Глава 1
«АФИНЯНЕ РОЖДЕНЫ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ НЕ ИМЕТЬ ПОКОЯ САМИМ
И НЕ ДАВАТЬ ЕГО ДРУГИМ»
Если ночью тебе приснится, что ты облысел и лоб твой осеняет блестящая плешь, авторитетно сообщает Артемидор Далдианский, значит, и тебе суждена доля насмешек и неудач на нынешнем твоем поприще. Если же во сне нащупаешь, что лысина образовалась у тебя на макушке, знай: в старости ждут тебя бедность и бессилие. Ну а, по счастью, обнаружив во сне, что лыс, как колено, пойми это как благое предзнаменование — для бегущего, ибо он убежит без помех, для испуганного, ибо никто не возьмет его силой: ухватить не за что. А вот для всех остальных это означает потерю главного украшения их жизни.
так рано, что, стыдясь поспешного продвижения залысин к темени, Аристофан сделался похож на силена, и прозвище Плешивый не отставало от него даже в те лета, когда, скорее, отсутствие плеши выделяет человека среди сверстников.
Если, однако, и была голова в Греции, возбуждавшая комедийную страсть, то это была голова Перикла. Аристофан был еще прилежным учеником своих учителей, когда сын Ксанфиппа Перикл, вождь народа и один из десяти афинских воевод (занимавший эту должность по-гречески звался «стратегом»), был впервые назван сначала Тыквенной башкою, потом — Зевесом-голова-луковицей и Фисташкой. Чем шире шагал Перикл, утоляя свое честолюбие и рвение руководителя, тем язвительнее на каждых новых дионисийских празднествах жалили слугу народа слуги Диониса.
За семнадцать лет до начала Пелопоннесской войны, в 447 году, над головою толп, сошедшихся в театр Диониса, на южном крыле Акрополя началось строительство. В отрогах Парнета тесали мрамор, сотни быков везли его в Афины, тысячи рук втаскивали на Акрополь и здесь стали строить храм покровительнице города — великой богине-воительнице, хладнокровной и мудрой Афине. Занявший господствующую над городом высоту, Парфенон был достроен за год до начала войны. Там в золоте и слоновой кости стояла Афина. Сквозь почти прозрачный у поверхности мрамор тяжелых квадров, составивших храм, вдруг зловеще блеснут невидимые зернышки металла, и мысль афинян обращается к тому, что собрано в недрах храма за бесчувственным хором дорических колонн, за спиною богини, в сундуках из бурого камня, спрятанных от солнца за торжественным каре колонн ионических: здесь золотые чаши и чаши из электрона, венки, щиты, шлемы и золоченые мечи, серебряные вызолоченные маски, бронзовые грифы, золотые змеиные головы, крепко схватывающие пряжки с орлиными клювами, складные металлические сиденья, шитые золотом азиатские балдахины, статуи из слоновой кости, дорогие лиры, хиосские и милетские головы, пурпурные плащи, колчаны, по-мидийски отделанные и содержащие в одной отделке все свое воинское богатство.
Это богатство и погубило Афины. Строились новые корабли, начинались новые войны. «Город,— говорил Перикл,— достаточно снабжен необходимым для войны, поэтому излишек в денежных средствах следует употребить на постройки: все ремесла будут оживлены, никто не станет сидеть сложа руки, весь город будет служить на жалованье и сам заботиться о своем благоустройстве и пропитании». Афины кипели — в ход пошли лес и камень, медь, слоновая кость, золото, черное дерево и кипарис.
За два десятилетия небывалого строительства в центре крестьянской Аттики вырос настоящий город, со своими скульпторами, лепщиками, медниками, каменщиками, красильщиками, золотых и серебряных дел мастерами, токарями по слоновой кости, художниками, делающими орнаменты, бесчисленными купцами, тележниками, коннозаводчиками, извозчиками, канатчиками, ткачами, шорниками. Перенаселенный город отправляет все новых колонистов — на острова, во Фракию, в Италию.
«Все, что было хорошего на Сицилии или в Италии, на Кипре, в Египте, в Лидии, на берегах Понта, в Пелопоннесе или где бы то ни было, все свозилось в Афины»,— рассказывает современник. Из Фурий, кажется, колонии, основанной на месте знаменитого Сибариса, попала в Афины и мода на жаркие бани, а из Карфагена — на пестротканые ковры и пузатые подушки; египтяне везут папирус, ткань для парусов и крепкие снасти для нового флота; Сирия шлет благовония, Геллеспонт — селедку, Пафлагония — сладкие каштаны и маслянистый миндаль, Родос — кишмиш и инжир, славный Крит — кипарис для богов, Сиракузы — сыр и поросят, Италия — зерно и скот, Фригия — рабов, Аркадия — наемников, Финикия — айву, пшеницу и, конечно же, финики; из Кирены везут инкрустированные рукоятки мечей и легкие щиты, обтянутые бычьей кожей.
Были укреплены гавани в Пирее и Мунихии, а Иктин, тот, что строил Парфенон вместе с Калликратом, соединил Афины с Пиреем длинными стенами. Архитектором, или главным инженером, был на строительстве друг Перикла, скульптор Фидий, сын Хармида, состарившийся и, к слову сказать, совсем облысевший за время строительства. Под его надзором Мнесикл всего за пять лет построил Пропилеи — торжественные врата, ступенями вводящие на Акрополь. С этим строительством (не без наущения самого Перикла) народ связывал участие богов в делах Афин. Вот что, по рассказам кого-то из современников, передает Плутарх: «Замечательный случай, происшедший во время постройки, доказал, что Афина не только не имела ничего против нее, но еще принимала близкое участие в работе. Один из самых старательных и расторопных мастеров оступился, упал с высоты и расшибся так сильно, что лекаря отказались лечить его. Перикл был опечален. И вдруг ему является во сне богиня и называет снадобье, воспользовавшись которым Перикл скоро и без труда вылечил больного. В память этого он поставил в Акрополе, возле алтаря, находившегося там и раньше, медную статую Афины-целительницы».
Новшества, принятые в Афинах во времена Перикла, современники связывали, конечно, с желанием этого человека надолго оставить свое имя в памяти сограждан. Даже персидская мода, что должна была бы напугать афинян, так недавно встречавшихся с персами на суше и на море, пришлась им по душе: из весел и мачт персидского флота построенный Периклом Песенный зал для мусических состязаний, или Одеон, имел покатую конусообразную крышу, несколько рядов сидений амфитеатром и колонн: за образец, говорят, была взята палатка персидского царя. Комедиографы, сопровождавшие весь ход строительства вышучиванием и полагавшимися по такому случаю издевательствами, не могли пройти мимо явного сходства Одеона Перикла с кожаным шлемом, призванным скрывать луковую голову воеводы. «Вон идет Зевес-голова-луковицею, Периклес, с Одеоном на макушке»,— дразнил его Кратин.
Вот первая загадка аттического смеха: на протяжении всего строительства, многочисленных войн, которыми украшал Перикл себя и свой город, комедиографы на Дионисиях — и чем дальше, тем больше — последними словами называли сего государственного мужа. «Собиратель голов», «самый длинный язык в Элладе», «царь сатиров», да еще Фидий устраивает ему встречи с женами его же друзей, а Пириламп, перенявший у персов любовь к пестрохвостым павлинам, дарит приплод своей небольшой фазаньей фермы любовницам вождя народа, а сам вождь, не довольствуясь всем этим, нашел себе милетянку-гетеру и открыто живет с нею.
Все больше огораживающиеся Афины матросов и ремесленников, воевод, казнокрадов и сутяг словно живут одной жизнью, а крестьянская Аттика, в напряженном слежении времен года и бурном чествовании своих богов,— другой. Пересекаясь на Дионисиях в театре, два мира эти поначалу не мешали друг другу в повседневной жизни. Комедиографы, осмеивая Афины, своих стратегов и свою политику, не вмешивались, однако, когда после праздников наступало время заниматься теми же делами всерьез, не их это было дело. Точно так же и воеводы — политики-профессионалы, наблюдая во время театральных представлений на Дионисиях себя и свои действия в жгучем соусе анекдота, не хватались за копья и луки, не бежали, стуча сандалиями, за жезлоносцами, ибо древний обряд комедии предусматривает для них, здоровых и богатых, облеченных властью и почетом, только такую роль.
благочестив и велит расставить по всему городу статуи богов, чтобы не одни только гермы вострились на каждом углу. Комический Перикл-башка-тыквою тщится выглядеть Зевсом, а подражает персидскому царю, делает вид, что строит новый город, а строительство не двигается с места, хочет воевать, но труслив и прячется в постели своей милетской красотки. В обоих Периклах все — чистая правда, но первый Перикл — олимпиец, афинский политик и вождь народа, а второй — аттический житель на Дионисиях, выскочка, с которым община должна поговорить на своем языке. И она говорит. А Перикл молчит, соблюдая неписаный закон традиции.
Этому способствовало, впрочем, и то, что Аттика и Афины, составляя вместе «народное тело», не были однородны и встречались помимо базара только в праздник. Но могучие боги, общие боги сломали гармонию дела и смеха, грубую схему которой мы только что миновали, но еще долго будем нуждаться в ней.
Содержательницей одного из увеселительных домов местечка Скир (учредил их еще великий Солон) была дочь некоего Аксиоха из Милета, носящая обычное для женщин ее профессии прозвище — Желанная, или Аспасия. Ее-то и полюбил наш афинский громовержец. В романической истории Э. Курциуса, знаменитого историка XIX века, она «приковывала к себе сердца не какими-нибудь заученными чарующими средствами — это была натура высокая, одаренная глубоким пониманием всего прекрасного, необыкновенно счастливо и гармонично развитая. Впервые увидали афиняне все сокровища эллинской культуры, соединенные в женщине, и с изумлением взирали на это чудное явление. Настоящее же значение для Афин она получила с того дня, когда узнала Перикла и когда между ними возникла взаимная любовь; прочная связь, в которую вступил с нею Перикл (он в самом деле выдал свою первую жену замуж за другого, чтобы жить со своею, как сказано у Плутарха, «горячо любимою Аспасиею»), доказывает, что отношения их опирались не на жажду наслаждения или на мимолетный порыв. Это был истинный брачный союз, не получивший общественного признания только потому, что Аспасия была иностранкою; это был союз, основанный на преданнейшей и нежнейшей любви и расторгнутый только смертью, союз, бывший источником обильнейшего семейного счастья, в котором никто так не нуждался, как этот удалившийся от всех внешних развлечений и неутомимо трудящийся государственный человек».
Для Аспасии выбирал Перикл пестрейших павлинов Пирилампа, а в городе ее звали Деянирой, погубившей своего Геракла, Омфалой, от любви к которой лишился рассудка Одиссей, и даже Герой, совлекающей — вместе с одеждами своими — Зевеса-супруга с путей «неутомимо трудящегося» бога. Из-за Аспасии, говорят, Перикл начал войну с самосцами, разбившими милетян, ее земляков. Но дела приняли совсем дурной оборот, когда
«... в Мегаре пьяные молодчики
Мегарцы, распаленные обидою,
И вот причина распри междуэллинской:
Три уличные девки. Грозен, яростен
И громом небеса потряс, страну потряс,
Издал приказ, скорее, песню пьяную:
«Изгнать мегарцев с рынка и из гавани,
Мегарцев гнать и на земле и на море!»
Мегарцы обратились, умоляя их
О девках изменить постановление.
Просили нас довольно — мы не сжалились.
Тут лязг мечей раздался и доспехов стук» 2.
«Ахарнян», когда Пелопоннесской войне шел уже шестой год, и, как спустя несколько столетий напишет Плутарх, «трудно было решить, из-за чего собственно началась война». Афинские острословы говорили, что хоть в одном Пелопоннесская война напоминает Троянскую: обе развязаны из-за женщин. Но три богини, поссорившиеся из-за яблока и Елена, похищенная Парисом, а рядом — три проститутки и содержательница притона. Вот до чего ехидна греческая история!
Итак, война началась, и именно это заставило Аристофана прервать обучение у кого-то из афинских педологов. Он оказался в среде гроздарей и пахарей, пастухов с собаками и овцами, жирных мельников и угольщиков из Ахарн, тощих гиметтских пасечников, которые собрались в Афинах в ожидании нападения спартанского войска под предводительством царя Архидама. Предоставляя спартанцам разорение Аттики, Перикл снарядил флот для нападения на пелопоннесский берег. В разгаре лето,
«... город весь исполнился
Военных криков, триерархов гомоном,
Наем, продажа, кормы золоченые,
Меха, кадушки, поручни дубленые,
Чеснок, оливки, луковки сушеные,
Венки, селедки, пьяницы, танцовщицы,
Рожки, фанфары, флейты, барабанов бой».
Аристофан оставался в городе, когда афинский флот из сотни трехрядных кораблей (на каждом таком корабле умещалось от двух до пяти сотен команды и десанта, но почему он, собственно, назывался трехрядным, точно не установлено: то ли гребцы сидели в три яруса, то ли втроем работали одним веслом), так флот был отправлен к Пелопоннесу, а сухопутное войско во главе с Периклом разоряло окрестности пограничной Аттике Мегариды, пока спартанцы, которых привел Архидам, услышав о нападении афинского флота, срочно ретировались за Истм.
За два года Архидамовой войны облик города совершенно переменился. И дело не только в том, что затихало грандиозное строительство, затеянное Периклом. Неудачливый лохаг 3 из Галимунта, написавший впоследствии историю этой войны, сын Олора Фукидид рассказывает, что крестьяне Аттики пришли в Афины в самый разгар лета, не успевши снять урожай, когда Архидам уже приступил к опустошению Елевсинской и Фрийской долины, прогнал афинскую конницу возле соленых Рейтов и верстах в восьми от Афин (или, по аттическому счету, в 60 стадиях) остановился лагерем в местечке Ахарны. Когда бежавшие с насиженных мест крестьяне «явились в Афины, то помещений там нашлось для немногих; кое-кто нашел приют у друзей или родственников. Большинство же поселилось на городских пустырях, во всех святынях богов и героев, за исключением расположенных на Акрополе и некоторых других, крепко запертых святилищ. Под давлением нужды заселен был даже Пеларгик, лежащий у подножия Акрополя и необитаемый в силу заклятия. Многие устроились в крепостных башнях и вообще где и как могли: город не мог вместить в себя всех собравшихся; впоследствии они заняли даже длинные стены,, поделивши их между собою, и большую часть Пирея».
родник, знаменитый Девятиструйный Ключ, расположенный возле храма елевсинских божеств — Деметры, Коры и Триптолема,— был заповедным. Отсутствие питьевой воды вместе с необычайной скученностью людей,, коз, овец, свиней и разнообразной птицы, а также, конечно, собак и лошадей, довольно быстро привело к болезни, успевшей за одну сезонную вспышку выкосить изрядное число горожан. Недоброжелатели Перикла винили именно его в том, что «летом множество людей принуждены жить в куче в хибарах и душных шалашах, где негде повернуться, жить в праздности, ничего не делая, тогда как раньше они проводили время на чистом, вольном воздухе. Виной этому тот, кто во время войны запер сельское население в стенах города, кто, не употребляя ни на что массу людей, загнал их, как скот, и предоставил заражать друг друга, не прибегая ни к каким средствам для перемены или облегчения их положения». Не помогло и то, к чему решил прибегнуть Перикл: он снарядил полтораста кораблей и осадил Эпидавр, но во время осады болезнь вспыхнула и во флоте. Это окончательно разрушило карьеру афинского «Зевеса»: народным собранием он был лишен звания воеводы и присужден к уплате крупного штрафа. Дела Перикла шли под откос уже давно: был осужден и умер в тюрьме при загадочных обстоятельствах Фидий, обвиненный в оскорблении Афины — скульптор на щите богини с наружной стороны среди персонажей битвы греков с амазонками не постеснялся запечатлеть себя и Перикла рядом с богами. Пришлось оставить Афины учителю Перикла — Анаксагору; с трудом спас Перикл от осуждения свою, как ласково прозвал ее один поздний комментатор, «учительницу» — Аспасию. Затем умер сын, успевший перед тем обвинить отца в связи с невесткой; и вот, повесив ладанку на шею, умирает он сам. Аспасию берет себе овчар и купец Лисикл, друг Перикла. Приходят новые люди, наступают новые времена.
У АГАФОНА
Когда за столом Сократ, даже загодя установленный порядок пира нарушается, и в нем то тут, то там звучат неожиданные нотки. Федр, собравшийся было начать свою речь о любви по шаблону, сработанному специалистом-сутягою, тоже оказался втянутым в какую-то странную предварительную беседу: как ни старался, а свиток с текстом своей речи от глаз Сократа спрятать Федр не сумел. Сократ не подал виду, что свиток им замечен, но коварный змеиный вопрос свой все-таки задал.
— А годится ли вообще, милый мой Федр, записывать речи? И знаешь ли ты, как именно — делом или словом — всего более угодишь богу, когда вопрос касается речей?
— Нет, а ты?
— Да ты не сердись, я ведь тоже могу только передать, что об этом слышали наши предки. Они-то знали, как ты думаешь?
— Смешной вопрос! Но расскажи, что же ты слышал.
— Так вот, я слышал, что близ египетского Навкратиса родился один из тамошних богов, ему была посвящена птица, которую называют Ибисом. А самому божеству имя было Тевт. Он первый изобрел число, счет, землемерие, звездочетство, вдобавок игру в шашки и в кости, а также и письмена. Царем над всем Египтом был тогда Тамус, правивший в великом городе верхней области, который греки называют египетскими Фивами, так же как того бога — Аммоном. Придя к царю, Тевт показал свои искусства и сказал, что их надо передать другим египтянам. Царь спросил, какую пользу приносит каждое из них. Тевт стал объяснять, а царь, смотря по тому, говорил ли Тевт, по его мнению, хорошо или нет, кое-что порицал, а кое-что хвалил.
По поводу каждого искусства Тамус, как передают, много говорил Тевту и хорошего и дурного, но это было бы слишком долго рассказывать. Когда же дошел черед до письмен, Тевт сказал: «Эта наука, царь, сделает египтян более мудрыми и памятливыми, так как найдено средство для памяти и мудрости». Царь же сказал: «Искуснейший Тевт, один способен создавать произведения искусства, а другой — судить, какая в них доля вреда и пользы для тех, кто будет ими пользоваться. Ты, отец письмен, любишь их настолько, что, говоря об их значении, ты сейчас сказал все наоборот.
В души научившихся им они вселят забывчивость, ибо лишится упражнений память: припоминать станут, доверяясь письму, по посторонним, внешним знакам, а не внутренней силой, сами по себе. Стало быть, ты нашел средство не для памяти, а для припоминания. И ученикам ты дашь видимость мудрости, а не мудрость, так что они у тебя будут многое знать понаслышке, не усваивая, и казаться многознающими, оставаясь в большинстве невеждами, невыносимыми в общении.
— Ты, Сократ, легко сочиняешь и египетские и какие тебе угодно повести.
— Рассказывали же в святилище Зевса Додонского, что слова дуба были первыми прорицаниями. Людям тех времен — ведь они были не так умны, как вы теперь,— довольно было, по их простоте, слушать дуб или скалу, лишь бы только те говорили правду. А для тебя, наверно, важно, кто говорит и откуда он, ведь ты не смотришь только на то, так ли все на самом деле или иначе.
— Прости, Сократ; а с письменами, видно, так оно и есть, как уверял тот фиванец.
— Глуп и тот, дорогой мой Федр, кто рассчитывает запечатлеть свое искусство и знание в письменах, и тот, кто надеется вновь извлечь его из письмен нетронутым и годным к употреблению. Оба чрезвычайно простодушны и, в сущности, не знают прорицания Аммона, раз они записанную речь ставят выше, чем напоминание человека, сведущего в том, что записано. В этом, Федр, ужасная особенность письменности, поистине сходной с живописью: ее порождения стоят как живые, а спроси их — они величественно молчат. То же самое и с сочинениями. Думаешь, будто они говорят, как мыслящие существа, а если кто спросит о чем-нибудь из того, что они говорят, желая это усвоить, они всегда твердят одно и то же. Всякое сочинение, однажды записанное, находится в обращении везде — у людей понимающих и, равным образом, у тех, кому вовсе не пристало читать его,— и не знает, с кем оно должно говорить, а с кем нет. Если им пренебрегают или несправедливо ругают его, оно нуждается в помощи своего отца, а само не способно ни защищаться, ни помочь себе.
Потому-то, если сочинитель составил свои произведения, зная, в чем истина, и может защитить их, когда кто-нибудь станет проверять его сочинения, и если он способен на словах указать на слабые стороны им написанного, то такого человека следует называть не по его сочинениям, а по той цели, к которой были направлены его старания.
— Как же ты предлагаешь его называть,— спросил Федр.
— Название «мудрого», Федр, по-моему, для него слишком громко, и пристало только богу. Любитель мудрости, философ, или что-нибудь в этом роде, вот что больше подходит для него и звучит получше.
Ну а у кого за душой нет ничего более ценного, чем то, что он сочинил или написал, кто долго возился со своим произведением и так и сяк, то склеивая его части, то уничтожая их,— того ты, по справедливости, назовешь поэтом?
Примечания.
— в переводе автора.
3. Командир кавалерийского подразделения — лоха; звание, соответствующее есаулу.