Соотношение традиций и новаторства в античной литературе
Логично было бы предположить, что авторское начало в искусстве проявляется прежде всего в смелом новаторстве, то есть в создании чего-то «беспрецедентно нового, имеющего всемирно-историческую значимость» (ЛЭС. – С.443). Отчасти это справедливо. Но вместе с тем индивидуальная творческая деятельность всегда направляется и традициями.
«Традиция (от лат. traditio – передача, предание) – это культурно-художественный опыт прошлых эпох, воспринятый и освоенный писателями в качестве актуального и непреходяще ценного, ставший для них творческим ориентиром. Осуществляя связь времен, традиция знаменует избирательное и инициативное овладение наследием предшествующих поколений во имя решения современных художественных задач…» – И.А.Мозолева, В.Е.Хализев (ЛЭС. – С.443).
Наследоваться могут, по мнению В.Е.Хализева, «во-первых, словесно-художественные средства, находившие применение и раньше, а также фрагменты предшествующих текстов (в облике реминисценций); во-вторых, мировоззрения, концепции, идеи, уже бытующие как во внехудожественной реальности, так и в литературе; и, наконец, в-третьих, формы внехудожественной культуры, которые во многом стимулируют и предопределяют формы литературного творчества (родовые и жанровые; предметно-изобразительные, композиционные, собственно речевые)»19.Преемственность традиций осуществляется как в личных творческих контактах (напр., влияние одного автора на другого), так и более широких масштабах (в литературной жизни конкретной эпохи, в ходе исторического развития какой-то определенной литературы, наконец – в мировом литературном процессе). Она обеспечивает литературе ее историческую память, поэтому жизненно необходима для нее всегда. Однако совершенно особую, исключительно важную роль преемственность традиций играет в древних литературах, к которым принадлежит и литература Античности.
В глубокой древности, когда сознание людей полностью определялось мифологией, а общий уклад жизни – обрядами, ритуалами, этикетом, опыт предшествующих поколений воспринимался как нечто незыблемое, чему нужно неукоснительно подчиняться, воспроизводить снова и снова. Поэтому в фольклоре и в ранней, архаичной литературе процессы обновления шли крайне медленно и обычно не осознавались, не фиксировались, «традиция выступала… в качестве традиционности: имело место не столько переосмысление прежнего опыта, сколько строгое ему следование...… Традиционности литературы сопутствовали ее каноничность и этикетность» (ЛЭС. – С.444), когда писатель ориентировался в своем творчестве прежде всего на готовые, устоявшиеся образцы.
Слово «канон» (от др.-гр. kanon – правило, предписание) составило название трактата древнегреческого скульптора Поликлета (V в. до н.э.). Здесь канон был осознан как совершенный образец, сполна реализующий некую норму. Каноничность искусства, в том числе – словесного, мыслится в этой терминологической традиции как неукоснительное следование художников правилам, позволяющее им приблизиться к совершенным образцам» (В.Е.Хализев. Теория литературы. – С.333-334).
На заре Античности в эпоху господства фольклора и возникновения литературы каноны в искусстве слова воспринимались как нечто естественное, не обсуждались и тем более не критиковались, так как были теснейшим образом связаны с обрядовой культурой. Произведения словесности в этих условиях осознавались скорее «как плод жизнедеятельности коллектива, чем как творение отдельной личности»20.
Если и выделялись некие имена творцов, то, как правило, условные: «Имя выражает не идею авторства, а идею авторитета – чтимое имя ручается за чтимый текст»21
В середине I тысячелетия до н.э. (в Древней Греции – с VII – VI вв. до н.э.) начинает формироваться другой тип художественного сознания, просуществовавший в европейской литературе вплоть до середины XVIII в. С.С.Аверинцев предложил называть его «рефлективным традиционализмом»22.
«Традиционализм», – так как этот тип художественного сознания предполагал опору на образец (стилистический, жанровый, тематический, сюжетный и т.д.), использование набора устойчи- вых литературных моделей, ориентацию писателей на заранее готовые формы речи, отвечавшие требованиям риторики. Творчество при этом рассматривалось прежде всего как способность следовать традиции, примеру, каждый жанр вырабатывал свой канон, и даже представления об отдельных мастерах слова канонизировались (Гомер – образцовый эпик, Эсхил – образцовый трагик и т.п.). Само новаторство понималось не столько как создание чегото принципиально нового, небывалого, сколько как «творческая перекомпоновка и достраивание взятого у предшественников» (ЛЭС. – С.443). Определение же «рефлективный» указывало на то, что на протяжении этой длительной эпохи, а впервые – в Древней Греции, традиционализм стал предметом рефлексии, то есть самоосознания литературы в научных трудах и литературной критике; он получил теоретическое обоснование и неоднократно оформлялся в виде различных художественно-творческих программ (чего не наблюдалось в эпоху господства мифопоэтического художественного сознания).
Именно в древнегреческой словесности впервые были заложены важнейшие творческие традиции, возникла риторика как теория и практика ораторского мастерства, устоялась система жанров, которыми активно пользовалась вся античная литература, а впоследствии и литература мировая. И процесс самоосознания литературы также начался в Древней Греции, а именно в «Поэтике» Аристотеля, где автор изложил свою концепцию искусства вообще и искусства слова в частности, охарактеризовал литературные роды и некоторые жанры, уделил внимание принципам изображения персонажей и проблемам художественной речи.
Древнеримские литераторы во многом шли по стопам первопроходцев-греков. Однако греческие традиции и образцы они воспринимали не механически, а творчески, преобразуя их в соответствии с собственными вкусами и взглядами. Как справедливо отмечает Н.А.Чистякова, «слишком различными были миросозерцание и мировосприятие греческого и римского народа. По греческим представлениям, боги и люди имели единую общую праматерь – Землю»23 а в упорядоченной структуре общественных отношений (кстати, именно поэтому им удалось сформировать классическую юриспруденцию – «римское право»). Соответственно и мифологизировали римляне не природу, а собственную историю. Их предания закрепляли в сознании людей мысль о том, что доблестная личность, способная ради великой цели пожертвовать своими интересами, может сыграть весьма заметную роль в судьбе общества, государства. В результате в Риме утвердился иной по сравнению с Грецией уровень взаимоотношений личности и коллектива.
Отмеченные выше особенности сознания греков и римлян не могли не сказаться на их словесности. Уже само отношение к слову у обоих народов было различным. Греки долго хранили память об изначальной магической силе, заложенной в живом, то есть устном слове, тогда как для римлян, издавна склонных к логическому мышлению и последовательному рационализму, слово являлось действенным средством убеждения, лишенным однако божественного ореола. Поэтому римская литература по сравнению с греческой более ориентирована на решение утилитарных задач, ей свойственна более высокая степень авторского самовыявления и самосознания. Под влиянием культа отечественного исторического прошлого и культа славных предков в ней установились куда более четкие, чем в греческой словесности, временные параметры. Все это, в свою очередь, во многом предопределило дальнейшее развитие западноевропейской литературы, возникшей под преимущественным влиянием литературы римской.
Таким образом, римская литература сумела не только воспринять традиции греческой, но и развить их, обогатив новым содержанием, а главное – передать их потомкам, начиная с эпохи Средневековья.
Примечания
19. Хализев В.Е. Теория литературы. – М.: Высшая школа, 1999. – С. 354-355.
М.: Наследие, 1994. – С.11.
21.Там же. – С.10.
22.Аверинцев С.С. Греческая «литература» и ближневосточная «словесность». (Противостояние и встреча двух творческих принципов) // Типология и взаимосвязи литератур древнего мира. – М., 1971. – С.206-266.
23.Чистякова Н.А. История возникновения и развития древнегреческого эпоса: Курс лекций. – СПб., 1999. – С.6.