Памяти Ларисы Владимировны Левинской-Гринберг
Впереди в легкой хламиде идет, пританцовывая, молодой человек, играющий на сиринге — губной гармонике Пана, связанной из пяти тростниковых дудочек; у босоногого дударя едва заметный хвостик пляшет в такт танцу и хриплому жужжанию сиринги. За ним спешит с плетеным коробом молодая женщина — канефора: из-под съехавшей камышовой крышки разлапились асфодели и гиацинты, сквозь прутья заметны тяжелые гранаты и липкие смоквы. За канефорой торопится мальчик с кадильницей, источающей легкий дух ладана. За ним в отстиранном ослиной мочой шерстяном хитоне шествует жилистый мужчина, понукающий крепкой рукой кудрявого круглорогого барана в праздничных ленточках. За ними вприпрыжку движется флейтист: щербинка тонкой глины киафа образует зияние от самых уст флейтиста, и вот виден только кожаный ремешок, узелком завязанный на затылке, а сама двойная рогатая флейта не видна. За флейтистом важно выступают ветвеносцы: масличные ветви — ветви священного дерева Афины, подрагивают в их руках. А вот сатиры пляшут вокруг лодки на колесах и толкают вперед морскую телегу. А на ней застыл в своем неколеблемом тяжелом пеплосе, затканном густым узором, Дионис-Элевтер, Дионис-Освободитель. В одной руке у него — зазеленевший побегами посох, в другой — виноградная лоза. Она тянется вверх и там гибким зонтом раскрывается над увенчанной головой Диониса. Спотыкаясь, догоняет шествие силен, влачащий опорожненный канфар. И снова в легкой хламиде идет, пританцовывая, сатир-дударь.
... Прежде чем наполнить вином этот тонкостенный киаф, нужно взять немного хорошо просушенного аравийского мирта, щепоть сухого укропа, ресничку шафрана, подсушенный стебель бальзамина, добавить туда корицы и сварить, а отвар, пока он еще достаточно горяч, разлить по киликам, киафам, канфарам, фиалам и ритонам, предварительно снятым с той полки, где хранится особая, пиршественная посуда. С тою же тщательностью приготовляют и большие амфоры, стамны, пелики, кратеры, в которых на пиру предстоит мешать чистые слезы нимф с черной кровью Диониса.
Аттические гончары и вазописцы каждый праздник Диониса отмечали особой посудой, которая дожидалась своего часа в священном для каждого дома месте — киликее. Это только мидийцы, знаете ли, не ценят тонкой глины, по внешним и внутренним стенкам которой вьется узор, возят Диониса, распевают гетеры, Тезей крутит рога Минотавру, грохочут, стонут, свистят флейты, рожки и тимпаны в руках у сатиров,— вот мидийцы и дают на пирах глиняные чаши впавшим в немилость вельможам, пока остальные гости едят и пьют на серебре и золоте.
В Аттике больше всего работы было у горшечников зимой: от месяца Посейдона в ее начале до охотничьего месяца Артемиды в начале весны следуют друг за другом главные праздники Диониса — деревенские Дионисии, и старые, Цветочные, и городские, и сусляные, празднества Давильни.
Сусляные Дионисии отмечали среди своих. Забродившее сусло, густой виноградный сок, уже пустивший хмельные пузыри, приходится на месяц свадеб, хотя когда-то и месяц свадеб именовался месяцем вина! Саронская переправа бурна, пуст Пирей, в Афинах — только свои — ни гостей, ни посольств. Но северный ветер — борей — уже слабее, и после торжественных шествий и жертвоприношения Освободителю, состоявшегося в дионисовом-что-на-болоте храме, рядом — в театре Диониса — начинаются состязания драматургов.
В год, с которого мы должны начать жизнеописание Аристофана, а это был год архонства Аримнеста, или капитуляции мелосцев, или изгнания Гипербола, или, по нашему счету, 416 год до н. э. 1, в двенадцатую ночь месяца свадеб, был обновлен богатый киликей трагика Агафона, сына Тисамена-афинянина.
Агафон впервые показывал свою трагедию на Сусляных Дионисиях, вообще же к трагедиям на этом празднике отношение было сдержанное: Сусляные Дионисии — праздник комедиографов, трагедия на них — редкость. Но и тут одержанная победа почетна и приятна. Щедро награжденный хоровик, счастливый драматург, его друзья и поклонники тотчас по объявлении результата состязания устроили пир-симпосий в доме победителя Агафона. Нанятые за немалые деньги певцы, получившие в награду кто — лоснящийся мех, кто — расписную амфору вина, обедали в этот день за счет хоровика, в обязанность которого входило содержание хора на протяжении почти всей зимы: впереди еще были Великие Дионисии!
на пеплосе самого Освободителя, но лица тех, кто мог разливать из нашего киафа, лица гостей Агафона,— в нерассеиваемом тумане. Лет через десять после победы Агафона, когда сам он уже давно оставил Афины и жил в Македонии, при дворе Архелая, вернейший ученик Сократа, коротышка Аристодем из Кидафин, довольный, что ему удалось тогда попасть к Агафону, так вот этот самый Аристодем в подробностях рассказал о том, что там происходило. Этот его рассказ выслушали двое: Феникс, сын Филиппа, и еще Аполлодор из Фалера, который, будучи одним из последних учеников Сократа, не поленился уточнить кое-что у самого учителя. Аполлодор же не поленился во всех подробностях рассказать обо всем, что так или иначе было связано с Сократом, другим. Ведь сначала умер Агафон, потом Сократ, а некоторые поумирали еще раньше. И вот, когда все они стали так-то постепенно уходить, за дело взялся Платон и все записал. Так, за рассказами, пересказами, уточнениями, промедлением внимательных слушателей между событием и его писанием залегло зияние в тридцать лет, в целое поколение, но однажды записанное — уцелело.
Верить ему или не верить, но пир Агафона продолжался всю ночь — от часа лампы до часа петуха. Всю ночь пробыл в доме сына Тисамена сын Филиппа Аристофан из Кидафин, общины Пандиониды. Ему было тогда тридцать лет, он несколько лет совсем мало писал и ставил. Что-то менялось в городе и по всей Греции, к чему так старались приспособиться верные служители дионисийского ритуала. Менялись и служители. Вряд ли ночь у Агафона была ночью перемен и превращений, но это — одна-единственная ночь из жизни Аристофана, свидетелем которой можно стать, поверив глазам и ушам Аристодема, добросовестности Аполлодора, памяти Главкона и намерениям брата его — Платона.
У АГАФОНА
После праздничных дней в городе — в храме и в театре Диониса, где справлялся всенародный ритуал,— в двенадцатую ночь месяца свадеб настало время ритуала домашнего. Этот домашний ритуал так же серьезен, как и все то, что происходило во время храмовых и театральных богослужений. Там, на главном алтаре, заколют жертвенного быка, барана или козла, возольют богу невыбродившего вина из пузатых, с запотевшим боком, хусов, там, в театре Диониса, защищенном от по-зимнему еще колючего ветра громадой Акрополя, будут состязаться хоры в дифирамбах, трагедиях и комедиях. Но и здесь, в центральном, главном помещении дома — ауле, или во внутреннем аккуратном дворике, вымощенном, в отличие от улиц и площадей города, здесь мы тоже окажемся у скромного домашнего жертвенника, и, как сиденья, обнимающие полукругом орхестру в театре, подковой расположены в доме Агафона ложа для пирующих. Там, в театре, в первом и во втором ряду сидели жрецы: в главном кресле — жрец Диониса-Освободителя, рядом — жрецы Зевса — свой у олимпийского, свой у Советчика, свой — у Спасителя, жрец Афины-Советчицы, и Диониса-флейтиста, и Деметры с Персефоной, и Аполло-на-увенчанного-лавром, и Ликийского, и Делосского, и Пифийского, по два кресла у жрецов Артемиды и Посейдона, а во втором ряду сидели в театре Диониса жрецы Тезея и Гефеста, Муз и Асклепия, двенадцати богов.
Здесь, в доме Агафона, жрецов не встретишь, но частному лицу довольно и младших служителей богов: это и сам Агафон, и сын Акумена Эриксимах, ученик Асклепия, лекарь, и Аристофан, слуга Диониса и Афродиты. Они возлежат за трапезой, опершись на скатанные под локоть циновки. После жертвоприношения и ужина, в час, когда зажигают масляную лампу и начинается счет новому дню, к пирующим выходит флейтистка. Теперь по вековой традиции, после совершения положенных возлияний, сотрапезникам предстоит почтить Диониса и Аполлона — песней, созерцанием танца под флейту или барбитон.
к концу ужин и была пропета благодарственная молитва, пожаловался на неважное самочувствие. Сын Акумена терапевт Эриксимах, услышав о том, что и Агафон и даже Аристофан отказываются по-прежнему продолжать вчерашний пир, облегченно вздохнул: афинские драматурги — слуги Диониса — иногда не знали меры. Когда-то Эсхил вывел на сцену пьяного Ясона в окружении собутыльников-аргонавтов. Еврипид еще несколько лет назад прислуживал виночерпием на празднике Фаргелий. Правда, в старину мешали пять котил вина с одной котилой воды, а теперь, устыдившись, вина на котилу воды берут только две котилы. Все равно, как говорится, кораблик в вине — без руля!
Топчаны сотрапезников, расставленные полукругом, были распределены в ту ночь так, что на первом слева — главном — месте возлежал молодой Федр из Мирринунта, за ним расположились Павсаний, Эриксимах и остальные, а кто — Аристодем, получивший место в этом, левом крыле,— не запомнил: все внимание его было обращено на тех, кто лежал напротив, на Аристофана, Агафона и Сократа. Между приставленными к топчанам низкими столами танцевала в такт своей музыке флейтистка, но Эриксимах в предвкушении беседы удалил ее на женскую половину, в гинекей, и кормчим пира стал Федр. Было решено почтить бога состязанием в речах — без принудительных фракийских тостов и фессалийских пущенных вкруговую чаш.
С пиршества начинал и Аристофан. Свою первую комедию — «Едоки» — он написал в год архонтства Диотима, и она была поставлена на Сусляных Дионисиях в архонтство Евклеса (или в 427 году) под именем актера Каллистрата. На конкурсе комедия получила второе место (не слишком почетное, ибо шла война, и тогда игрались только три комедии вместо довоенных пяти). Аристофан был, по собственным его словам, еще мальчишкой и, видно, только-только выходил из-под родительской или учительской опеки. Никто не знает, о чем эти «Едоки». Известно, что хор, по которому и дается имя старой аттической комедии, состоял из так называемых почитателей Геракла, собиравшихся на совместные трапезы в честь своего героя. Из нескольких десятков стихов, оставшихся от «Едоков», действия не сложить. Было там что-то о сыновьях какого-то афинянина: один сын — умный и скромный, а другой — сквернослов, выпивоха и сибарит.
Аристофана победил на конкурсе кто-то из сыновей Лисида — то ли одноглазый Гермипп, то ли пропойца Миртил. В моде тогда еще были комедии грубые, резкие, пропитанные деревенскою похабщиной и руганью, комедии старинного покроя. Персонажи не выбегут на сцену без волочащегося по земле фалла, сшитого из бычьего хвоста с подкрашенной кисточкой или кривовато сработанного из сухой виноградной лозы. Они подерутся прямо на проскении, издавая вопли и терпкие рулады мегарских шуток о грудях, крепких, как груша, и сладких, как хурма, да о ночных горшках.
Комедия так близка к временам, когда она не была еще допущена на орхестру, когда она просто была уличной гульбой виноградарей и пастухов.
— спустя еще полвека, как раз около того времени, когда появился на свет Аристофан.
Четыре поколения зрителей сменилось с тех пор, как под именем трагедии старинный земледельческий ритуал развалился из игрища, в котором человек из толпы мог стать жрецом, на зрелище и ремесло. Афинский правитель Писистрат за сто лет до появления на свет Аристофана превратил в общегосударственные праздники деревенские обряды в честь Диониса. К тому времени Афины сделались всенародным культовым и административным центром Аттики. В городе, противостоявшем отныне некогда самостоятельным аттическим волостям и такой цитадели жречества,: какой был Елевсин с его кастой жрецов Деметры и Персефоны, появились первые театральные сооружения. Они являли собой поначалу попытку упорядочить старинный ритуал, группируясь вокруг общего центра — жертвенника,; алтаря, ровная площадка которого предназначалась для служителей, непосредственно занятых магическими действиями: один вяжет скотину, другой протягивает нож, третий воскуривает, четвертый возливает. Место толпы — здесь же, рядом: в идеале между жертвенником, жрецами и каждым и всяким не должно быть ничего такого, что мешало бы слышать, видеть, обонять, приобщаться. Поэтому чаша греческого театра с длинными рядами ступеней внутри — вынужденная, единственно возможная форма для сооружения такого рода. Точно так же и на пиру в частном доме, приспособленной для отправления обряда в кругу домочадцев,— топчаны сотрапезников, если они не умещались в один ярус, делались двухъярусными и даже трехъярусными, как это было в доме Агафона.
Деревянные временные постройки, или попросту леса, окружавшие небольшую алтарную площадь-орхестру, просуществовали недолго и уступили место амфитеатру, грандиозной раковиной спускающемуся к орхестре, или, дословно, «местам, с которых одинаково хорошо видно».
Глубже укорененный в Аттике культ богинь родящей пашни — Деметры и Персефоны,— распространенный к тому же в самой богатой и людной части страны — в Елевсинской долине,— был колыбелью трагического театра. Один из Елевсинских жрецов — Эсхил — сделал последний шаг к отделению театра зрителей от орхестры профессиональных служителей нового обряда: рядом с запевалою хора, корифеем, на сцене появляется новое лицо — «собеседник», «ответчик», «показушник» — актер.
Дионис и его спутники — сатиры, включенные в стародавние обряды земледельцев Аттики,— выступали в завершающей трагический спектакль драме сатиров уже на рубеже VI и V столетий. Возможно, с сатирами, друзьями Диониса, козлоногими, рогатыми и похотливыми, связано само имя трагедии — «козьей песни». Этот божок плодородия, по аттическому поверью, умножал козьи стада и берег от порчи овец. За сатирами торопятся в город силены — остроухие бородачи с конскими хвостами, вечно пьяные, вислопузые.
как показывает драма сатиров, ужилось с Деметрой и Персефоной, как в конце концов ужились фриасийские и елевсинские пашни с виноградниками Икарии и восточной Аттики. Да и первые театральные сооружения появляются в краях виноградных и рядом с Дионисом Освободителем, примыкая к его святилищам, как в театре Диониса в Афинах, что на южном склоне Акрополя, как в Форике и Икарии.
часть Аттики, что возле Марафона. Икарии получил от Диониса виноградную лозу.
Александрийский мифограф Аполлодор сообщает в третьей книге своей «Вивлиофики», как крестьяне «распробовали напиток и, найдя его волшебным, напились, не смешивая с водой, сверх меры, а затем, сочтя себя отравленными, убили Икария. Когда настало утро, и они протрезвели, они похоронили убитого. Дочь его Эригона стала искать повсюду отца, и собака Икария, которую звали Майра, привыкшая всюду следовать за хозяином, показала, где зарыт труп». Сатиры откопали неправедно убитого и не по закону зарытого Икария и пристыдили крестьян. С тех пор те не могут пить чистую кровь Диониса, но, смешивая ее со слезами нимф, вспоминают по праздникам старинное преступление, а сатиры, показав свою непременную силу и власть, за каждым представлением трагической трилогии вытаптывают орхестру козьим копытом, секут пропитанный козьим Духом воздух козьими своими хвостами. Сатирова драма, теперь известная лишь по плохо читаемым фрагментам, может быть, самая печальная из утрат греческой драмы. По ее следам в театр Диониса пришла и комедия. Как именно отделились беспокойные деревенские жрецы, провонялые козопасы и виноградари-гроздари от зрителей, собравшихся в театре, сказать трудно. Но важно другое: тогда именно и появилась комедия.
О первых авторах ее слабо предание. Ясно, конечно, что первым аттическим комиком был икариец. То был некто Сусарий, сын Филинна. В награду за хорошее выступление хора Сусарий получил корзину сушеных фиг и мех вина. Были когда-то знамениты и Милл, притворявшийся глухим, и икариец Гагн, и косноязычный Екфантид по прозвищу Дымарь. Одни имена. Ни строчки. Более или менее достоверные сведения о старой аттической комедии относятся к 30-м годам V столетия, или ко времени, когда комедия была принята в театрах Форика, Икарии, Афин и Пирея уже около полувека.
«Самое трудное дело на свете — писание комедий», и Аристофан мог понять это задолго до того, как сам взялся за него. Дело даже не в том, что комедиографу надобно придумать сюжет, в то время как трагик обращается к уже готовому мифу. Трудность — в самой природе смеха, что просыпается у зрителей.
— традиционное, другой — модное воспитание, отсылает нас к 30—40-м годам века, когда в Афинах объявляются новые учители и воспитатели — софисты Протагор, Горгий и другие, в основном иностранцы, немедленно попавшие под огонь пестунов-традиционалистов — грамматистов, кифаристов и гимнастов,— через руки которых проходили все афинские головы, пока обладатели их не достигали совершеннолетия. На таком конфликте, в силу его постоянства не утратившем значения для Аристофана и позднее, в течение многих столетий будет построена еще не одна пьеса. Но историческая плоть, облекая этот каркас в комическом театре V века, нуждается в прояснении. Ведь даже если нам удастся убедить себя в том или ином значении слова, фразы, сюжета, мы никуда не уйдем от людей, сидящих в театре Диониса на местах, закрепленных за ними, в проходах, разделяющих секторы амфитеатра, стоят жезлоносцы, вооруженные дубинками. Зрители, собирающиеся в честь праздника со всей Аттики, сидят, развалившись на подостланных матрасах, и на протяжении разыгрываемого действа сосут винцо из бурдюков, что по традиции означает одобрение пьесы, или жуют финики и сушеные смоквы, демонстрируя неудовольствие, а то еще грызут каштаны и орехи, разбрасываемые прямо из орхестры в театр актерами: этот остаток первобытного земледельческого ритуала, впрочем, уже выходил из употребления в начале IV века. Неизвестный комедиограф, старший современник Аристофана, говорит: «Настоящий поэт должен получше угостить зрителей, чтобы каждый ушел — как роскошного пира,— напившись и наевшись того, что нравится, чтобы в музыкальных соусах не было недостатка».
Но над чем смеется толпа валяльщиков шерсти, башмачников, цирюльников, зеленщиков, кожевников, горшечников, канатчиков? В чем разносолы, обещанные безымянным комиком, и где сама соль?
Во всяком случае, не там, где нужно размышлять. Недаром Евполид, не раз побеждавший Аристофана, говорит Афинам: «О город, ты скорее счастлив, чем умен!»
К концу драматического состязания большинство зрителей, во всяком случае, могло и не отдавать себе отчета в том, что происходит там, внизу, на орхестре. Хорошо слышен «музыкальный соус» — хриплые флейты да скрипучие кифары, бьющий в лоб похабный анекдот, терпкое вино кордака — танца до седьмого пота. Аттический крестьянин V—IV веков недалеко ушел от своих предков и от своих богов, впервые явившихся предкам. Именно этот зритель — козопас или мельник, каменщик или угольщик — будет оставаться для нас трудно разрешимой загадкой.
Когда Деметра, оскорбленная тем, что владыка подземного царства Плутон похитил дочь ее, Персефону, явилась в Елевсин в облике плачущей нищей старухи, развеселить ее вызвалась одна крестьянка, служанка Ямба, и сделано это было самым простым, как говорят, способом. Что было сил выругавшись, Ямба задрала свой и без того короткий подол перед носом Деметры. Богиня увидела и рассмеялась. Смех ее, означающий, заметит специалист, возвращение к матери-Земле любовной и плодоносящей силы, вызывали с тех пор каждый год аттические крестьяне, называя ямбистами тех, кто носил по городу искусно сработанный фалл-чудодей, любезный земле, ожидающей вспашки. Ритуальная Ругань — чем забористей, тем действенней — сопутствует с тех пор любому празднику земледельца. Заставить рассмеяться несмеяну (таков эпитет Деметры, печально сидевшей возле бесплодной скалы над ручьем), да так, чтобы она не переставала смеяться как можно дольше,— трудное дело. Ясно только, что суть этого смеха — в прямоте и недвусмысленности.
«Едоков» Аристофана учились у разных учителей. Один — у приверженцев старинных устоев: у грамматиста, устрояющего надежную гомеровскую мудрость в голове своего ученика тем, как славно заучит он избранные стихи Феогнида или Соломона; у кифариста учится он, ходя с любезным богам инструментом. А другой, афинский франт, берет уроки плетения словес, проникающих прямо в душу, он учится у знатока Фрасимаха тому, что значит быть знатоком и как должно жить головой человеку с головой. Эти молодые люди знакомы зрителю слишком хорошо, чтобы сидеть в театре ради выяснения того, кто же из них плох, а кто хорош, или, чего доброго, ради разоблачения этих человечков, так ретиво скачущих вон там, на сцене,. в размалеванных тряпичных намордниках-масках. Мы пришли веселиться, менять выдохшуюся кровь в жилах на бродящее и молодящее вино — не на хиосское, наксосское, лесбосское, а на свое, домашнее, едва созревшее. И мы смеемся, а не высмеиваем других, как над собою смеялась Деметра, обруганная последними словами, как площадная девка, и увидавшая под подолом грязной Ямбы свое святилище.
«Мы не выдумали смех —
Он приходит словно враг;
Ум его — как бы орех,
Не расколотый никак!»
«Едоков», ни о системе воспитания, ни о пагубе софистики, учинившей сквозняк в умственной атмосфере государства: об этом он думает в городе, дома, на рынке, в цирюльне. А здесь, справляя обряд, он обхохатывает куски своей прошлогодней жизни, ведь все, над чем надорвешь животики, обернется приплодом, если боги не спят.
Войти в сердцевину традиции ритуального смеха извне нелегко. Эта традиция залегает тяжелыми пластами в толще крестьянской жизни Аттики. Мир осмыслен здесь образами и категориями полового усердия, мучительного ожидания и беспокойства, снятия плодов. Есть в этом мире свое место у смеха. Он сопровождает колесницу Деметры на ее праздниках, и только хохочущие сеятели бросают после пахоты семена тмина в борозду. Смех помогает вырастить урожай, смех помогает родить. Смеющийся жрец Диониса заклинает перед священной вспашкой:
«Эй, разверзнись, борозда!
борозда-зда-зда!
Бросим семя в борозду,
Будет фруктус с борозды
за труды!»
У АГАФОНА
Пока уносят остатки пиршества и расставляют киликн, смотрят, не чадит ли лампа, не дымит ли жаровня, пока Федр готовится к произнесению своей речи, Аристофан, придвинув ноги к жаровенке, замечает, что недаром и толкователи сновидений (а впрочем, понять его можно было и по-другому: тем же словом — ипокрит — афиняне называли актеров), так вот и они говорят, что пить холодную воду хорошо для всех, а горячая вода означает болезни и бессилие, ибо по природе вода не горяча. Пить вино понемногу, из мелкой посуды, да не напиваясь допьяна,— вот великое благо. Не ты ли, Сократ, говорил об этом на ужине у Каллия, несколько лет назад, когда у него, если помнишь, показывал своих акробатиков один сиракузянин. Ты сказал тогда, что вино укрощает печали, как мандрагора — человека, но как масло — огонь, так вино возбуждает симпатию! Я бы добавил, что дурно не только пить много вина, но и находиться в большой компании собутыльников.
— Окажись тут молодой Кратил,— заметил Эриксимах,— он бы не замедлил поправить тебя, любезный, доказывая нам, что вино-ойнос справедливо носит это имя, ибо оно одного корня с онео, что значит «приношу пользу». Вы же, друзья, сами после вчерашнего понимаете, что за перепоем следует похмелье, а это состояние — источник вражды. А посему предлагаю, воздавая почести Дионису, просить Освободителя даровать нам только чувство взаимной симпатии. И скажу я так же, как Меланиппа у Еврипида: «Вы не мои слова сейчас услышите», а нашего Федра.
Сколько раз Федр при мне возмущался. «Не стыдно ли, Эриксимах, что, сочиняя другим богам и гимны и пэаны, Эроту, такому могучему и великому богу, ни один из нас и никто из поэтов, а их было множество, не написал даже похвального слова! Или возьми почтенных софистов: Геракла и других они восхваляют в своих писаниях прозой, как, например, достойнейший Продик. Все это еще не так удивительно, но однажды мне попалась книжка, в которой превозносились полезные свойства соли, да и другие вещи в таком роде не раз бывали предметом усерднейших восхвалений, а Эрота до сих пор никто не отважился достойно воспеть, и великий этот бог остается в пренебрежении!» Федр, думаю, прав. Так отдадим должное Федру, доставим удовольствие и ему, тем более что нам, собравшимся здесь, подобает, по-моему, почтить этого бога. Пусть каждый из нас, справа по кругу, скажет как можно лучше похвальное слово Эроту, и первым пусть начнет Федр, который и возлежит первым и является отцом этой беседы.
— Против твоего предложения, Эриксимах,— сказал Сократ,— никто не подаст голоса. Ни мне, раз я утверждаю, что не смыслю ни в чем, кроме любви, ни Агафону с Павсанием, ни, подавно, Аристофану — ведь все, что он делает, связано с Дионисом и Афродитой,— да и вообще никому из тех, кого я здесь вижу, не к лицу его отклонять. Правда, мы, возлежащие на последних местах, находимся в менее выгодном положении; но если речи наших предшественников окажутся достаточно хороши, то с нас и этого будет довольно. Итак, в добрый час, пусть Федр положит начало и произнесет свое похвальное слово Эроту!
Все как один согласились с Сократом и присоединились к его пожеланию. Но всего, что говорил каждый, Аристодем не запомнил, да и Аполлодор не запомнил всего, что пересказал ему Аристодем.
Примечания.
— до нашей эры.