Основные этапы развития римской лирики
Как любой народ, римляне имели фольклорную поэзию: культовые гимны, рабочие, обрядовые и застольные песни. Правда, тексты их практически не сохранились, и мы судим о них по косвенным свидетельствам. Причем наибольшее количество сведений дошло до нас о римских обрядовых песнях. Среди них выделялись нэннии (причитания по умершему), фесценнины (непристойно-веселые песни на праздниках в честь богов плодородия), триумфальные песни солдат, содержащие насмешки и хулу в адрес полководцев-триумфаторов (чтобы не сглазить удачу).
Все они слагались, как правило, сатурновым стихом, характерным для римского фольклора. Хотя письменность римляне имели уже в VI в. до н.э., их поэзия сохраняла устный характер вплоть до III в. до н.э. Большим уважением граждан в архаическом Риме, в отличие от Греции, она не пользовалась. Как писал с явным одобрением о прошлых временах известный консервативный политик II в. до н.э. Катон, «поэзия была тогда не в чести; кто ею увлекался или обнаруживал склонность к пирушкам, того называли бездельником».
Первым римлянином, составившим письменный поэтический сборник, был видный политик рубежа IV – III вв. до н.э. Аппий Клавдий Слепой. Сборник назывался «Сентенции» и состоял из нравоучительных афоризмов в сатурновых стихах (например: «Est unus quisque faber ipse sue fortuna», что значит: «Каждый кузнец своего счастья»). Часть афоризмов была заимствована автором из греческих источников. Однако такое сочинение, разумеется, не может быть отнесено к лирическому роду. Скорее допустимо считать Аппия Клавдия создателем первого памятника римского стихотворства. Время для подлинной лирики еще не пришло: республиканское государство, находившееся в стадии расцвета, жестко регламентировало жизнь рядовых граждан, подчиняя ее общему для всех этическому кодексу римской доблести (virtus), согласно которому все личное – будь то индивидуальные стремления, переживания, увлечения или культурный досуг – признавалось второстепенным, незначительным по сравнению с патриотическим долгом, служением отечеству.
Видимо, поэтому Аппий Клавдий не нашел продолжателей своей поэтической деятельности среди современников, особенно в своем патрицианском кругу. Сочинение стихов было занятием, слишком нетипичным для римской знати. По той же причине Аппий стоит особняком среди остальных поэтов архаического периода – людей весьма невысокого социального положения.
Первые римские поэты были эпиками или драматургами (Плавт, Теренций), а нередко соединяли в своем творчестве оба эти амплуа (Ливий Андроник, Невий). И все же их деятельность способствовала созданию базы, необходимой для будущего развития литературной лирики. Так, зачатки лирической поэзии, бесспорно, присутствуют в римской драматургии, а именно в кантиках, то есть в ариях героев пьес. В свою очередь, эпические поэты архаического периода внесли свой важный вклад в развитие латинского стиха, что для лирики, которая в Античности исключительно стихотворна, было весьма существенно. Например, Ливий Андроник, переводя на латынь гомеровскую «Одиссею», фактически пересказал ее на римский лад, да еще и сатурновым стихом. Таким образом, классический греческий материал сближался с привычными для римлян фольклорно-поэтическими традициями.
Квинт Энний, страстный поклонник греческой культуры, проделал нечто прямо противоположное. Свою историческую эпопею «Анналы», созданную на чисто римском материале, он стремился облечь в изящные формы, характерные для греческой поэзии. Не случайно во вступлении к поэме «он возвещает, что в него переселилась душа самого Гомера» (ИВЛ. – С.428). Энний подражал гомеровским описаниям и развернутым сравнениям, возвышенному пафосному стилю и даже впервые воспроизвел на латыни гексаметр.
Вместе с тем Энния можно считать и основоположником римской лирической поэзии. Высоко оценивая свое значение для общества как поэта-просветителя, он, однако, не побоялся сделать предметом поэтического творчества и мир своих настроений, оценок. Так возник сборник «Сатура». «Это стихи смешанного размера и содержания, поучительные и шутливые, имитирующие изящную ученость непринужденных бесед: рядом с панегириком Сципиону здесь находятся басни и эпиграммы, рядом с «Эвгемером», популяризацией рационализма, и «Эпихармом», популяризацией пифагорейского мистицизма, – эротические стихи («Сота») и дидактическая поэма-пародия («Чревоугодие») – все, конечно, в переложении с греческого» (ИВЛ. – С.428).
Таким образом, Энний, по мнению М.Л.Гаспарова, «вдобавок к … традиционным жанрам, обращенным ко всему римскому народу,» создал и новый жанр, «обращенный к узкому дружескому кругу любителей просвещения»; «назван он был старинным словом «сатура» в новом осмыслении – «смесь» (ИВЛ. – С.428). В основе каждой сатуры Энния лежит личная оценка автором того или иного явления, нередко – весьма критическая. Позднее это приведет к трансформации данного архаического жанра в более поздний лирический жанр сатиры (то есть стихотворения с ярковыраженной обличительной направленностью).
Эксперимент Энния имел успех, так как в римском обществе II в. до н.э. наметилась тенденция к раскрепощению личности, возрос интерес к человеческой индивидуальности.
Дальнейший рост индивидуалистических настроений в Риме нашел отражение в поэзии Гая Луцилия (180 или 148 г. – ок. 102 г. до н.э.). Богатый аристократ, друг Сципиона Младшего, «он живо откликался в стихах на все, чем жил современный Рим, – политические события, литературные споры, нравы и моды; но, рассуждая обо всем язвительно и едко, он сохранял позицию не бойца, а наблюдателя, человека стороннего, наслаждающегося своим досугом и свысока взирающего на мир; и с отголосками собственной жизни у него перемежаются не только популярно-философские размышления, как у Энния, но и лирически-шутливые рассказы о самом себе, о своей поездке в сицилийское имение, о своем любовном приключении, своих рабах и домочадцах, – такого в римской поэзии еще не бывало» (М.Л.Гаспаров, ИВЛ – С.430). Поразительным разнообразием характеризуются не только темы, но и формы, стихотворные размеры многочисленных сатур Луцилия, как стали именовать его произведения грамматики позднейшего времени. Сам же автор называл свои сочинения стихотворениями (poemata) или играми, беседами (ludus ac sermones). Их общий объем равен 30 книгам, однако до нас дошли только небольшие отрывки. Все же и они позволяют составить представление об индивидуальной жизненной и творческой позиции Луцилия. Не хочу я нравиться черни, как иные пишущие, – заявлял поэт. Он часто включался в литературную полемику, живо откликался своими стихами на текущие события. На мир и окружающих людей поэт смотрит весьма критически и, подмечая пороки, разоблачает их не абстрактно, а в лице конкретных носителей:
…Отец толстяка, старик Луций Котта, Был великий ловкач во всем, что касается денег, Только ленив был платить...… Этот Квинт Опилий, отец того югуртинца, Был человек лицом приглядный, да нравом неладный, – Правда, лишь в юные годы, потом он стал поисправней.
Есть у Луцилия и заключения об общем социальном и нравственном неблагополучии:
Два образца теперь у людей: честолюбье и деньги. Сколько имеешь, таков ты и есть и столько ты стоишь.
Впрочем, поэт рассуждает не только о пороках, но и о добродетелях, и вот в чем заключается, по его мнению, главная из них:
Доблесть, Альбин, состоит в способности верной оценки…...
Поскольку Луцилий писал не о высоких материях, а обо всем, чем наполнена обыденная жизнь, он избегал возвышенного слога, пренебрегал риторическими ухищрениями и ориентировался на стиль живой разговорной речи. По сравнению с его стихами сатуры Энния или Пакувия выглядят как спокойные рифмованные повествования.
Писал сатуры и Варрон, хотя вряд ли считал это своим главным делом. В историю римской культуры Марк Теренций Варрон (116 – 17 гг. до н.э.) вошел как крупнейший ученый-энциклопедист, а также книголюб. Так что Юлий Цезарь не случайно доверил Варрону управление греческой и латинской публичными библиотеками в Риме. Ученому удалось также собрать и богатую личную коллекцию книг (к сожалению, впоследствии она была опустошена Марком Антонием в ходе проскрипций, т.е. репрессий).
Варрон был очень плодовитым писателем. Он оставил после себя ученые труды практически из всех областей знания. Его поэтический сборник «Менипповы сатуры» («Saturae Menippae») изначально состоял из 150 книг, из которых до нашего времени сохранился 591 фрагмент. В этой книге Варрон обсуждал более отвлеченные темы, чем Луцилий, смешивал стихи и прозу (по примеру греческого философа и писателя Мениппа, чье имя вынесено в заголовок), часто употреблял греческие слова и выражения. В языке его сатур соседствуют возвышенное и грубое. Многие строки звучат как афоризмы.
не молвили философы. Царь и нищий, оба знают, как умеет жечь любовь. Вино – из всех для всех питье сладчайшее: Его открыли для целенья хворостей...…
Нравы общественные и личные, проблемы философии и литературы, анакреонтические мотивы (прославление любви, вина и веселья) – вот далеко не полный перечень тем, развивающихся в сатурах Варрона. «Почти в каждом фрагменте сатир виден разумный подход человека, убежденного в правильности своих взглядов, который умеет оценить подлинную культуру, вне зависимости от изменений ее внешней формы» (АП. – С.87).
Таковы были основные достижения римской поэзии в пределах эпохи архаики (III – II вв. до н.э.) к началу I в. до н.э.
Можно сказать, что это был период становления римской лирики, когда она осваивала технику стихосложения, вырабатывала собственные жанры, самоопределялась по отношению к традициям народной песни и древнегреческой поэзии. Но лирическая концепция человека как субъекта разносторонней духовной деятельности в произведениях Энния, Луцилия и Варрона еще не оформилась окончательно. Их сатуры выразили в основном личный отклик на разнообразные явления внешнего мира, тогда как глубокого самораскрытия внутреннего мира личности в них еще не происходит. Во всяком случае, для поэтов архаического периода это не было главной целью. Однако именно способность воссоздавать разнообразные, переменчивые душевные состояния человека составляет важнейшее свойство лирики как рода литературы. Следовательно, для того, чтобы римская лирика окончательно стала сама собой, ей нужно было сделать еще один – наиважнейший – шаг вперед: научиться выражать внутренние переживания личности. Это произойдет уже в следующую культурно-историческую эпоху – эпоху Золотого века.
Золотой век римской литературы начинался в условиях кризиса и крушения республиканского государства, сопровождавшихся целой серией братоубийственных гражданских войн, в ходе которых власть переходила от одного диктатора к другому, вчерашние союзники быстро становились врагами и наоборот. Эта жестокая эпоха длительных общественных неурядиц обусловила в римской литературе интенсивное развитие ораторской, исторической, мемуарно-публицистической прозы, ставшей одним из действенных средств политической борьбы.
Вместе с тем эти же социально-исторические обстоятельства, сходные во многом с условиями жизни в эллинистических монархиях, способствовали распространению среди римлян типично эллинистического мировоззрения, основанного на индивидуалистической морали и утверждающего суверенитет личности по отношению к обществу и миру. И.В.Шталь пишет: «Рвутся традиционные полисные связи: сословные, родственные, этические, правовые. Открывается невиданный простор действию отдельной человеческой личности. …Запретное оказывается позволительным, недосягаемое – близким и возможным. Конец республики – время не только ортодоксальных педантов, но и время авантюристов, авантюристов поневоле и по призванию. …Все спешат жить. Деньги теряют свою жестокую власть. Происходит как бы переоценка ценностей. Главное – энергия, главное – движение, главное – действие, остальное, каким бы оно ни было, само придет потом. Легко становятся богачами, легко становятся нищими. …Все как будто переменилось: святое стало обычным, обычное священным. …Люди ждут перемен или вершат перемены, кто с робостью, кто дерзновенно вглядываясь в ход событий»31.Такие умонастроения стали благоприятной предпосылкой для дальнейшего развития лирики.
Не случайно именно в первой половине I в. до н.э. среди римской публики, особенно в ее наиболее образованных кругах, возрос интерес к поэзии александрийской школы. Кроме того, в Риме возникла собственная поэтическая школа, последователи которой, опираясь на традиции греческой лирики, новаторски разрабатывали их в условиях отечественной литературы. Лидером этого литературного кружка был грамматик и поэт Публий Валерий Катон. Большим авторитетом пользовался также молодой поэт и оратор Гай Лициний Кальв. Как участники этого литературного объединения известны Фурий Бибакул, Гельвий Цинна, Гай Меммий, Квинт Корнифиций и, наконец, Гай Валерий Катулл. Все они принадлежали к одному поколению образованной творческой молодежи, кроме того, их связывала дружба и личные симпатии, но главное – они разделяли общие творческие принципы, близкие к позициям поэтов-александрийцев: аполитичность, пристальное внимание к частной жизни человека, особенно к сфере любовных и дружеских связей, приверженность малым поэтическим формам и тщательная отделка стиля произведений. Членов новой поэтической школы в Риме стали называть «неотериками», что можно дословно перевести как «младшие, новейшие». Наименование это объясняется не только их возрастом, но и тем, что они решительно порвали с традициями большого исторического эпоса (Невий, Энний) и, бесспорно, пошли дальше мастеров архаической сатуры (Энний, Луцилий, Варрон). Именно благодаря усилиям этой талантливой молодежи римская лирика стала лирикой в полном смысле слова.
Расцвет творчества неотериков пришелся на 50-е гг. I в. до н.э.
Произведения большинства из них уцелели только в незначительных фрагментах. Исключение составляет литературное наследие Гая Валерия Катулла (ок. 84 г. – ок. 54 г. до н.э.), который и считается самым ярким представителем неотерической поэзии.
Очевидно, при жизни Катулл успел издать лишь один сборник – «маленькую книжку», как выразился он сам, в стихотворении, посвящавшем эту книгу историку и поэту Корнелию Непоту – ровеснику и другу. Однако, по мнению М.Л.Гаспарова, этот поэтический сборник не сохранился. В позднейших списках стихи Катулла были популярны еще несколько столетий, но на исходе Античности о нем «постепенно забывают и после VII в. перестают … цитировать. Если бы не счастливый случай, мы знали бы Катулла лишь по коротким разрозненным цитатам у авторов I – V вв., как знаем еготоварищей-неотериков»32. Говоря о счастливом случае, М.Л.Гаспаров имеет в виду единственный экземпляр «Catulli Veronensis liber» («Книга Катулла Веронского»), который чудом сохранился в Вероне, родном городе поэта.
Несколько столетий эта рукопись была совершенно забыта и «вновь обнаружена только около 1300 г., на заре гуманизма. Во второй половине XIV в. с нее начинают делать списки, в XV в. – списки этих списков, а плохо сохранившийся оригинал перестает привлекать внимание и постепенно теряется. Первое печатное издание Катулла появляется в Венеции в 1472 г.»33. Как утверждает М.Л.Гаспаров, «Книга Катулла Веронского» «была составлена, почти несомненно, уже после смерти поэта кем-то из лиц, близких к его поэтическому кружку; этому редактору принадлежит и продуманная трехчастная композиция книги»34. Первые 60 стихотворений, входящие в нее, традиционно называются «полиметрами» – это мелкие произведения в разных лирических и ямбических размерах; во второй части находятся 8 сочинений более крупного размера (эпиталамии, поэма об Аттисе, эпиллий «Свадьба Пелея и Фетиды», перевод элегии Каллимаха «Локон Береники»); третью часть составляют 48 стихотворений, написанных элегическими дистихами. «Это очень формальное деление; но для Катулла оно значимо – в каждой из этих внешних форм у него по-особенному разворачивается и содержание», – замечает М.Л.Гаспаров35.
Крупные произведения (II часть) сам Катулл называл «учеными», а полиметры и элегии – «шутками», «безделками» (лат.: nugae). Это обусловлено как традициями александрийской поэзии, так и обычаем неотериков, согласно которому следовало разграничивать поэзию серьезную, ученую, развивающую мифологические мотивы и соответствующую литературным канонам, и поэзию «легкую», так сказать, «неканоническую». С другой стороны, выбор стихотворного ритма тоже отражается на содержании произведений. Чтобы в этом убедиться, достаточно сравнить обличительные, бранные стихи Катулла, созданные в ямбах и в элегических дистихах. Первые всегда представляют собой резкие до непристойности выпады, звучащие как пощечины, вторые больше похожи на маленькие рассуждения о пороках, их конкретных носителях и последствиях грехов.
ельзя не согласиться с мнением Н.А.Чистяковой о том, что именно с Катулла и неотериков римская словесность стала литературой в полном смысле слова, то есть творчеством, не только письменно фиксируемым, но и абсолютно индивидуальным, предполагающим диалог автора с читательской аудиторией.
Именно Катулл – впервые в римской литературе – полностью сосредоточил внимание на мире субъективных переживаний, глубоко интимных чувств. «Для того чтобы такие стихи могли писаться, читаться и цениться, – объясняет М.Л.Гаспаров, – необходима совсем особенная социально-культурная ситуация... Ключевое слово для понимания ситуации подсказывает сам Катулл: это «праздность», «досуг» (по-латыни «otium») в… концовке стихотворения № 51...…
Проблема досуга возникает, когда в обществе повышается благосостояние, и человеку больше не нужно прилагать столько усилий, сколько прежде, для борьбы за жизнь. Уже удовлетворены физические потребности и еще не развились душевные потребности; образуется духовный вакуум, и он ощущается как тяжелая тоска – «одни страданья, плоды сердечной пустоты». Такие переломы бывают в жизни каждого общества по нескольку раз – по мере того, как достаток распространяется с узкой верхушки общества во все более широкие средние слои. Не миновал такого перелома и Рим»36. Рим, который застал Катулл, уже в течение столетия был великой державой, подчинившей себе практически все Средиземноморье, хозяином несметных богатств. Но «за богатством следовал досуг, за досугом – тоска. У дедов катулловского поколения на тоску не оставалось времени: оно шло на военные походы, на возделывание полей, на управление делами общины – три занятия, которые только и считались достойными свободного гражданина. Теперь войну вели профессиональные солдаты, поля обрабатывали рабы, а политика превращалась в борьбу за власть, в которой каждый чувствовал себя обиженным. Досуг приглашал задуматься: для чего все это? – а задумываться римлянин не привык, и мысль его заносило на каждом повороте.
37.
Определение «новейшие», бесспорно, отражает и такую новизну содержания стихов неотериков. Не следует, однако, думать, что их новаторство было равнозначно полному разрыву с традициями. Важно, что неотерики актуализировали достижения эллинистической лирики, которые в предшествующую, архаическую, эпоху не привлекали к себе значительного внимания римлян. Да и традиции отечественной поэзии не были ими совершенно забыты. Так, в обличительных стихах Катулла против Цезаря и его приспешников, против неверных друзей и «язвы века – бездарных поэтов» явственно звучат отголоски насмешливонепристойных фольклорных песен (триумфальных и фесценнин) и сатур Луцилия.
Наиболее оригинален Катулл в своих обращениях к друзьям и любовных стихотворениях. Необычен и нов для римской литературы был уже сам художественный материал, освоенный в них, – это сугубо индивидуальные переживания лирического героя, автобиографические подробности, непосредственные отклики на сиюминутные внутренние состояния. Ни один римский поэт до Катулла не демонстрировал такой сосредоточенности на своем внутреннем мире, его сложности и противоречивости. Во многом необычной не только для римской, но и в целом для античной литературы была катулловская трактовка любви как высокодуховного чувства, стремления личности к гармонии и совершенству, могучей страсти, несущей с собою и счастье, и страдание. Только Сапфо близка здесь Катуллу. Не случайно он с удовольствием переводил ее стихи на латынь, а своей лирической героине дал поэтический псевдоним Лесбия, вызывающий воспоминания об острове Лесбос – родине греческой поэтессы.
Оригинальность Катулла проявляется и в тщательной отделке художественной формы его стихов. «Их бросающаяся в глаза простота и естественность – лучшее свидетельство совершенного владения Катуллом поэтическим мастерством» (АП. – С.187)
Таким образом, неотерики обобщили творческий опыт римских поэтов предшествующей поры, обогатили его открытиями эллинистической поэзии и вывели отечественную лирику на качественно новый уровень. Их достижения упрочили и развили римские лирики второй половины I в. до н.э. Среди них видное место принадлежит Квинту Горацию Флакку (65 – 8 гг. до н.э.), которого А.С.Пушкин назвал «августовым певцом» за то, что он, пережив период идейных исканий, вскоре – не без влияния Гая Цильния Мецената – принял сторону Октавиана Августа и своими патриотическими и нравоучительными стихами оказал значительную поддержку политическому режиму принцепса.
Сам Гораций ставил себе в заслугу то, что он принес в римскую поэзию «эолийский лад» (ода «К Мельпомене»), то есть стал активно использовать традиции греческой лирики архаического периода, тогда как его предшественники неотерики более тяготели к поэтическому наследию александрийцев. Действительно, ранняя лирическая книга Горация «Эподы» связана с традициями ямбической поэзии Архилоха, в «Одах» звучат мотивы стихов Алкея, отчасти Анакреонта. Римский мастер удачно использовал также греческую поэтическую технику (строфы, ритмы).
Опираясь на опыт греков, Гораций все же стремился сложить «римскую песню». В знаменитой оде «К Мельпомене» он говорит, что памятник его поэтической славы будет незыблем, «пока великий Рим владеет светом» (перевод М.В.Ломоносова). Служа отечеству, поэт сознательно выбрал для себя роль философа, учителя, несущего читателям полезные идеи. Поэтому, а также в соответствии с особенностями личного характера, Гораций сделал доминантой своей лирики не страсть, как Катулл, а рассудительность.
При этом тематика его стихов весьма разнообразна. В патриотических одах он прославлял Августа, победы римского оружия, гражданские доблести и моральные устои старых времен; в одах нравственно-философского содержания пропагандировал разумные добродетели:
Тот, кто золотой середине верен, Мудро избежит и убогой кровли, И того, в других что питает зависть, – Дивных чертогов. (Оды, II, 10: 5-8)
Даже в любовных стихах Гораций сохранял свойственную ему рассудительность и нередко говорил со своими лирическими героинями менторским тоном38, зато к друзьям он всегда обращался с большой теплотой и сердечностью.
Как сознательный гражданин, Гораций считал своим долгом также разоблачать пороки современников. Он был озабочен падением нравов в римском обществе, осуждал жажду наживы и погоню за роскошью:
Не то заповедали нам Ромул и Катон суровый – Предки другой нам пример давали. (Оды, II, 15: 11-12)
Критические мотивы особенно явственны в «Сатирах» Горация, однако, в отличие от своих ближайших предшественников Луцилия и Катулла, он никогда не допускал выпадов в адрес конкретных людей, считая, что нужно бичевать пороки, а не их отдельных носителей. Кроме того, поэт полагал, что полностью искоренить несовершенства жизни невозможно, поэтому всякий обличитель должен иметь и снисхождение к человеческим слабостям. Вот почему он назвал свои сатиры «беседами» (sermones) и создал в них атмосферу именно непринужденной, шутливой беседы автора с читателями о том, как надо жить и как жить не следует.
Содержанием поздних стихотворений Горация (в основном в жанре послания) стали философские размышления, в которых поэт руководствовался прежде всего здравым смыслом и жизненным опытом, а также идеями Эпикура и стоиков. «Собственные художественные достижения Горация имеют своим источником как большой талант, так и долгие размышления над собственной поэзией и вдумчивый анализ образцов. Лишь Гораций придал существующим поэтическим жанрам законченную художественную форму. Неустанное стремление к совершенству формы… сближает его с эллинистической поэзией. Язык его необычайно разнообразен, богат оттенками: от возвышенной молитвы до обыденной речи.
Произведения Горация динамичны, в них много движения и жизни» (АП. – С.128).
В среде образованных римлян не все, подобно Горацию, поддерживали политику принципата. Немало людей, пострадавших в ходе гражданских войн, были в оппозиции к Августу. Их настораживали диктаторские устремления лидера, требовавшего от всех граждан беспрекословного подчинения государственному долгу, соблюдения в личной жизни религиозных и нравственных норм, установленных предками, тем более, что требования эти носили во многом лицемерный характер. Будучи не в силах открыто бороться с всесильным принцепсом, такие люди уклонялись от государственной службы и общественной деятельности, углубляясь в сферу личной жизни, а также в поэтическое творчество.
Склонявшиеся к такой жизненной позиции римские лирики избрали для своего художественного самовыражения жанр элегии.
При своем возникновении в греческой поэзии архаического периода элегия отличалась тематическим разнообразием. В эллинистической литературе она превратилась в повествование о любви, почти не выражавшее субъективных чувств автора. Соответственно и в римской лирике также укоренилась любовная элегия. Первыми выдающимися мастерами этого жанра стали Корнелий Галл, Альбий Тубулл (ок. 50 – 19 гг. до н.э.), Секст Проперций (50 – ок. 15 гг. до н.э.). Читателей своих произведений они увлекали в некий идеализированный мир, в котором царила любовь, придумывали головокружительные истории страсти. Себя поэты делали участниками этих вымышленных любовных приключений, играя роль «солдата Амура», знатока и наставника в искусстве любви примерно так же, как Феокрит и другие мастера буколической поэзии играли роли простосердечных пастухов. В результате переживания лирического героя в элегиях изображались весьма условно, с помощью «общих мест», что впрочем не свидетельствовало об абсолютной неискренности авторов.
Так, лирический герой Тибулла игнорирует авторитет правителя Августа, но остро чувствует конфликт между личным стремлением к праздной жизни, к счастью с возлюбленной Делией и навязанной государством необходимостью (военная служба). Во второй книге его элегий мечты поэта об идиллической жизни разбиваются; их героиня – Немесида, требующая золота.
– сетует автор.
«В отличие от Тибулла, раздираемого противоречиями между долгом «деятельности» и непреодолимым стремлением к «досугу»,
Проперций с самого начала сделал выбор в пользу «досуга», то есть частной жизни»39.Поэт сильной страсти, он даже пытался трактовать любовь как общественное служение, ведь выше любви нет ничего на свете. В начале творческого пути Проперций находился в оппозиции к Августу, но впоследствии вынужден был примириться.
Овидием – с другой.
Широкую известность Публию Овидию Назону (43 г. до н.э. – 18 г. н.э.) принесла уже его ранняя книга «Любовные элегии», в которой разворачивается целая история любви лирического героя к Коринне. И сама героиня, названная в честь греческой поэтессы конца VI в. до н.э., и отношения с нейбыли, по всей вероятности, плодом воображения автора. Вместе с тем «его Коринна не просто объект, дающий поэту возможность разрабатывать варианты различных любовных ситуаций и мотивов, но человек, индивидуальность которого ему не безразлична»40.Не только в «Любовных элегиях», но и в позднейшей элегической книге «Героиды», а также в своих эпических поэмах Овидий демонстрирует глубокое знание человеческой психологии, особенно женской. Темы и мотивы его ранних стихов во многом навеяны риторическими упражнениями и произведениями предшественников (жалобы любовника перед закрытой дверью, смерть попугая Коринны), однако автор дополнял их бытовыми зарисовками, красноречивыми житейскими подробностями. Лирический герой «Любовных элегий» – остроумный и праздный искатель наслаждений, который прямо-таки любуется своей ветреностью:
Словом, сколько ни взять из женщин, хвалимых в столице, Все привлекают меня, всех я добиться хочу! ( II, 4: 47-48)
Он откровенно признается:
Однако за внешним легкомыслием открывается духовная глубина лирического героя Овидия. Подлинным чувством дышит элегия на смерть Альбия Тибулла:
Если не имя одно и не тень остается от смертных, То в Елисейских полях будет Тибулла приют. Там навстречу ему, чело увенчав молодое Лаврами, с Кальвом своим выйди, ученый Катулл!
Выйди – коль ложно тебя обвиняют в предательстве друга, – Галл, не умевший щадить крови своей и души! (III, 9: 59-64)
От личной скорби Овидий переходит к философским раздумьям о смысле жизни. Подобно Горацию, он убежден, что поэзия дает бессмертную славу:
Мне ли законов твердить многословье, на неблагодарном Форуме, стыд позабыв, речи свои продавать? Эти не вечны дела, а я себе славы желаю Непреходящей, чтоб мир песни мои повторял. (I, 15: 1-8)
Подобно другим элегическим поэтам, но «в отличие от Вергилия и Горация, Овидий не принял провозглашенной Августом программы оздоровления римского общества. О любви и о богах он всегда говорил свободно. Однако он восхвалял свое время, воспевал Рим и его красоту» (АП. – С.257) и никогда не был политическим оппозиционером. Вместе с тем веселое легкомыслие поэта, его трактовка любви как игры, шалости капризного Амура явно шли вразрез с той строгостью нравов, которую Август хотел вернуть в быт римских семей, дабы содействовать восстановлению общественной нравственности. В ходе невыясненной до конца истории Овидий был осужден на изгнание и в 8 г. н.э. оказался в г.Томы на побережье Черного моря (Понта Эвксинского, как его называли греки).
Это было подобно гражданской казни: обвинив поэта в подрыве моральных устоев общества, Август запретил в Риме даже его книги.
«Ссылка должна была принудить поэта замолчать или круто изменить своему поэтическому направлению, перестать быть Овидием. Однако изгнанник не подчинился этим условиям, а стал посылать в Рим книгу за книгой, продолжая беседовать в них со своими читателями, друзьями, женой и врагами. Он захотел и в Томах участвовать в жизни великого города...… Предметом своей поэзии он сделал отныне себя самого»41.Так родились его лирические книги «Скорбные элегии» и «Письма с Понта». В них поэт предстает уже без условной маски ветреного любовника, все, о чем он пишет, не придумано, а лично пережито и глубоко искренно.
осуждение Августа. Поэт рассуждает: лев не терзает свои жертвы, Александр Великий был милостив к побежденным, и внимательный читатель может понять, что такое благородство Октавиану не присуще. Себя же поэт сравнивает с Икаром, Одиссеем, Энеем и таким образом возвышает и героизирует свой облик. «Расправляясь с Овидием, Август хотел показать, каким римский поэт не должен быть, но сам изгнанник повсюду рисует свой образ как пример идеального поэта, пример значительный и достойный подражания» (Вулих Н.В. Указ. соч. – С.236):
Вот хоть бы я: и отчизны лишен, и вас, и Пенатов, – Отнято все у меня, что было можно отнять. Только мой дар неразлучен со мной, и им я утешен, В этом у Цезаря нет прав никаких надо мной,
– с достоинством заявляет поэт в элегии, обращенной им к своей ученице Перилле (III, 7: 45-48). Время подтвердило правоту Овидия: заслужив широкую популярность уже у современников, он и спустя две тысячи лет привлекает читательские сердца. «Он захватывает живостью и красочностью описаний, фантазией, разнообразием настроений, чувством юмора. Влияние риторики проявляется в многочисленных сентенциях, шутливых оборотах, игре слов. Язык и стих Овидия совершенны, полны очарования и изысканной простоты» (АП. – С.257). В истории римской литературы творчество Овидия находится на рубеже двух эпох – Золотого и Серебряного века.
После смерти Августа государственная власть в Риме окончательно превратилась в самодержавную не только de facto, но и de jure и весьма быстро выродилась в уродливую тиранию. Все это пагубно сказалось на состоянии римского общества. От произвола императоров никто не мог считать себя огражденным. Карались не только люди свободомыслящие, но и попросту оклеветанные или лично неугодные цезарю. Богатство, талант, успех, популярность в народе – все могло стать предметом зависти правителя и поводом для репрессий. Любой бесчестный человек с помощью лживого доноса мог легко расправиться со своим ближним. В такой ситуации люди не могли апеллировать к закону (законом была воля цезаря), не могли надеяться на прочность сердечных уз дружбы, любви, преданности, на богов они и подавно перестали полагаться.
Неуверенные в завтрашнем дне, римляне Серебряного века жили по принципу «лови день!». Это придавало ценность каждому событию, переживанию и удовольствию в течение дня. Близкая возможность расстаться с жизнью делала ее предметом пристального интереса, детального описания, а иногда и глубокого осмысления в литературе. Для воплощения этого нового взгляда на действительность совершенно не годились крупные эпические формы, и эпопея в римской поэзии I в. н.э. вырождается в риторическое многословие, примером которого может служить
века стало преимущественно комическое осмысление действительности. Если в жизни все зыбко и непрочно, то стоит ли относиться к ней со всей серьезностью?
Смех был для римлян той поры и духовной опорой, и защитной реакцией на страх и неуверенность, порождаемые в людских душах жестокой реальностью, и способом выразить свой протест и возмущение. Все эти настроения выразила лирика Серебряного века. В конце I – начале II вв. н.э. она пережила даже определенный подъем, что было обусловлено, в частности, некоторым смягчением политического режима в Риме. Этот подъем связан прежде всего с творчеством Марциала и Ювенала.
Марк Валерий Марциал (ок. 40 – 104 гг. н.э.) родом из Испании жил в Риме на положении клиента – человека, входившего в свиту богатого аристократа и обеспечивавшего себе пропитание различными услугами и лестью. Поэтический дар Марциал сделал источником своего благосостояния. Он начал свой путь с комплиментарных стихов в адрес императоров и других влиятельных и богатых людей («Книга зрелищ», «Ксении», «Апофореты»), но главное его создание – 12 книг эпиграмм, опирающихся на традиции фольклорных «бранных песен» и Катулла. Однако «Катулла больше всего занимал собственный мир, окружающее существовало для него лишь постольку, поскольку оно в этот мир вписывалось, для Марциала уже важен сам этот мир, а персонажи его эпиграмм – то, что этот мир наполняет»42. Причем объектами его насмешек являются не реальные современники, как у Катулла, а вымышленные обобщенные фигуры. Отчасти Марциал поступает так из осторожности, но главное – он добивается таким образом яркости и выразительности характеристик. «Так возникают фигуры тщеславного богача, светского франта, надоедливого знакомца, завистника на литературном поприще, легкомысленного дилетанта, кутилы, манерной притворщицы или развратницы, разъезжающей по курортам»43,создается мозаичная, но в то же время многогранная и целостная картина быта и нравов императорского Рима. Эпиграммы полно и недвусмысленно выразили человеческую и творческую индивидуальность своего создателя. «Марциал – не обличитель, обнажающий язвы общества, и не философ-моралист, стремящийся исправить его нравы. Он – человек, недовольный своим зависимым положением и стремящийся к богатству, видящий жизнь без прикрас и вводящий ее в поэзию, но отнюдь не склонный делать обобщающие выводы из увиденного»44.
жизненные принципы:
Мне же по сердцу очаг и не чуждый копоти черной Домик, источник живой и незатейливый луг. Будь домочадец мой сыт, будь супруга не слишком учена, Ночью будь сон у меня, день без судебных хлопот. (Х, 4: 7-10)
С этих позиций Марциал позволяет себе смеяться над человеческими недостатками и комическими ситуациями в самых разных областях жизни. Вот сверхосторожный человечек, привыкший говорить шепотом:
…И до того засел в тебе такой недуг, Что на ухо, Цинна, ты и Цезаря хвалишь. (I, 89: 5-6)
А вот сверхрасчетливая невеста, оставшаяся ни с чем:
Как видим, эпиграммы Марциала блещут остроумием, а нередко – язвительной иронией, их композиция стройна и тщательно продумана, комический эффект усиливается неожиданными концовками, игрой слов, гиперболами. Причем поэту совершенно чужда искусственная риторичность, характерная для литературы его времени, он против пышной мифологической образности:
Чем привлекает тебя такой вздор на жалкой бумаге? То ты читай, где сама жизнь говорит: «Это я». Здесь ты нигде не найдешь ни Горгон, ни Кентавров, ни Гарпий, Нет, человеком у нас каждый листок отдает. (Х, 4: 7-10)
Итак, по мнению Марциала, достоинством не только его поэзии, но и всей римской литературы по сравнению с греческой является жизненная достоверность, убедительность. Своей заслугой он считал также широкую популярность: «…мой читатель – весь Рим». При своем рождении в поэзии греческой архаики эпиграмма представляла собой короткое стихотворение практически любого содержания. Благодаря Марциалу, этот малый жанр окончательно обрел тот облик, который сохраняет и поныне: язвительная насмешка или добрая шутка в остроумно-парадоксальной форме. Подобным же образом его современник Ювенал завершил формирование жанра сатиры как стихотворения обличительной направленности.
Децим Юний Ювенал (50-60-е гг. – после 127 г.) получил риторическое образование, однако тоже вынужден был вести в Риме жизнь клиента. Как и Марциал, он видел порочную изнанку действительности, которая не вызывала у него восторга. Но «для Марциала важен прежде всего самый факт, событие, которое он подавал в плане ироническом или поворачивал неожиданной стороной; для Ювенала важно прокомментировать этот факт, оценить его»45
«Коль дарования нет, порождается стих возмущеньем», – заявляет поэт уже в I сатире. Ближайшими предшественниками Ювенала в этом жанре были Персий и Гораций, но оба они писали об общечеловеческих недостатках, а не о пороках общественной жизни. Гораций рассуждал о том, как не надо жить, с улыбкой «частного человека», снисходительного философа. «Ювенал ненавидит жизнь людей, живущих не так, как надо, и эту уродливую, оскорбляющую его чувство справедливости жизнь делает предметом своего изображения»46.Таким образом, ему, несмотря на значительную временную дистанцию, оказываются более близкими традиции греческих ямбографов, Луцилия и Катулла.
Первые стихи Ювенал начал публиковать после 100 г., то есть тогда, когда правительственный террор в Риме несколько ослабел, однако обличать императоров и других власть имущих было по-прежнему небезопасно. Поэтому героями своих произведений сатирик делает либо преступников недавнего прошлого, успевших умереть (в том числе и императора Домициана в IV сатире), либо современников, на которых было наложено судебное взыскание. Как и Марциал, Ювенал создает выразительные портреты-характеры: молодые люди, идущие в любовники к богатым старухам, игроки, проматывающие отцовское наследство, матрона – отравительница мужей, лицемерный развратник. Поэт как бы классифицирует пороки, которыми заражено современное общество. С горечью говорит он о тягостной судьбе клиента, о бедственном положении людей умственного труда – поэтов, адвокатов, учителей. Родители рассуждают так:
Пусть, мол, наставник оформит рукой еще мягкий характер, Лепит из воска лицо, как скульптор, пусть своей школе Будет отцом, чтоб питомцы его не шалили позорно, Не предавались порокам. Легко ль за руками мальчишек Всех уследить, когда, наблудив, убегают глазами? Вот, мол, забота тебе. А кончится год, получай-ка, Сколько за день собирает с толпы победитель из цирка. (7: 237-243)
Римская бедность прошла, с тех пор у нас – все преступленья И всевозможный разврат…... (7: 294-295)
Пафосом непримиримого обличения, ораторскими интонациями характеризуются первые 8 сатир Ювенала. В следующих 8, созданных в поздний период творчества, тон автора стал более сдержанным. Видимо, энтузиазм, вызванный смертью деспота Домициана и надеждой на перемены к лучшему, угас, поэт понял, что мир ему не исправить. Однако в веках имя Ювенала осталось как нарицательное обозначение бескомпромиссного негодующего сатирика. Крылатыми стали и некоторые его выражения, например: «В здоровом теле здоровый дух»; «хлеба и зрелищ».
В истории римской литературы Ювенал оказался последним сатириком и одним из последних ярких талантливых поэтов эпохи империи. II в. н.э. стал для римской поэзии «эпохой безвременья, когда эпигонство становится знаменем, а изысканность в выражении чувств, игра стихом и стремление к метрическому совершенству – программой»47.Все это свидетельствовало о приближающемся кризисе не только античной лирики, но и в целом античной литературы.
31 Шталь И.В. Поэзия Гая Валерия Катулла. – М.: Наука, 1977. – С.13-14.
32 Гаспаров М.Л. Примечания // Катулл. Книга стихотворений. – М.: Наука, 1986. – С.212.
33 Там же. – С.212.
34 Там же. – С.211.
36 Там же. – С. 166-167.
37 Гаспаров М.Л. Поэзия Катулла // Катулл. Книга стихотворений. М.: Наука, 1986. – С.167-168.
38 Как известно из «Одиссеи», Ментор был другом Одиссея и попечителем его сына Телемаха; его облик принимала также Афина, побуждая юношу на поиски отца. В нарицательном смысле Ментор – мудрый наставник. Говорить менторским тоном – значит говорить поучительно (иногда даже слишком).
39 Ярхо В.Н., Полонская К.П. Античная лирика. – М.: Высшая школа, 1962. – С.157.
41 Вулих Н.В. Героизация через культуру и проблема творческой индивидуальности в Риме І в. до н.э. // Античность как тип культуры. – М., 1988. – С.226-227.
42 Ярхо В.Н., Полонская К.П. Античная лирика. – М., 1962. – С.202.
43 Ярхо В.Н., Полонская К.Б. Античная лирика. – М., 1962. – С.203.
44 Там же. – С.204.
46 Там же. – С.204.
47 Там же. – С.204.
Вопросы по теме
1. Как в развитии римской лирики сказались традиции фольклорной песни?
3. Каковы заслуги Аппия Клавдия, Ливия Андроника, Гнея Невия, Квинта Энния в становлении римской поэзии?
4. Как формировался жанр «сатуры» в творчестве Энния, Луцилия, Варрона? Каким был дальнейший путь этого жанра?
5. Каковы предпосылки возникновения поэзии неотериков? На какие традиции они опирались? В чем заключалось их новаторство?
6. Как идейно-эстетическая программа неотериков отразилась в творчестве Катулла?
8. Какое значение имели для Горация традиции греческой и отечественной лирики? Каковы характерные особенности его творческой индивидуальности?
9. Как эволюционировал жанр элегии в греческой и римской поэзии?
10. Как изменялось содержание элегий Овидия и образ его лирического героя на протяжении творческого пути поэта?
11. Какие новые тенденции обнаружились в лирике Серебряного века? Чем они были обусловлены?
13.Что сближает двух современников – Марциала и Ювенала, и что их различает?
Темы для сообщений
1. От сатуры к сатире (история жанра в римской лирике).
2. Дружеские послания Катулла.
4. Гражданская, патриотическая тема в поэзии Горация.
5. Нравственно-философские раздумья в одах Горация.
6. Тема любви в стихах Горация.
7. Любовь и стихия повседневной жизни (на материале «Любовных элегий» Овидия).
9. Критика человеческих недостатков в эпиграммах Марциала.
10. Марциал о литературе, отношениях автора и читателей.
11. Сатиры Ювенала: связь с эпохой, способы стирического разоблачения.
12. Мотивы и образы поздних сатир Ювенала.
Тронский И.М. История античной литературы. – М.: Высшая школа, 1988. – Соответствующие разделы.
Дуров В.С. История римской литературы. – СПб., 2000.
Хрестоматия по ранней римской литературе / Сост. Полонская К.П., Поняева Л.П. – М.: Высшая школа, 1984. – С.128-155.
Борухович В. Квинт Гораций Флакк. Поэзия и время. – Саратов, 1993.
Кнабе Г.С. Историческое пространство и историческое время в культуре Древнего Рима // Культура Древнего Рима: В 2-х т. – М.: Наука, 1985. – Т.2. – С.128-135.
Морева-Вулих Н.В. Римский классицизм: творчество Вергилия, лирика Горация. – СПб., 2000.
Полонская К.П. Римские поэты эпохи принципата Августа. – М.: Изд. моск. ун-та, 1963.
Степанов В.Г. Мотив пространственного расширения бессмертной славы поэта (на материале античной лирики) // Взаимодействие литератур в мировом литературном процессе (проблемы поэтики): Материалы международной научной конференции: В 2-х ч. – Гродно, 1997. – Ч. 2. – С.174-180.
Светоний. Гораций // О поэтах // Светоний. Жизнь двенадцати цезарей. – М.: Правда, 1988. – С.316-318.
Марциал. Эпиграммы. – СПб., 1994.
Овидий. Собр. соч.: В 2 т. – СПб., 1994 (Вст. статья В.С. Дурова «Поэзия любви и скорби»).
Римская Сатира. – М.,1989 (Вст. статья В.С.Дурова «Муза, идущая по земле»).