ФЛОБЕР И «САЛАМБО»
Роман Флобера «Саламбо» является одним из замечательных достижений западноевропейской литературы XIX века. В чисто литературном смысле он знаменует собой отход от прежних приемов построения исторического романа, практиковавшихся в эпоху романтизма. Для писателей, как Виньи или Гюго, исторический сюжет был только маскарадом, скрывавшим вполне определенные политические симпатии и программы. Задача, поставленная Флобером, была совершенно иной —дать историческую документальность, воплощенную в художественные образы.
Современники Флобера не вполне поняли задачу писателя — для значительного числа их подлинный реализм флоберовского творчества приобретал какой-то сомнительный и даже циничный отпечаток. Однако Флобер твердо шел своим путем.
Почти одновременно с «Саламбо» появился самый крупный роман Гюго «Отверженные», и, несмотря на все уважение Флобера к автору «Отверженных», он с полным правом замечал, что «современнику Бальзака и Диккенса непозволительно так неверно, так фальшиво описывать общество».
и самим Флобером, который, с одной стороны, горделиво заявлял, что ему «плевать на археологию», а с другой — торжественно проповедовал: «... если деталь не соответствует действительности, нравы не проистекают из религии, а факты из страстей... если одеяния и архитектура не приноровлены к обычаям и особенностям климата, одним словом, если нет гармонии,— значит я на ложном пути».
Флобер «плевал» на археологию, но проделал гигантскую работу над изучением всех доступных ему трудов по истории древнего Карфагена; он хотел соответствия действительности с деталями — и не осталось почти ни одного древнего автора, писавшего о карфагенской истории, который не был бы им изучен. И здесь нет никакого противоречия, так как художественное творчество исторического романиста, отправляясь от «документальной» действительности, имеет свои собственные права и, как увидим ниже, свою собственную идеологию.
Действие романа развертывается на фоне самого крупного события в политической истории древнего мира — образования «всемирной», если придерживаться географических масштабов античности, Римской империи. Грандиозность этого процесса ясна не только в исторической перспективе. Его современник, последний крупный представитель эллинской историографии, Полибий, считал основной задачей своей «Всемирной истории» уяснение следующего вопроса — «каким образом и при каких общественных учреждениях почти весь известный мир подпал единой власти римлян в течение неполных пятидесяти трех лет?» Казалось бы, что у Полибия имелись все данные для разрешения поставленной им проблемы. Теоретически образованный политик, практический дипломат, прекрасно знакомый с положением современных ему греческих государств и с внутренней жизнью самого Рима, Полибий оказался не в состоянии дать сколько-нибудь удовлетворительное разрешение этой проблемы. Полибию не помогла в этом даже близость к римскому полководцу Сципиону Эмилиану, вместе с которым он принимал участие в так называемой третьей Пунической войне, закончившейся «потоком и разграблением» знаменитого соперника Рима. Карфаген был не только разрушен до основания и отдан на разграбление римским легионам, но даже самое место, на котором он стоял, запахано и предано вечному проклятию римскими жрецами.
Этой жестокостью Сципиона Эмилиана объясняется целый ряд трудностей, с которыми пришлось иметь дело Флоберу при бытовой реконструкции древнекарфагенской жизни. Лопата археолога дала нам много, интересного из жизни позднейшего, уже римского Карфагена, но Карфаген гамилькаровской эпохи известен только по ничтожнейшим археологическим остаткам, и даже его внутренняя топография может быть восстановлена крайне гадательно.
Естественно, что при этих условиях Флоберу приходилось пользоваться рядом косвенных источников для восстановления многих бытовых подробностей.
устройстве благодетельные черты всех («правильных» форм правления: монархической (консулы), аристократической (сенат) и демократической (народное собрание). Эта теория не только отвлеченна — она противоречит даже конкретным фактам, приводимым самим Полибием. Всюду, где у него изображается повседневная римская практика,—преимущественное влияние сената, этого сгустка римской правящей олигархии, выступает более чем ярко. Но, если отвлечься от этих теоретических выкладок греческого историка и остаться только на почве его конкретно-исторических данных, картина сразу резко меняется. Дошедшие до нас части сочинений Полибия дают такое богатство исторического материала, что этот материал начинает говорить сам за себя.
Полибий вполне правильно считает вторую Пуническую, или, как он ее называет, «Ганнибалову» войну решающим моментом в деле римской завоевательной политики, так как, по его словам, «победивши карфагенян в упомянутой выше войне, римляне полагали, что ими совершено самое главное и важное для завоевания целого мира». Тем не менее прагматическое изложение своей истории он начинает с описания первого столкновения Рима с Карфагеном.
К эпохе этого столкновения Рим был уже мощной всеиталийской державой, преимущественно аграрного типа, но не чуждой и торговых интересов. Эти торговые интересы значительно усилились со времени захвата южноиталийских греческих колоний, которые были старинными и наследственными соперниками Карфагена по торговле в Средиземноморском бассейне. Фактически верховным учреждением италийского государства Рима был римский сенат, где сидели представители крупного землевладения и торгово-ростовщического капитала. Несмотря на всю алчность своей политики, сенату все же удавалось до некоторой степени удовлетворять интересы римского крестьянства, из которого вербовались основные кадры знаменитых римских легионов. К началу заморской экспансии Рима мелкий сельский производитель еще не был разорен появлением крупного рабовладельческого хозяйства и влиянием ростовщического капитала. Это обстоятельство до поры до времени не давало резко выступать наружу одному из внутренних противоречий рабовладельческого общества. Это противоречие заключалось в том, что для постоянного воспроизводства рабской силы нужны были захватнические войны, а для последних — сильное и крепкое войско, которое по преимуществу набиралось из мелких производителей деревни, но на известной ступени своего развития крестьянство начинало разоряться под влиянием рабовладельческого хозяйства, и, таким образом, из-за истощения основного резервуара для пополнения войска новый захват рабских масс становился все более и более затруднительным.
Социально-экономическая структура Карфагена значительно отличалась от римской. Сухопутной мощи Рима разбросанная по всему западному Средиземноморью карфагенская держава могла противопоставить свое господство на море. Сам Карфаген, это старинное детище финикийского Тира, был расположен на том выступе Африканского континента, где последний всего ближе подходит к Сицилии. В его непосредственном распоряжений была сравнительно значительная северная часть Африканского материка, где были расположены рабовладельческие поместья карфагенских богачей и ряд подчиненных Карфагену городов с ливо-финикийским населением.
Уже в хозяйничанье этими ближайшими владениями ясно выступал хищнический характер карфагенского купца и рабовладельца. Карфаген как рабовладельческое государство в данный момент находился на более высокой стадии развития, чем Рим. В карфагенских рабовладельческих имениях работали тысячи рабов. В самом романе Флобера хозяйство Гамилькара является ярким примером сельскохозяйственного предприятия крупного масштаба, и это неистовое эксплуататорство давало практические основания трактатам по рабовладельческой экономии сельского хозяйства, которые были составлены в Карфагене, а впоследствии, по специальному постановлению римского сената, были переведены на латинский язык. Не только одни рабы служили объектом беспощадной эксплуатации,— крестьянское население Северной Африки и городское подвластных Карфагену городов находилось в тяжелой зависимости от купеческой аристократии Карфагена.
«Со всех деревенских жителей они брали половину земных плодов, а на горожан наложили вдвое большую дань против прежней, при этом не было никакой пощады неимущим и никакого снисхождения...» Конечно, эта характеристика относится к тяжелым временам первой Пунической войны, но в ней, как в увеличительном зеркале, дается рельефное изображение карфагенской политики по отношению к подчиненным ему городам и сельскому населению.
Кроме этой североафриканской территории, Карфаген властвовал над целым рядом укрепленных пунктов и торговых факторий в Средиземном море. В западной Сицилии ему принадлежали богатые хозяйства земледельческого типа, Сардиния и Корсика доставляли металлы и строевой лес, а Балеары служили важной соединительной станцией на пути к Испании, где были расположены знаменитые в древности серебряные рудники и откуда открывался путь к полутаинственным Касситеридам, за современный Гибралтарский пролив, путь к прибрежью Атлантики, источнику столь нужного для фабрикации бронзы олова.
По всей вероятности, карфагенские мореплаватели и купцы действовали во всех своих опорных пунктах наполовину как торговцы, а наполовину как пираты и сухопутные разбойники и, наживая большие средства, наживали столь же жгучую ненависть местного населения. Вряд ли кто к началу III века до н. э. мог сравниться в морской технике с карфагенскими мореходами. Их корабли, имевшие от трех до пяти палуб, с прикованными к веслам рабами-гребцами, управлялись прекрасными штурманами и капитанами, которые славились во всем «Серединном коре» — так называлось в ту пору Средиземное море.
Государственное устройство Карфагена было таким же олигархическим, как и в Риме, но с той существенной разницей, что Карфаген шел по пути все большей и большей замкнутости круга богатых правящих фамилий, вдобавок находившихся между собой в непримиримой вражде. Прекрасным художественным изображением этой борьбы в правящих карфагенских кругах может служить описание Флобером прений в совете старейшин, собравшихся в храме Молоха. В противоположность Риму Карфаген, с его вполне развитым рабовладельческим хозяйством, уже не мог иметь свою собственную армию. Часть карфагенского населения превратилась в фактически бесправный и в военном отношении мало пригодный люмпен-пролетариат, а ничтожная верхушка стала вершителем судеб большой средиземноморской державы, раскинувшей свою жадную, но не очень крепкую сеть по значительной части Средиземного моря. Поэтому свои военные силы, главным образом сухопутные, карфагенская правящая верхушка набирала среди всех народностей, которые могли их поставлять. На военной службе у Карфагена были и уроженцы Северной Африки — та лих поставлялась знаменитая в древности нумидийская конница, и жители Испании, и галлы, и даже италийцы, покинувшие по :каким-либо причинам свою родину. Правда, Карфаген не был в этом смысле исключением — наемничество в эллинистическую эпоху было нормальным и привычным делом. Выработались даже определенные формы найма и содержания профессиональных армий. Но этот военный профессионализм, таивший в себе ряд опасностей, стал впоследствии роковым и для Римской республики, а пола, в начале борьбы с Римом, едва не погубил и богатый Карфаген. Недаром Полибий говорит, что во время войны с наемниками карфагеняне «потерпели много серьезных опасностей и под конец вынуждены были бороться не только за свою землю, но даже за самое существование свое и своей родины».
Вполне понятно, что наемническое войско было выгодным только во время победоносной войны, когда являлась возможность щедро оплатить его услуги, но становилось почти проклятием, когда война оказывалась проигранной и когда нужно было оплачивать не только ее издержки, но и содержание этой пестрой массы профессиональных воинов. Первая Пуническая война тем и характерна, что крестьянская милиция Рима оказалась тверже и выносливей, чем разношерстная армия карфагенских наемников, а римская правящая олигархия — более прочной и солидарной в своей среде, чем карфагенская.
и ростовщиков. Последний римский флот, одержавший над карфагенским решительную победу при Эгатских островах, был сооружен уже не на средства пустой римской казны, а по частной подписке богатейших римских граждан. И все же Рим был настолько истомлен войной, что условия мира были сравнительно сносными для Карфагена — уступка Сицилии и платеж значительной контрибуции. «Непобежденный полководец побежденной нации», по выражению Моммзена, Гамилькар удалился с горы Эрикс, где он так долго выдерживал натиск римлян, и передал в их руки остававшиеся у карфагенян сицилийские крепости. Однако заключенный мир принес Карфагену, как выражается Полибий, «самую ужасную и нечестивую войну, о которой я когда-либо слыхал». Наемные карфагенские войска, сражавшиеся против римлян, были стянуты в карфагенскую Африку, где и потребовали окончательной расплаты у своих хозяев.
Карфагенская казна была истощена и военными издержками, и взносами римской контрибуции. Претензии собравшейся под Карфагеном наемнической армии оказались ему не под силу, тем более, что руководители последней, видя затруднительное положение карфагенских властей, стали предъявлять все новые и новые требования. С большим трудом и ценой целого ряда новых обещаний наемные войска удалось отвести от стен Карфагена, но это послужило поводом к открытому бунту, поставившему финикийский город на край гибели, так как к взбунтовавшимся присоединились и жители угнетавшихся Карфагеном городов, и изнуренное постоянными поборами сельское население, и, в чем можно не сомневаться, рабы карфагенских латифундий. У карфагенской олигархии не хватило гражданского мужества поступиться своими частными средствами, чтобы удовлетворить наемников (как это сделала римская олигархия для сооружения последнего флота), и теперь эксплуатируемые ею народные массы ничего не жалели для поддержки ее самых страшных и злостных врагов.
Для Карфагена прибавилось еще новых три года и четыре месяца тяжкой и изнурительной войны, особенно опасной потому, что враг непосредственно угрожал центру карфагенской державы. Эгоистическая и жадная карфагенская олигархия была принуждена признать свое собственное банкротство, поставив во главе предназначенного для борьбы с восставшими войска сицилийского героя Гамилькара, главу фамилии Баркидов. Этот влиятельный дом карфагенских рабовладельцев и заморских предпринимателей был давно под подозрением у близорукой и ревнивой к своим привилегиям карфагенской знати из-за его стремлений получить монопольное положение в политической жизни Карфагена. Однако опасность положения заставила карфагенскую олигархию пойти на унижение, предоставив Гамилькару основные полномочия в войне с наемниками.
Военные таланты Гамилькара, технические возможности финикийской метрополии привели к тому, что жестокая борьба кончилась победой Карфагена и гибелью повстанцев. Сухо и лаконически повествует об этом Полибий: «Гамилькар ринулся на них со слонами и всем своим войском и перебил их до единого Там было сорок тысяч человек, и место избиения называлось «топором» благодаря сходству с одноименным оружием».
Главные персонажи полибиевокого рассказа перешли целиком во флоберовский роман, но с характерными изменениями, свидетельствующими и о методе творчества французского писателя, и о его идеологии.
— Гамилькар. Образ крупного и хищного торговца-спекулянта, умного и расчетливого политика и решительного полководца дан Флобером с исключительной яркостью и полнотой. А между тем создание этого образа было далеко не легким, так как Флобер творил его, исходя не только из данных исторических источников об этом именно карфагенском государственном деятеле, но и из сведений об его римских противниках, столь схожих с ним и методами и целями своей политики.
Значительно видоизменена Флобером характеристика Спендия, этого главного по своей политической устремленности противника Гамилькара. Для Полибия «Спендий — раб, перебежавший от римлян к карфагенянам, человек необыкновенной силы и отважный на войне. Он опасался, что господин его может явиться в Карфаген и получить обратно своего раба. Поэтому Спендий делал все для того, чтобы не допустить до примирения наемников с карфагенянами». Флобер свободно, но в пределах исторической реальности, изобразил Спендия рабом Гамилькара, освобожденным пирующими наемниками.
Несколько перемещен у Флобера и центр характеристики Спендия. У Полибия основной упор сделан на его физическую силу и отвагу, а для Флобера Спендий — умелый и сообразительный психолог, одинаково ловко воздействующий и на массу и на несколько тяжелодумного в своей страсти Мато.
Несмотря на нелюбовь Флобера к буржуазной культуре,— ведь хотел же он именно в «Саламбо» утопить «буржуа в гроте одиннадцати тысяч градусов»,—французский романист никогда не имел сколько-нибудь определенного политического идеала, а освободительная борьба пролетариата была ему органически чужда. И тем не менее, флоберовский Спендий — настоящая победа художника, давшего в своем персонаже выразительное олицетворение той классовой ненависти, которую питали рабы к своим господам. Реализм Флобера здесь полностью себя оправдал.
Гораздо сложнее трактуется Флобером образ Мато. Одна сторона этого образа — но как раз менее всего значимая для романа — взята в реально-историческом плане. Вождь ливийских наемников, отважный и неукротимый воин, грубо и наивно суеверный,— таков Мато с этой почти что «полибиевской» стороны. Но волей писателя он превращен чуть ли не в романтического героя, одержимого своей страстью к Саламбо; в романе в один причудливый клубок слиты стихийная страсть «варвара» к девушке, чуждой ему и гораздо более высокой культуры, своеобразная, несколько противоречащая его первобытной солдатской натуре сентиментальность и даже эротический экстатизм, так как предмет его страсти незаметно для него сливается с образом богини Танит, этой «небесной богини», покровительницы Карфагена. Сам по себе этот второй, целиком созданный Флобером облик Мато может быть принят и даже понят, несмотря на то, что он является продуктом сложнейшего лабораторного творчества писателя, хотя, конечно, он плохо соответствует «ярости африканских страстей», которую хотел живописать Флобер.
«современного» романа, как он его понимал. В понимании образа Мато чувствуется некоторая принужденность, хотя Флобер, следуя аналитическим приемам, примененным им в «Госпоже Бовари», пытался до некоторой степени оправдать всю эту усложненность психологической характеристики вождя наемников. Эта принужденность особо ощутима для историка, так как, поскольку мы вообще можем судить по историческим и литературным типам, жизнь чувств в древности была гораздо целостней и проще, чем это изобразил Флобер.
Но если для создания образа Мато у Флобера были, хотя и скудные, указания Полибия, то фигура главной героини романа создана целиком самим Флобером. Флобер прекрасно сознавал всю трудность затеянного им предприятия. По его мнению, «никто, ни из древних, ни из современников, не может знать восточную женщину». Вряд ли можно согласиться с этим взглядом Флобера на какую-то особую и специфическую непроницаемость восточной психологии. Трудность его работы скорее вытекала из поставленной им неисполнимой задачи создать в среде карфагенской знати, про представителей которой он пишет, что «привычка к странствованию и ко лжи, к торговле и к власти наложила на них отпечаток коварства и грубости, скрытой и судорожной жестокости», какой-то двойник святой Терезы, символ религиозной экстатичности, своего рода отреченности от духа торговли, захвата и грабежа, которым все дышало вокруг нее. Но дело в том, что финикийская религия вообще, и в частности карфагенская, плохо известны современной науке. Древнесемитическая религия, поскольку о ней можно судить, была чересчур бедной, чтобы допустить возможность создания такого образа, как Саламбо, а более поздние религии Сирии были слишком богаты сексуальной эротикой, заимствованной ими из земледельческих культов Малой Азии и старинного Двуречья, чтобы оправдать перевоплощение католической подвижницы в карфагенскую девственницу.
в детских жертвоприношениях. Черствость и расчетливость карфагенских торговцев и рабовладельцев накладывали достаточно четкий отпечаток на их религиозные представления, очень мало гармонировавший с «сентиментальной Эльвирой», как называл Саламбо французский критик Сент-Бёв.
Если проследить всю роль Саламбо в романе, то получится впечатление какой-то внутренней несоразмерности в его построении. С одной стороны, исключительно блестящее историческое панно, которое по своей, может быть, даже излишней, выпуклости и насыщенности можно сравнить с картинами Рубенса (достаточно вспомнить пир наемников в садах Гамилькара, описание его богатств, заседание в совете старейшин, жуткую драму в «ущелье Топора», почти что паталогическое описание мучений Мато, которое заставило одного из критиков Флобера говорить о его «садическом воображении»), а с другой, — бледный символ экзальтированной девушки, внутренне зависимой от своего «духовного отца», жреца Шагабарима, столь же схематичного, как и она сама, а внешне действующей, как автомат, заряженный смутными религиозными переживаниями и болезненными усилиями познать их сущность.
И все же реализм «современного» романа прорвал роскошный «заимф», это таинственное одеяние Танит, которым Флобер окутал свою героиню. И сразу в двух отношениях. Бесплотная и экстатичная Саламбо облечена Флобером в роскошные одеяния, каждая деталь которых тщательно выписана художником. Не забыта даже «свидетельство девственности» — золотая цепочка, соединяющая щиколотки. И эта роскошь одежд скрывает не только тело религиозной экстатички, но и девушку, в которой начинают шевелиться смутные желания пола. Флобера даже упрекали за излишний «физиологизм» в изображении переживаний Саламбо.
«Пьедестал слишком велик для статуи... Следовало написать еще сотню страниц, посвященных исключительно Саламбо».
Характерно, что первоначально роман должен был называться «Карфаген». Заглавие было снято, самый сценарий романа претерпел значительные изменения, но власть прежнего замысла продолжала тяготеть над автором.
— творчество Флобера чересчур систематично и органично для выполнения подобной операции, но, тем не менее, вся мощь, весь центр, весь пафос флоберовского произведения находятся не в героине и ее личных переживаниях, а в огромном историческом полотне, созданном писателем.
Можно, конечно, спорить об отдельных деталях этого полотна, но эти споры и даже возможные поправки нисколько не умалят его значимости. Суховатый и трезвый рассказ Полибия превращен Флобером в блестящий и подлинно исторический роман. Это превращение последовало в результате огромной и кропотливой работы над массой исторического материала, неблагодарного по своей фрагментарности. Флоберу пришлось стать эрудитом, чтобы собрать всю пеструю мозаику отдельных фактов, бытовых деталей, нужных для воссоздания жизни древнего Карфагена, а уже затем произвести художественный синтез результатов своей научной работы.
«роскошным сюжетом» «Саламбо» были для Флобера способом бегства от буржуазной сюжетности — «башней из слоновой кости», куда он хотел уйти от буржуазной действительности. Возможно даже, что стремление Флобера подчеркнуть всю силу африканских страстей, мрачную жестокость древнекарфагенской жизни в некоторых ее проявлениях было вызвано желанием противопоставить силу и цельность всех этих эмоций «подсахаренной водичке» буржуазных страстишек и переживаний.
Будучи плодом огромной научной работы, творческого труда художника и его своеобразного отталкивания от буржуазной культуры, «Саламбо» является одним из замечательнейших, если не самым лучшим, историческим романом в мировой литературе. По крайней мере, трудно назвать другое аналогичное произведение, которое могло бы соперничать с «Саламбо» в отношении методического реализма и объективности, соединенных с исключительно блестящей художественной формой. Может быть, ни один «научный» исторический труд не дает такого выпуклого изображения, а главное — такого понимания жизни древнего Карфагена, как «Саламбо» Флобера.