать с одра предсмертного, ежели милость божия не снизойдет к несчастному - в пособленье..."
Пример исидорианского стиля (рифмованного):
"Пусть род человеческий устыдится, пусть пред общим бедствием всяк ужаснется, рабы подивятся, благородные оцепенятся, что юнцы безъязыкие на кафедру всходят, ученики легкодумные учительство на себя взводят, ибо главная их забота есть успех у темного народа. Книги читают, не зная складов, в небо взлетают, по земле не умея двух шагов; двух слов неспособные связывать, дивные стихи притязают складывать..."
Ритмические стихи29 стали складываться в IV-V вв. преимущественно в религиозной поэзии - в гимнах, рассчитанных на пение людей неискушенных, не различающих в слогах долгот и краткостей. Образцами для них служили преимущественно ямбический диметр (с смешением долгот превратившийся в 8-сложник с дактилическим окончанием) и два полустишия трохаического тетраметра (превратившиеся в 8-сложник с женским окончанием и 7-сложник с дактилическим окончанием). Это был, таким образом, силлабический стих, учитывающий только число слогов в строке и положение ударения в окончании стиха. Женское окончание (ударение на предпоследнем) условно называлось спондеем, дактилическое окончание (ударение на третьем с конца) условно называлось ямбом; 8-сложник с женским окончанием назывался тетраспондеическим стихом, 8-сложник с дактилическим окончанием подобного названия не имел. Стихи с однородными окончаниями назывались простыми ритмами, с разнородными (т. е. с чередованиями "спондеев" и "ямбов") - сложными ритмами. Греческое слово rhythmos считалось равнозначным латинскому слову numerus, которое означало и "ритм" (в нынешнем понимании), и "число", так что оно вполне подходило для названия силлабических стихов, измеряемых только числом слогов.
Но для дополнительной четкости звучания новая ритмика пользовалась еще двумя средствами. Во-первых, это была рифма: в каролингское время ритмические стихи еще ею не пользовались, но в XI-XIII вв. она стала в них совершенно обязательной. Эта обязательность была осознанна: так как созвучие окончаний было таким же непременным признаком стиха, как и равносложие, то возникла иллюзия, будто греческое слово rhythmosозначает не только "число", но и "созвучие"; именно поэтому в европейских языках слова, обозначающие ритм (в нынешнем понимании) и рифму, оказываются родственными и производными от слова rhythmos (Rhythmus, rhythm, rythme, rytm - Reim, rhyme, rime, rym). Во-вторых, это была цезура: она членила стих на полустишия (4+4, 4+3 слога), это сильно сокращало количество возможных в нем вариантов расположения ударений и тем самым делало ритм единообразнее. Эта тенденция осталась неосознанной: об обязательности или хотя бы желательности цезуры в "ритмических стихах" в восемь и менее слогов средневековые теоретики не говорят ничего. Конечно, и у них было ощущение, что в "ритмических стихах" присутствует какая-то дополнительная упорядоченность, сверх числа слогов и рифмы, но определить ее они не могли и лишь нетерминологическимй обмолвками говорили: "ритм имеет 4 ударения, приходящиеся на 4 слова или части одних и тех же слов" (Иоанн Гарландский, с. 160, с примером: "Hodiernaeluxdiei...") или "при скандовке ямбический ритм начинается с низкого слога и восходит к высокому... а спондеический ритм начинается с высокого и нисходит к низкому" (он же, с. 172). Это - первые в западноевропейской поэзии попытки формулировать нормы рождающегося силлабо-тонического стихосложения - они напоминают аналогичные первые русские попытки (у В. К. Тредиаковского) пятьсот лет спустя.
Раздел о ритмике у Иоанна Гарландского состоит из определения и длинной серии примеров с классификацией и пояснениями. Определение звучит так:
""Ритмика" есть наука, которая учит сочинять ритм. Ритм определяется так: "ритм" есть созвучие слов, подобных по окончи нию, сложенных в известном числе [слогов] без метрических стоп. "Созвучие" есть определение родовое, ибо "музыка" есть созвучие элементов и звуков, "согласное разногласие" или "разногласное согласие". "Слов, подобных по окончанию" сказано для отличения от мелики [т. е. чистой мелодии"]. "В известном числе" сказано потому, что ритмы состоят из большего и меньшего числа слогов. "Без метрических стоп" сказано для отличия от метрики. "Сложенных" (ordinata) сказано потому, что слова в ритме должны ложиться складно (ordinate cadere). Происходит ритм, по мнению некоторых, от риторической расцветки, называемой similiter desinens. Одни ритмы ложатся, [образуя] как бы ямбический метр, другие - как бы спондеический. "Ямбом" здесь называется слово, предпоследний слог которого краток (ибо ямб состоит из краткого и долгого слога), а "спондеем" - слово, построенное, как спондей" (с. 160).
Эберхард не дает даже такого определения и ограничивается списком ритмических примеров без комментариев.
"Метрические стихи" сочинялись по античным правилам; инструкции к ним имели вид перечней, какие стопы за какими должны следовать в стихе. Гексаметр и элегический дистих были такой само собой разумеющейся премудростью, что о них даже почти ничего не писалось (только оговорки о размещении сверхдолгих и сверхкоротких слов в стихе - у Матвея Вандомского и Гервасия Мельклейского). Главным предметом разъяснений были лирические размеры, которыми писались, так сказать, "книжные гимны", в массовый богослужебный обиход не переходившие. Основу их репертуара составляли 19 лирических размеров, употреблявшихся в одах и эподах Горация. Иоанн Гарландский выделяет три как наиболее употребительные - асклепиадову строфу, сапфическую строфу и (уже послегорациевский) ямбический диметр амбросианских гимнов (тот, на мотив которого писалась "гиларианская" проза, - см. выше).
Раздел о метрике у Иоанна Гарландского ограничивается списком стоп и списком строф с примерами по стихотворению на каждую. Лишь мимоходом сообщается о такой (уже отживающей) средневековой моде, как рифмованные гексаметры ("леонинские" - происхождение этого термина неясно), которыми много писали в XI и первой половине XII в. но с натиском классических вкусов "овидианского возрождения" перестали писать, - стихи такого рода остались (и надолго) лишь школьной забавой. Иоанн Гарландский приводит такие изощренные примеры, как стихи с рифмой в середине слов (с. 188) -
Qui me prostraw - runt cum baculis habilave - runt imis carce -ribus, et sum victor in arce
и стихи, которые, будучи читаемы слово за слово от начала к концу, дают рифмованный ритмический стих, а от конца к началу - рифмованный метрический (с. 44) -
Levatisque manibus, pedibus nudatis - scribo.
Canibus a vilibus gravibus salvatus,
Iocatusque paribus, gradibus firmatusibo...
(Сравни:
Scribo, nudatis pedibus, manibusque levatis,
Curvatis genibus, omnibus haec patribus...)
Но серьезного значения Иоанн им не придает и говорит, что на них лишь "те, кому нечего делать, рады упражнять свое остроумие" (с. 188).
Наоборот, Эберхард Немецкий, писавший для немецких школ, отстававших от моды, почти весь свой раздел о метрическом стихосложении посвящает именно таким рифмованным формам:
В области метра умей находить пути потруднее;
Перечень мой говорит: разнообразны они, -
обращается он к учителю (697-698). Так как рифмованные гексаметры и пентаметры, столь характерные для средневековья, мало переводились на русский язык, то приведем этот "перечень" примеров, предлагаемых Эберхардом. Напоминаем, что "двусложная рифма" латинских стихов позволяла рифмовать не только женские с женскими и мужские с мужскими окончаниями, но и мужские с женскими, что в русской практике (после XVII в.) непривычно; в предлагаемом переводе это передается или усечением слога ("пылает-была") или переносом ударения ("слава-глава").
[Стихи леонинские: ]
... Есть и такие стихи, которые пишутся вот как
(Имя складу их дал изобретатель Леон):
"Грех святокупства ЗЛОГО, преступного Симона СЛОВО
Все решит и ВЕРШИТ, Божию церковь КРУШИТ.
Кто обретает ПОЧЕТ, достигнуть большего ХОЧЕТ:
В нем надмевается ДУХ, к гласу он страждущих ГЛУХ".
[Стихи концевые: ]
Чтоб у соседственных строк были созвучны концы:
"Сколько огонь ни питай, он жарче и жарче ПЫЛАет;
Жадность, добычи вкусив, станет жадней, чем БЫЛА.
Не о достойном она, о прибыльном только ревнУЕТ:
Праведной жизнью не жить в этом жилище сУЕТ)".
[Стихи срединно-концевые: ]
Есть и такие стихи, которые пишутся вот как,
И в середине у них схожи слова и в конце:
"В ком добродетели СВЕТ - тот всюду приемлется в ГОСТи;
В ком добродетели НЕТ - встретит презренье и ЗЛОСТь.
Тех, кто в пороках ПОГРЯЗ, избегай, елико возмоЖНО:
С тем, кто греха не ОТРЯС, общего быть не долЖНО".
[Стихи леонинские концевые: ]
Есть и такие стихи, которые пишутся вот как,
Рифма конечная в них и леонинская есть:
"Будь добродетели ЧТИтель, ее заветов БЛЮСТИтель;
Доброе встретив в ПУТИ, светом любви ОСВЕТИ.
Есть в добродетели слАВА, награда доброго нрАВА;
Всякого блага глАВА, зло попирая, - прАВА".
Есть и такие стихи, которые пишутся вот как,
Чтобы с началом стиха в них рифмовался конец:
"Как тебе в ум пришЛО польститься на блага ЗЕМНЫе?
Все они ложью ПОЛНЫ, все они - злейшее зЛО.
Нет: единственный ДАР, даримый господом в нЕБЕ, -
Это горящий в тЕБЕ сердца чистительный ЖАР".
Есть и такие стихи, которые пишутся вот как,
Ежели лечь не хотят в пентаметрический лад:
[Дактили сочлененные: ]
"Дева БЛАГАЯ, владычица РАЯ, с небесного ТРОНА
Слух ПРЕКЛОНЯЯ, моленьям ВНИМАЯ, о, будь БЛАГОСКЛОННА!"
.[Дактили расчлененные: ]
Сумраки ЧЕРНЫЕ, ужасы СКОРБНЫЕ ты ОТРИЦАЕШЬ, НЕРУКОТВОРНУЮ, ВСЕБЛАГОТВОРНУЮ сень ОТВЕРЗАЕШЬ!
[Дактили смешанные: ]
Свыше ЦАРЯЩАЯ, милость ДАРЯЩАЯ верно СЛУЖАЩИМ, Радости ВЯЩИЕ, ЖИВОТВОРЯЩИЕ даруй МОЛЯЩИМ!
[Стихи салийские: ]
Сердца ПОКОЙ - он ТВОЙ: в чьем сердце недобрые СЕВЫ -
Дух ВОЗНОСИ, ПРОСИ вспоможения в милости ДЕВЫ.
[Дактили, созвучные накрест: ]
К ВЕРНОМУ РВЕНИЕ, к СКВЕРНОМУ ПРЕНИЕ в нас ты ВЛОЖИЛА.
[Дактили, созвучные подряд: ]
ЧЕРНУЮ ГОРНЕЮ СТРАЖЕЮ ВРАЖИЮ выгнавши СИЛУ,
К ВЕРНОМУ, к СКВЕРНОМУ, РВЕНИЕ, ПРЕНИЕ в нас ты ВЛОЖИЛА.
[Адоники: ]
Всем УПОВАНЬЕ, ОБЕТОВАНЬЕ, цвет ВЕРТОГРАДА,
Щедрая ВЛАГА, вышнее БЛАГО, будь нам ОТРАДА!
[Адоники двойные: ]
Полные СОТЫ, мед ВСЕЦЕЛЕБНЫЙ, в цельности СВЕТА,
Нами без СЧЕТА в песне ХВАЛЕБНОЙ буди ВОСПЕТА!
[Адоники тройные: ]
Благ СОВЕРШЕНЬЕ, жен УТЕШЕНЬЕ, дай нам ПРОЩЕНЬЕ, Павшим с МОЛЬБОЮ днесь пред ТОБОЮ, девой СВЯТОЮ!
[Адоники четверные: ]
Нам, БЕЗОТВЕТНЫМ, НЕСМЕТНЫМ, ВСЕСВЕТНЫМ, в усилиях ТЩЕТНЫМ, Ты нам ИЗМЛАДА ОТРАДА, НАГРАДА, спасенье от АДА.
[Стихи сдвинутые: ]
О, БЛАЖЕНСТВО - хвалой славословить твое СОВЕРШЕНСТВО, Тысячью тысяч молитв МОЛИТЬСЯ небесной ЦАРИЦЕ!
[Стихи двухконечные: ]
ЖДАННОЙ, ЖЕЛАННОЙ явись взыскующим СВЕТА СОВЕТА, РАДОСТЬ и СЛАДОСТЬ сердец, поправшая ЗМИЯ МАРИЯ!
[Стихи обращенные: ]
Песней, слабою пусть, - но, пусть и слаба моя песня,
Песню велела мне честь, - но честь, повелевшая песню,
Есть царица небес, славнейших достойная песен.
[Стихи цепные: ]
О, миров ГОСПОЖА, ДРОЖА пред волею ДЕВЫ, ГНЕВЫ смертных ЦАРЕЙ СКОРЕЙ бушевать ПЕРЕСТАНУТ. СТАНУТ меньше СТРАШНЫ ВОЙНЫ разверстые ГРОБЫ, ЗЛОБЫ ее ТОРЖЕСТВО, - ОТТОГО, что отвеет УГРОЗЫ РОЗЫ нетленнейший ЦВЕТ, ВСЕХ БЕД избавленье для бедных.
[Стихи сетевые: ]
Святости
Светлость
Чаянье
Кротких
Царствия
Матерь светлость,
покоя робким,
водитель,
древо почета,
чаянье робким
целенье убогим
вестница
мира кротких,
подмога правды,
начало царствия
древо
вестница правды
сладость благая, -
матерь почета,
пира начало,благая.
ВОССЛАВЬСЯ!
12
Таково в основных чертах содержание средневековых латинских поэтик XII-XIII вв. - тех, в которых впервые в европейской словесности стал складываться на основе опыта нормативной риторики тип нормативной поэтики. Подводить здесь общие итоги их теоретического содержания было бы преждевременно: это именно первые шаги, итоги явятся лишь через несколько веков, в Возрождении и классицизме. Поэтому закончим наш обзор иначе - напоминанием о той социальной и культурной среде, в которой только и смогла явиться потребность в нормативной поэтике. Этой средой, как сказано, была школа - сперва соборная, потом университетская, но всегда на начальных своих ступенях, где подросткам вдалбливалась грамматика как основа всего дальнейшего курса семи благородных наук. Это была нелегкая работа, и участь учителя грамматики - такого, какими были и Матвей, и Гальфред, и Иоанн Гарландский, - часто была незавидной. Описание этой участи дает в лирическом обрамлении своего "Лабиринта" последний из наших авторов, Эберхард Немецкий. За его риторическим тяжелым пафосом мы видим картину забот и хлопот учителя, которому живется куда хуже, чем медику или юристу, который должен платить взятки за свою должность канцлеру, отбиваться от конкурентов, с трудом добиваться платы от родителей учеников, а в школе с трудом управляться с учениками-распутниками, учениками-лицемерами, учениками-зазнайками, учениками-тупицами и т. д. Вот эта композиционная рамка поэтической науки - начало и конец "Лабиринта" Эберхарда Немецкого; закончим ими наш очерк.
Мне пиерийская страсть повелела писать эти строки,
Мне подсказала предмет, вверила Музе меня.
Мой недостаточный ум, сотрясав свои силы напрасно,
Был уж готов отложить плохо вязавшийся труд.
Видя томленье мое, Элегия так провещала:
"Бог тебе в помощь! Начни - и зачатое свершишь.
В чем учительства груз, и в какой наставляешь науке
Ты и себя и других, - молви в неравных стихах".
Приободрила меня надежда на божию помощь:
Я зачинаю писать - будь снисходителен, чтец!
Стала людской придавать облик несчастному мне.
Под оболочкою чрева провидя учителя члены,
Тотчас она прервала свой предназначенный труд,
Так возгласив: "Да выпадет сей из законов творенья
О, когда бы не знать над собою ничьих повелений, -
Я бы отбросила прочь сей необточенный ком!
Нет; иная Природа, природствуя, мне предписала:
Там, где материи быть, - быть и уставам моим.
Да обретет от меня труд сей последнюю грань.
Парка твоя, тебя не щадя, меня призывает:
Спрядена пряжа твоя - дело осталось за мной.
Жалок родишься ты в мир сулит тебе жалкую участь
Писаны в свитке небес и богатство, и тощая бедность,
Преизобилие благ и измождающий труд.
Писаны в свитке небес и обманная слава, и почесть,
Зависти гложущий огнь, сладкая милость любви.
Писана долгая жизнь, писана краткая жизнь.
Свиток небес я прочла до конца и в прочитанном вижу:
Нет, ни одно из светил не благосклонно к тебе!
Не изливает тебе огнистого света Диана,
Только Сатурн под кривую косу подогнул твои годы,
Только злокозненный Марс светочем красным горит.
Целое небо тебе пророчит труды за трудами,
И не пророчит от них обогащенья ни в чем."
Образы этих трудов в первой палате ума.
Вот над книгами сын, но это не есть Пятикнижье,
Не были Духом Святым мерены эти столбцы;
Не Птолемей для него свои раскрывает страницы,
Это не трижды пять Евклидовых книг с чертежами,
Чей обычайный приют у геометра в руках;
Эта книга не та, в которой мудрец Аретинский
Всем предписал голосам правила умных наук;
В коих силу явил чисел бесчисленный ряд;
Живописуя красу цветущей риторской речи,
В сдвоенной книге ему не предстает Цицерон;
Не для него Аристотель писал те славные томы,
Физика, что процвела под ведущею дланью Галена,
Ты в зерцале своем мир не покажешь ему;
Скрыты от взгляда его заветы Юстиниана,
Обогащенья ему не принесет Грациан;
В многоречивых словах толстых Минервиных уст;
Не в астрономии он исчисляет двойные колуры
И параллельных кругов звездоносящую сеть;
Не для того и Платон умудренно описывал космос,
Нет, лишь азбуку он, лишь самые первые строчки,
Первый истоптанный путь всякой школярской толпы,
Только Донатов учебник, за азбукой первую книгу,
Горьких источник слез, он обращает в руках,
Коих двойные стихи тупо зубрит новичок.
Плача, рождается он. Мы все рождаемся, плача,
Но для него этот плач горшую муку сулит
Будут щеки его тяжелы от слезных потоков,
"А!" - являясь на свет, Адамову первую букву
Новорожденный кричит, перворожденному в честь.
Это же "А!" вопиет, в нем особое чуя значенье,
Тот, кто будет юнцов альфе и бете учить.
Глас богини, чей трон шарообразен и быстр:
"Се исходишь ты в мир, где доля твоя человечья
С общею долей людской в царственной власти моей.
Жребьи людские в руке у меня, и жребий, который
Царь, воитель, мужик, царящий, цветущий, довольный
Царством, славой, добром, все покоряются мне.
Волей моей царь станет рабом, цветущий иссохнет,
Радующийся согнет спину под игом скорбей.
Из-под ладони моей слава, богатство, почет.
Стоит мне руку отвесть и глохнет гремучая слава,
Оскудевает доход, праздной становится честь.
Цвет риторики, труд грамматики, все многословье
К тем, кого я люблю, поклоны, почтенье, удача
Лести, черни, судьбы клонятся, тянутся, льнут.
Смех рыданью в черед, рыдание смеху вдогонку,
Свету мрак, мраку свет я рассеваю вослед.
Чем поворотливей шар, тем и надежнее он.
Слушай вещанье мое: готовься к трудам и невзгодам!
Ждать ли иных плодов с древа науки твоей"
Прежде крепка а ныне без сил; цвела и увяла;
Те процветают, кому язвящий язык помогает
Правдой неправду рядить, правду неправдой судить.
Те процветают, кому в поживу и жилы биенье,
И под мочою отстой, и испражнения цвет.
Тень за тело продать, вид выдавая за ум.
Те процветают шуты, к которым придворные щедры:
Их языков болтовня по сердцу их господам.
Те процветают льстецы, у которых медовые речи
Я потому и слепа, что слепых возношу я, а зрячих
В прах попираю, гублю добрых и пестую злых!.."
Эти науки впитав, сидит он в петле Лабиринта,
В шумном застенке своем, в полном стенаний дому.
Скорбный жалея удел, скорбные молвит слова:
"Кафедра ваша несет заботы, досады, невзгоды,
Но тяжелее всего - жадно берущая длань.
Ежели дар дается не в дар, то по божьим уставам
Кто благодатью рожден, тот сделался Симону сыном
И за деньгу продает место, где надобен дух.
Дар наставленья юнцов продает он и мзду принимает,
И не пугает его Симона злая судьба.
Он умаляет, хулит, не почитает ни в грош.
Алчным желаньям придав покров неправого нрава,
Он вымышляет закон, чтоб воспокорствовал ты.
Прибыль он хочет делить, а труд делить он не хочет
Воля его такова, а ты этой воле покорствуй
Всем покорством твоим, всем раболепством твоим.
Ежели ты, как купленный раб, не будешь безмолвен
Перед господским лицом, - жизни спокойной не жди
Что и в доходе твоем всюду всегда недочет.
Плату за пролитый пот сулят тебе хитрые щедро,
А как настанет платеж, некому станет платить.
Тот половину дает, а тот и вовсе откажет:
"Сыну ученье не в прок - не за что деньги давать!"
Третий клянется, что дал, чего никогда не давал он;
Сладок четвертый в речах, только не сладок в дарах.
Чтоб не остаться ни с чем, бежишь, как наемный работник,
Мысля, что можно обресть благополучье судом.
Стряпчий за звонкую речь, - много ли будет в мошне?
Есть меж твоих школяров такие, в ком порча гнездится:
Сердце влечет их во зло, пренебрегая добром.
Всем, что запретно, бесчестно, постыдно, они растлевают
Им по душе не писчие доски, а звонкие деньги,
Мил им не грифель в руках, а быстрометная зернь.
Вместо училищ - трактир, а вместо ученых - трактирщик,
Вместо учительных книг - блудная девка у них.
В них не приметишь следов, как и следов чистоты!..
Чтение ссора у них, сочинение - брань, стихотворство -
Драка, а вместо самих правил грамматики - суд.
По сердцу ссора для них, по вкусу брань, по уставу
Есть и такие меж них, что нравом лисе подражают,
В лживой своей простоте злое коварство тая.
Ангельский облик приняв, но демонской хитростью тешась,
Рады они, опьянясь, лютым обманом истечь.
Под первоцветом - шипы, ил - подзеркальной водой...
Многих вздувает, увы, надменно пагуба злая,
Люциферический тлен, страшный самим небесам.
Видимость, знание, суть порождают его в человеке:
А от него самого рождаются зависть и гибель,
Чтоб совокупно разить тех, кто высок и силен.
Малых сих презирая, равняться ни с кем не желая,
Рады они заводить с равными распри и рознь,
И своевольно хотят все, что угодно, вершить.
Ежели их упрекнуть - пузырем они вздуются сразу,
Словно готовя себе оной лягушки судьбу.
Ежели розгу занесть - закипят возмущением буйным,
Есть и тупицы: скорей на алмазе ты высечешь надпись,
Нежели в их головах должный посеешь посев.
Сколько ни дай, ему все равно: каменистое поле
Ни от какого зерна жатвы тебе не сулит.
Лишь заболит голова от многословных трудов.
Есть и такие, чей ум как будто вода под чеканом:
Все принимает легко и ничего не хранит.
Истинно, жидкий их мозг - скудельный сосуд и бездонный:
Легкость ума плодит непосед: одной для них мало
Школы - другую подай, третью и пятую им!
Словно змея у него на хвосте, всегда он неверен:
Только что прибыли ждешь, глядь, а его уже нет.
Все измененья лица смену желаний пустых.
То ему нравится вещь, а то вдруг не нравится вовсе,
То он любимому враг, то нелюбимому друг.
Утром, в школу бредя, ползут они, как черепахи,
Каждый в учении час им кажется тягостно долгим,
А без ученья и день кажется в самый обрез.
Словно бы тис - пчеле, вода - коту, палка собаке
Так нерадивым юнцам слово ученья претит.
Мало и дважды пяти алгорисмических цифр.
Ежели сетуем мы на жалкую жизнь человечью,
То невозможно молчать и об уделе твоем.
Сердце сгорает в тебе ревнительным жаром науки,
Истинно, город Париж есть рай для тех, кто богаты,
А неимущим жильцам это бездонная тонь.
Был горнилом твоим Орлеан, где классики чтятся,
Бьет мусический ключ, гордый стоит Геликон.
И без плаща на плечах, и без гроша за душой.
Нынче же стали тебя гнести, сожигать и коверкать
Долг, и рвенье, и страх из-за твоих школяров.
Бодрствуешь ночь при огне, готовя урок повседневный,
Многой тоскою объят, одиноко на кафедре сидя,
Должен ты скорбно собрать, что кому было дано.
Обременяет тебя декламации ранней обуза
И продолженье ее из ученических уст.
Это есть тягостный крест, вечная ноша твоя.
Слушать стихи, об ошибках судить, обтачивать строчки
Ах, нелегко врачевать виршеписательский зуд!
Каждый день в диктовках своих ты желаешь здоровья,
Кафедре той, где с козьей шерсти ты учение правишь,
Часто случается быть креслом судейским твоим.
Детские души порой бывают чреваты раздором,
Уши твои подчас режет раздавшийся плач.
Должен его преподать с помощью хлесткой лозы.
Карой вину настигать нелегкая это забота,
И безнаказанною часто бывает вина.
Ежели ты у юнца оставишь вину без вниманья,
Ежели, наоборот, юнец получил по заслугам,
Тоже готовься принять ругань, попреки и гнев.
Столько и чисел нельзя сыскать на таблице счнсленья,
Сколько распрей и свар перед тобою кипит.
Это не честь, а беда: кто испытал, подтвердит.
Много меж тем и невежд, учеными быть притязая,
К кафедре лезут твоей: все их посулы - ничто,
Мудрость их имя без вещи, а плата им вещь, а не имя;
И неученый ученых теснит, неученый угодней
Тем, кто за вескую мзду даст им опору в себе.
Филину жаворонок, гусям попугай, галке лебедь
И Филомела сама ворону место дает.
Здесь пресекается шаг разноразмерных колен".
Примечания:
24 Попытки систематизации тропов и фигур то на логической, то на психологической основе предпринимались неоднократно и в Новое время, но не с большим успехом. Наиболее полна и стройна классификация, предложенная в книге: Lausberg Н. Handbuch der literarischcn Rhetorik: cine Grundlegung der Litcraturwissenschaft. Bd. 1-2. München, 1960. Книга Л. Арбузова (Arbusow L. Colores rhctorici: cine Auswahl rhetorischer Figuren und Gemeinplatze als Hilfsmittel fur akademische Uebungen an mittelalterlichen Texte. Gottingen, 1948) осталась нам недоступна.
25 См.: Quadlbauer F. Die antike Theorie der genera dicendi im lateinischen Mittclalter. Graz etc. 1962.
27 CurtiusE. R. Op. cit. (см. примеч. 1), Excursus 5.
28 Meyer W. Die rhythmische lateinische Prosa. - In: Meyer W. Gesammelte Abhandlungen zur mitte lalterlichen Rhythmik. Bd. 2. В. 1905, S. 236-286; Polheim K. Die lateinische Rcimprosa, В. 1925. Образцовое, до сих пор не устаревшее исследование структуры латинской рифмованной прозы - Ярхо Б. И. Рифмованная проза драм Хротсвиты (1920-1930) - до сих пор остается в рукописи (РГАЛИ).
29 Norberg D. La poésie latine rhythmique du haut Moyen Âge. Stockholm, 1953; Introduction à I'étude de la versification latine medievale. Stockholm, 1958; Mari G. Ritmo latino e terminologia ritmica medievale. - Studi di filologia romanza, 8 (1901), p. 35-88.