ГЛАВА I
ИСТОКИ ДРЕВНЕГРЕЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
1. Народно-поэтическое творчество и мифология. 2. Сказки, басни (Эсоп), загадки и пословицы. 3. Народная песня, ее происхождение и формы. 4. Сказания и песни о героях. Аэды и рапсоды. Гомериды. 5. Греческое общество начала первого тысячелетия до н. э.
1. НАРОДНО-ПОЭТИЧЕСКОЕ ТВОРЧЕСТВО И МИФОЛОГИЯ
Самыми древними из всех дошедших до нас памятников греческой литературы являются поэмы «Илиада» и «Одиссея». Греки приписывали создание поэм слепому поэту Гомеру, жившему, по их расчетам, в IX в. до н. э. Как бы ни решался вопрос о времени их возникновения (см. об этом гл. III), объем и высокие художественные качества поэм показывают, что в течение долгого времени в виде мифов и сказаний накапливался материал для их создания. Прямые указания на это содержатся и в самих поэмах.
Источником древнегреческой литературы, как и всякой другой, было устное народное творчество и прежде всего — мифы, в которых содержалась целая сокровищница сюжетов и образов. «. Известно, — писал К. Маркс, — что греческая мифология составляла не только арсенал греческого искусства, но и его почву... Предпосылкой греческого искусства является греческая мифология, т. е. природа и сами общественные формы, уже переработанные бессознательно-художественным образом народной фантазией. Это его материал»1. В. Г. Белинский, развивая ту же мысль, указывал еще на жизненное значение мифологических образов. «Мифология была выражением жизни древних, — писал он, — и их боги были не аллегориями, не риторическими фигурами, а живыми понятиями в живых образах»2.
Миф — это вымысел, сказка, с помощью которой мысль первобытного человека пыталась не только объяснить себе непонятные и грозные явления окружающего мира, но и найти ключ к овладению силами природы и подчинить их себе. «Таким-то образом, — говорил В. Г. Белинский, — первобытное человечество в лице грека, во всей полноте кипящих сил, во всем разгаре свежего, живого чувства и юного, цветущего воображения, объясняло явления физического мира влиянием высших, таинственных сил»3. Много интересных высказываний мы находим у А. М. Горького. «Чем древнее сказка и миф, — писал он, — тем с большей силой звучит в них победное торжество людей над силами природы... почти во всех древнейших мифах человек терпит наказание от богов за его службу людям: Прометей за то, что он похитил огонь с неба, Тантал — за то, что похитил пищу богов, нектар и амбросию, Сисиф — за то, что заковал в цепи смерть, посланную Зевсом, и люди перестали умирать». К мифам о борьбе человека с природой, перечисленным Горьким, можно присоединить мифы о Геракле, Тезее и других героях, побеждавших зверей, чудовищ и стихийные силы природы. Фантазия древнейших мифов имела резко выраженную материалистическую окраску. «Образ был, — продолжает А. М. Горький, — вместилищем определенной суммы опыта и воспринимался, как идея, которая, возбуждая творческую силу, дополняла недостаток реально данного желаемым, как возможным. Поэтому миф — не бесплодная фантазия, а в основе своей — реальная истина, дополненная воображением и призванная руководить жизнедеятельностью коллектива...»4
Миф есть коллективное создание народа, а не измышление отдельного, хотя бы и гениального человека. Поэтому он не представляет чего-нибудь устойчивого и постоянного: он растет и развивается по мере развития общественного сознания. Большинство мифологических образов были первоначально местно чтимыми божествами; но постепенно из них выделились, как главные, божества олимпийские — по мере того как распространялось влияние тех племен, у которых создалась эта религия. В результате этого отдельные местные божества сводились на уровень героев.
Вместе с тем в мифах находили отражение и явления общественной жизни — различные этапы в развитии семьи и брака, черты быта первобытных охотников и пастухов, материнского права (матриархата) и отцовского (патриархата), овладение огнем и т. д. Черты первобытного фетишизма и тотемизма сменялись антропоморфизмом —представлением божества в образе человека. Семья олимпийских богов приняла характер патриархальной семьи. Черты разных эпох отражались в мифе, так что он иногда превращался в чрезвычайно сложное целое. С течением времени в мифах стали появляться и «драмы социального характера, распри человеческих единиц», которые, как указывал Горький, совершенно отсутствовали в древнейшую пору мифотворчества.
Мифологические черты, раз сложившись еще в эпоху доклассового общества, продолжали держаться в памяти людей в виде пережитков и в позднейшие эпохи. Так, воспоминания о первобытном людоедстве сохранялись в мифе о людоеде киклопе Полифеме, о человеческих жертвоприношениях — в рассказе о жертвоприношении Ифигении и т. п. В мифах об амазонках отражается воспоминание о матриархате. В мифе о Данаидах (ср. трагедию Эсхила «Просительницы») содержится воспоминание о борьбе с формами кровно-родственной семьи, а возникшие понятия кровосмесительства (недопустимость брака между близкими родственниками) дали начало мифу об Эдипе, положенному в основу знаменитой трагедии Софокла. В 1891 г. Энгельс в предисловии к четвертому изданию книги «Происхождение семьи, частной собственности и государства» дал материалистическое толкование мысли, высказанной в 1861 г. Бахофеном, о том, что миф об Оресте, который убил мать, мстя за смерть отца (см. трилогию Эсхила «Орестия»), отражает окончательную победу отцовской семьи над древним материнским правом.
Новейшие исследования привели шведского ученого М. Нильссона к заключению, что культ большинства греческих богов создался еще в крито-микенский период. В дальнейшем мифологические сюжеты осложнялись внесением новых черт, подсказанных условиями самой жизни, и включались в целые повествования наподобие рассказов о приключениях людей. Рассказы о подвигах отдельных героев объединяются в рассказы о больших коллективных предприятиях — вроде похода аргонавтов за «золотым руном» или охоты на Калидонского вепря. Таким же путем, вероятно, создавались и сложные мифологические повествования, как миф о Троянской войне, о походах аргосских племенных вождей против Фив и т. п. Богатые раскопки острове Крите и на местах Трои, Микен, Тиринфа, Пилоса и других показали, что в основе сказаний об этих городах лежат исторические данные. А надписи этой эпохи позволяют предполагать, что некоторые из героев таких сказаний, как Приам, Гектор, Парис, а может быть, Этеокл и другие, были историческими личностями.
Таким образом, мы можем сказать, что создание больших и сложных мифологических повествований было делом многих поколений, причем в первоначальную мифологическую канву вкраплялись воспоминания об исторических событиях, и все это перерабатывалось, по выражению К. Маркса, «бессознательно-художественным образом народной фантазией». Эта «почва» и давала богатейший материал для искусства и литературы. Поэты находили тут сюжеты для своего творчества, обрабатывая и даже переделывая их в соответствии со своим художественным замыслом. Из такого же источника взято содержание «Илиады» и «Одиссеи» и многих других эпических произведений, а также трагедий. Поэты, уже далекие от представлений первобытной эпохи, продолжали пользоваться рассказами древней мифологии как интересными сюжетами, как арсеналом для своего творчества.
2. СКАЗКИ, БАСНИ (ЭСОП), ЗАГАДКИ И ПОСЛОВИЦЫ
Близка к мифу и неотделима от него сказка; только подчеркнутая недостоверность рассказа отличает ее от мифа.
«Еще более, чем мифология, для нас поучительны сказки, — писал А. М. Горький, — ибо в них ярче и обильнее отражено лицо рабочей массы, яснее выступает характер ее мышления, ее мечты, ее отношение к труду. Следует обратить особое внимание на то, что именуется как «необузданность фантазии», а по смыслу своему является утверждением всемогущего труда, изменяющего мир»5.
Вследствие того, что у греков не было строгого различия между мифом и сказкой, мы очень мало знаем о ней. В историческую эпоху Греции сказки рассказывались преимущественно в гинекее, т. е. в женской половине дома. Они содержали фантастические рассказы о прекрасном царевиче, о страшных чудовищах, о необыкновенных приключениях и т. п. (ср. упоминание этого у Аристофана в «Лисистрате», 781 и сл., и в «Богатстве», 177 и объяснение в схолиях).
Сказочные мотивы мы находим и в мифах. Таковы в троянском цикле мотивы похищения красавицы и борьбы за нее. Много таких элементов, как будет показано ниже, вошло в содержание «Одиссеи» под видом воспоминаний героя о своих приключениях: о великанах — людоедах-лестригонах, о лотофагах, людях, которые питаются плодами лотоса, заставляющими забыть все прошлое, об одноглазом киклопе Полифеме, пожравшем шестерых спутников Одиссея (ср. русскую сказку о Лихе одноглазом), о чарующем пении полуженщин-полуптиц — сирен. Даже основной мотив «Одиссеи» — возвращение мужа после долгого отсутствия как раз ко времени готовящейся свадьбы жены Пенелопы — принадлежит к числу распространенных мотивов в сказочной литературе разных народов. Состязание женихов Пенелопы в стрельбе из лука, получение руки Гипподамии благодаря победе Пелопа в конском состязании и т. п. — все это напоминает сюжеты русских сказок о сватовстве и однородные мотивы в германском эпосе.
Басня также должна быть причислена к древнейшим созданиям устного народного творчества. В ней сохраняются черты животного эпоса, возникновение которого связывается с жизнью первобытных охотников и скотоводов. В историческую пору такая форма берется для иносказательного выражения какой-нибудь морали, вытекающей из повседневного опыта. Горькие думы о бессилии перед произволом знатного человека в VIII в. до н. э. поэт Гесиод выражает в басне о соловье и ястребе. Это первая известная нам басня.
— V вв. н. э.) сохранилась целая книга забавных рассказов о его жизни и приключениях. Но все эти рассказы — плод фантазии, свидетельствующей только об отсутствии положительных сведений об этой личности.
Под именем Эсопа сохранился целый сборник басен (их 426) в прозаическом изложении. Состав этого сборника весьма пестрый: наряду с хорошо известными сюжетами есть и просто анекдоты, и принадлежат они к самым различным эпохам. О единстве автора тут не может быть и речи. Среди этих басен, приписываемых Эсопу, мы встречаем много хорошо знакомых нам сюжетов. Вот для примера: «Голодная лисица заметила на одной лозе висящие гроздья винограда. Она захотела их достать, но не смогла и ушла, сказав про себя: они еще зелены». Или вот другая: «Волк увидел однажды, как пастухи в шалаше едят овцу. Он подошел близко и сказал: Какой шум поднялся бы у вас, если бы это делал я!». Вспомним еще такие басни, как «Волк и Ягненок», «Крестьянин и Змея», «Дуб и Трость», «Лягушка и Вол», «Лошадь и Осел», «Цикада и Муравьи», «Волк и Журавль», «Ворон и Лисица» и т. д.
Позднее отдельные писатели придавали этим басням литературную форму: в I в. н. э. римский поэт Федр и во II в. греческий писатель Бабрий. Из этого источника черпали сюжеты и баснописцы нового времени — Лафонтен во Франции, Лессинг в Германии, в России— И. И. Хемницер, А. Е. Измайлов, И. А. Крылов и др.
Такое же происхождение имеет и жанр загадок. Напомним для примера загадку, разрешение которой позднейшая ученость приписала Эдипу: какое существо бывает двуногим,трехногим и четвероногим и при этом бывает тем слабее, чем более ног имеет? Речь идет о человеке — в зрелости, старости и младенчестве.
Плодом долголетних наблюдений и коллективного опыта у греков было большое количество поговорок, пословиц и ходячих изречений. Когда выработались определенные стихотворные размеры, многие поговорки были облечены в стихотворную форму, например о всемогуществе богов: «Медленно мелют богов жернова, зато мелют уж тонко»; об изменчивости судьбы: «Есть расстоянье большое меж кубком и губ твоих краем».
Многие изречения народной мудрости были приписаны древним мудрецам VII — VI вв. Предание выделило из них группу семерых: Фалес, Биант, Солон, Питтак, Клеобул, Периандр и Хилон. В разных версиях этого предания называются разные имена, и одни и те же изречения приписываются разным лицам. Сами же эти мудрецы были историческими личностями, некоторые — хорошо известны своей политической деятельностью, как Солон, Питтак, Периандр и др. Предание, очевидно, приписало им многое из того, что накопилось в народном обиходе. Таковы изречения: «Познай самого себя», «Ничего через меру» и т. п.
3. НАРОДНАЯ ПЕСНЯ, ЕЕ ПРОИСХОЖДЕНИЕ И ФОРМЫ
В мифах, сказках, пословицах, устных рассказах и песнях находили выражение взгляды народа на окружающий мир. Но прочно удерживалась в памяти только такая речь, которая была облечена в ритмическую форму, имела вид песни. Поэтому история литературы и должна начинаться с изучения народной песни.
Исследование первобытных форм песни показывает, что возникновение ее надо связывать с первобытной магией и обрядами, а особенно с трудовым процессом. У первобытных людей песня не является простым развлечением, а имеет практическое значение — помогает в работе или даже организует ее. Равномерность и правильная последовательность движений облегчают работу. А в многократном повторении однообразных и равномерных движений устанавливается ритмичность. К движению и производимому им шуму человек присоединяет соответствующие возгласы — сначала без всякого смысла, простые звукоподражания, но позднее они заменяются отдельными словами и даже целыми фразами, ритмически построенными. Это и есть зерно первобытной песни. Она скрадывает тоску и утомительность долгой работы6. В дальнейшем песня усложняется. Это находит выражение в разнообразии мелодий, сопровождающих песню.
Образцом такой песни может служить песня мукомолов. О простых ручных мукомолках упоминается еще в поэмах Гомера («Одиссея», VII, 104; XX, 105—108). Можем представить себе утомительно долгую работу женщины, которая, склонившись над камнем, долбит и растирает рассыпанные на нем зерна и в такт своим движениям и стуку маленького жернова напевает песенку:
Мели, мельница, мели:
Митилены царь великой7.
Упоминаемый тут Питтак возглавлял революционное движение на острове Лесбосе в VI в. до н. э. и, опираясь на поддержку народа, взял власть в свои руки. Этим и определяется время происхождения этой песенки.
Древние писатели называют много песен, которыми сопровождались разные виды трудового процесса: песни при жатве, при выжимании винограда, при пряже, тканье и т. д. (Афиней, XIV, 10, р. 618 С-11, р. 620 А). Часто эти песни сопровождались мимическими телодвижениями, изображавшими самый процесс работы. Вспомним русскую песню про лен, в которой воспроизводятся все моменты обработки льна. Любопытным примером этого может служить упоминаемая в «Илиаде» песня при сборе винограда; юноши и девушки сопровождают ее пляской (XVIII, 5 67 — 5 72). Точно так же и работа за ткацким станком сопровождается соответствующей песней. Так, в «Одиссее» нимфа Калипсо и волшебница Кирка представлены у своих станков поющими песни (VI, 61 сл.; X, 221 сл.).
Сохранилась любопытная песенка горшечников. В ней выразилось мировоззрение древних ремесленников-гончаров со всеми их примитивными поверьями. Они считали, что их ремесло находится под покровительством богини Афины-Эрганы (Рукодельницы) и потому обращались к ней за помощью. Кроме того, они представляли себе множество божков, от которых зависит удача или неудача их работы.
Коли заплатите мне вы, спою вам, горшечники, песню.
О, снизойди к нам, Афина! Простри свою руку над печью,
Пусть зададутся, как следует, чаши и всякие миски
Да обожгутся получше — и труд при продаже окупят, и т. д.
Еще большее значение приобретает песня при выполнении тяжелой коллективной работы. Известно, что греческие корабли часто приводились в движение веслами; для этой цели на них помещались флейтисты, с тем чтобы в такт их музыке гребцы поднимали и опускали весла. Так бывало и при других коллективных работах. К сожалению, не сохранилось ни одной такой песни. Однако по одному подражанию в комедии можно составить о них представление. У Аристофана в комедии «Мир» (512 — 519) изображается, как под звуки такой песни группа граждан отваливает огромный камень от входа в пещеру, в которой заключена богиня мира.
Ну-ка дружно все за дело!
Вот взялися все сейчас.
Не плошай, тяни-ка смело!
Наподдай все силы в раз!
Вот оно, вот-вот готово.
Эйя-эй! дружнее все.
Эйя-эй! разочек снова.
Эйя-яй! еще раз все.
Такая песенка напоминает нам русскую «Дубинушку». Иногда песня исполнялась несколькими хорами, которые пели попеременно. В Спарте, например, иногда на праздниках выступали три хора. «Мы были прежде храбрыми молодцами», — пел хор старцев. Хор полных сил мужчин отвечал: «А мы таковы сейчас; коль хочешь, смотри». Хор мальчиков заключал это словами: «А мы будем еще много лучшими».
На такой же основе создавалась и обрядовая песня. Многие обряды были связаны прямо с хозяйственными работами, со сменами явлений природы. Некоторые имели и магическое значение. Примером такого рода песен может служить «Ласточка». Ласточка — вестница весны. Наступление весны вызывает радостное настроение, и с этим моментом связываются различные обряды. В селах, а может быть и в городах, на острове Родосе дети ходили по улицам и, приближаясь к дому какого-нибудь именитого человека, пели эту песню, требуя угощения, — вроде того, что бывало и на Украине при пении колядок.
Пришла, пришла к нам ласточка,
Неся погоду ясную) —
Ты с беленьким брюшком
И с черненькою спинкой...
{Обращается к хозяину дома)
Эй, пастилу выкатывай
Из жирного ты дома,
Да чарочку вина нам,
Да дай корзинку сыру,
А ласточке и булка,
И сдобный кренделек —
Все не противно будет.
{Из дома никто не отвечает)
Что ж, уходить нам, иль забрать самим?
Дашь, — хорошо; не дашь — тебе того не спустим —
Иль дверь снесем, иль притолоку.
Не то жену возьмем, что в доме там сидит.
Она такая крошка, — унести легко!
А вынесешь нам что,
И сам получишь много
Открой, открой же дверь для ласточки.
Подобный же характер имеет и песня под названием «Иресиона». Эта песня записана на острове Самосе и связана с обрядом, напоминающим наш весенний обряд ношения березки. У греков распевали эту песню, неся украшенную оливковую ветку.
Вот мы приблизились к дому того премогучего мужа,
Силой кто крепок великой и счастьем кто славится вечно.
Сами откройтеся, двери! Богатство войдет к вам большое.
А за Богатством сейчас же войдет и цветущая радость
Хлебное тесто валит пусть всегда через край из квашенки.
Нынче ячменную булку с кунжутом, пеки порумяней.
Вот и сноха молодая приедет к вам на колеснице.
Крепкокопытные мулы в сей дом привезут ее верно.
8 наступая!
О, я приду, приходить ежегодно, как ласточка, буду.
Вот пред сенями стою я с босыми ногами. Неси же скорее.
Во имя Аполлона, дай, хозяйка, мне
Не с тем, чтоб жить с тобой, пришли сюда.
Отрывок из другой песни такого же рода дополняет наше представление об обряде:
Иресиона приносит и смоквы, и сдобные хлебы.
В кружке приносит и мед, и елей, умастить чтобы тело,
Из обрядовых песен у греков получили особенно большое развитие, как и у других народов, песни свадебные и похоронные. Первые упоминания об этих песнях мы находим в поэмах Гомера. В «Илиаде» (XVIII, 491 — 496) описывается свадебная процессия, с которой вечером при свете факелов невесту отводили в дом жениха. При этом пелась свадебная песня — «гименей». Впоследствии этим словом стали называть божество брака. Разновидностью этой песни был «эпифаламий» — песня перед свадебным чертогом. В «Илиаде» же есть замечательное описание погребального обряда и песни, которая его сопровождала. Поэма заканчивается рассказом о погребении троянского героя Гектора и плачем вдовы, матери и других женщин над телом убитого (XXIV, 720 — 722). Эти песни назывались «френами». У первобытных народов они имели религиозное значение. Оплакивать покойника считалось обязанностью родичей, своего рода умилостивлением его духа. Для придания обряду большей пышности приглашали даже наемных плакальщиков и особенно плакальщиц (ср. Лукиан, «О скорби», 12—15). Некоторые из них достигли в этом деле подлинного мастерства. «Илиада» рисует полную глубокого драматизма сцену, которая живо воспроизводит этот род народного творчества.
В «Илиаде» и в «Одиссее» содержится немало сведений о народной поэзии предшествовавшего времени. Так, в «Илиаде» упоминается (II, 595 — 600) имя древнего певца Фамирида, который будто бы дерзнул состязаться в искусстве с самими музами и за это был лишен ими своего дара и ослеплен. Некоторые из песнопений, исполнявшихся в историческую эпоху в греческих храмах, приписывались древним певцам — Орфею, Myсею, Лину, Олену и др9.
Приведенные данные позволяют нам восстановить в общих чертах основные формы первобытного народного творчества (о героических песнях будет сказано в дальнейшем). На основе этого первобытного творчества постепенно вырабатывались художественные формы позднейших времен.
В нашей литературе первым обратил внимание на значение греческих народных песен Н. И. Гнедич. Он дал перевод нескольких «Простонародных песен нынешних греков», а в «Введении» к их изданию коснулся и древних предшественниц их и сделал перевод цитированной выше песни «Ласточка»10.
Как только первобытный человек достигал некоторого материального благосостояния, он начинал интересоваться своим прошлым и у него накапливались воспоминания о пережитом. С особенной силой это начинало проявляться тогда, когда прочно устанавливалось родовое общество и род становился естественным хранителем своих родовых традиций. Старики могли рассказать много поучительного, особенно о людях, которые в давние времена помогали сородичам в трудные минуты своей силой, доблестью или советом. Этих людей в потомстве называли героями. Вообще у греков героями называли обоготворенных покойников, предков или родоначальников отдельных родов. В определенные дни чтилась их память: на их могилах исполнялись религиозные обряды и приносились жертвы. Каждый гражданин должен был (в поздние времена хотя бы фиктивно) принадлежать к какому-нибудь роду, который вел свое происхождение от героя-родоначальника. Ф. Энгельс писал об этом: «Хотя греки и выводили свои роды из мифологии, эти роды древнее, чем созданная ими самими мифология с ее богами и полубогами»11.
Вместе с тем подвиги, совершенные предками, составляли гордость всего рода и его славу. Поэтому старейшина рода с особенным удовольствием готов был рассказывать об этих славных деяниях своим родичам и гостям. Но память не могла сохранить всех событий в точности; естественно, получались и преувеличения, и прямые искажения. Историческое зерно, послужившее основой рассказа, совершенно тонуло в массе сказочных элементов, как это произошло, например, с преданием о Троянской войне. Основное сказание при передаче из уст в уста осложнялось все новыми чертами. Образцами таких художественных рассказов могут служить воспоминания самого Одиссея об его приключениях, занимающие четыре песни «Одиссеи» (IX — XII). Поэмы Гомера художественно запечатлели незабываемый образ старца-рассказчика в лице «сладкоречивого» «громкоголосого витии» (оратора) Пилосского — Нестора, у которого «с уст текла речь слаще меда» («Илиада»,I, 249). Подобным же мастером рассказа представляет свинопас Эвмей Одиссея: «Что у него за рассказы! послушать — душа веселится» («Одиссея», XVII, 514). В «Илиаде» мельком показан подобный образ в лице старого Феникса, который был воспитателем Ахилла. Придя в палатку к Ахиллу с тем, чтобы уговорить его забыть обиду и помочь грекам, он рассказывает в поучение ему сходный случай из времени войны жителей Калидона (город в Этолии) с соседним народом куретов — о гневе героя Мелеагра на соотечественников (IX, 527 — 599).
Таким образом, рассказ о каком-то событии постепенно превращался в устах народа в сказание, а сказание, подвергаясь ритмической обработке, принимало вид песни или поэмы. Такие песни-поэмы неоднократно упоминаются в «Илиаде» и в «Одиссее»: песни о походе Аргонавтов и о «всем известном» их корабле Арго12 , о подвигах Геракла и о преследованиях, которым подвергала его богиня Гера13 14 , о бедствиях рода Эдипа15 , о битве лапифов с кентаврами16 , о походе семи вождей под Фивы с участием Тидея, отца Диомеда17 , о хитрости Лаомедонта18 19 и т. д.
Нельзя себе представить, чтобы перечисленные тут песни-рассказы были придуманы «к случаю» Гомером. Наоборот, очевидно, что это были песни, бытовавшие в его время, и мы имеем тут важное историческое свидетельство о догомеровской поэзии.
Эти песни, повествующие о героях, так же, как и весь эпос такого рода, могут быть названы героическими — в отличие от дидактических и тому подобных песен более поздней поры.
В эпоху создания «Илиады» и «Одиссеи» исполнение таких песен было уже широко распространенным явлением. О том, как они исполнялись, дают представление сами поэмы. Они показывают два разных этапа в развитии героической песни. В «Илиаде», кроме беглого упоминания о певце Фамириде (II, 594 — 600), интересно показано, как сам Ахилл исполняет песни (IX, 185 — 191). Содержанием песен служат «славные подвиги мужей». Кем эта песнь сочинена, поэт не говорит, но по аналогии с эпосом других народов (Садко и Добрыня в русских былинах, Фолькер в «Песни о Нибелунгах» и т. п.) можно предположить, что сам герой является ее автором. И это понятно в условиях того времени: участники событий сами рассказывают о них и прославляют свои подвиги.
«Одиссее», поэме, несколько более поздней. Исполнение песен в ней является делом уже профессиональных певцов — аэдов. Но это не только певцы, т. е. исполнители чужого текста, но и авторы исполняемого текста — поэты. Они пели свои произведения под аккомпанемент струнного инструмента — лиры, форминги или кифары. Аэдов надо отличать от рапсодов. Первое известие о рапсодах относится к VI в. до н. э., ко времени Солона и Писистрата, когда в Афинах были установлены регулярные исполнения поэм Гомера. Есть даже рассказ, хотя достоверность его вызывает сомнение, — будто при Писистрате особая комиссия записала текст поэм со слов рапсодов. Характеристику одного из таких рапсодов дает Платон (начало IV в. до н. э.) в своем диалоге «Ион». По этим данным видно, что рапсоды были уже только исполнителями готовых поэм, но не создателями новых произведений; они уже не пели поэмы, а только декламировали их в торжественной обстановке, на праздниках, например в Афинах на празднике Великих Панафиней. Их деятельность как раз и начинается с того времени, когда оригинальное поэтическое творчество аэдов стало приходить в упадок и когда самый жанр героического эпоса стал уступать место другим поэтическим жанрам.
«Одиссее» аэды рассматриваются как особый вид ремесленников (демиургов) наряду с врачами и гадателями (XVII, 382 — 385). В этой поэме мы находим интересные образы аэдов. Так, во дворце Одиссея во время его продолжительного отсутствия на пирах, которые устраиваются женихами, добивающимися руки его жены Пенелопы, поет аэд Фемий. Своей песнью «о печальном ахейцев возврате» он глубоко взволновал Пенелопу, пробудив в ней мысль о гибели ее мужа (I, 325 — 344). А позднее, когда Одиссей отомстил женихам и перебил их, Фемий обещает сложить в честь него песнь (XXIII, 344 — 349).
Особенно красочно описывается в VIII песни «Одиссеи» выступление другого аэда — Демодока. Одиссей, занесенный бурей на остров феакийцев, попадает ко двору царя Алкиноя. По обычаю патриархальных времен в честь гостя, имени которого никто еще не знает, устраивается пир и приглашается местная знать. Гостям предлагаются не только угощения — яства и вино, но и развлечения — спортивные состязания и пение с музыкой. На пир приводят местную знаменитость — аэда Демодока. Аэд этот представлен слепым. Это интересная подробность, которая встречается у разных народов, в частности в русском народном эпосе. У южных славян за певцами так называемых «юнацких» песен закрепилось даже название «слепачей», что прямо указывает на происхождение этого понятия. Ведь и самого Гомера традиция представляла слепым певцом.
Далее, в VIII песни рассказывается, как Демодока усадили за стол и принесли ему угощение и как затем, когда гости насытились и у них явилось желание послушать музыку и пение, начал свою песнь Демодок.
Муза внушила аэду о подвигах петь знаменитых,
Ссору между Одиссеем и сыном Пелея Ахиллом,
Как они спор завели раз на пышном пиру в честь бессмертных,
Страшно словами грозя, а владыка мужей Агамемнон
В сердце был рад этой ссоре могучих героев ахейских:
В храме Пифийском, порог когда каменный переступил он,
Бога желая спросить. Тогда только еще зачинались
Беды троян и данайцев по воле великого Зевса.
(«Одиссея», VIII, 73 — 82)
на честном ведении ее — силой и доблестью. Этот сюжет упоминался в не дошедшей до нас поэме «Киприи» (Кипрские песни). Из песни видно, что отрывок этот взят из «песни, чья слава тогда до небес восходила». Очевидно, во время создания «Одиссеи» такая песнь действительно существовала и была общеизвестной. Таким образом, мы имеем перед собой краткое изложение одного эпизода из не дошедшей до нас поэмы.
Песнь Демодока вызывает большой интерес у слушателей, и они просят его продолжать. Он исполняет и другую песнь — комического содержания — о любовном приключении бога войны Ареса и богини любви Афродиты и о том, как супруг ее, бог-кузнец Гефест, поймал любовников в тонко расставленные сети (VIII, 266 — 366). Но для нас особый интерес представляет третья песнь Демодока, тему для которой дает ему сам Одиссей:
Ну, перейди же к другому и спой о коне деревянном,
Как его создал Эпей благодатью богини Афины,
Й как божественный ввел Одиссей хитроумно в Акрополь,
Вот, если это ты мне все, как было, в порядке расскажешь,
Что наградил тебя бог благосклонный божественной песнью.
(«Одиссея», VIII, 479-485)
«Разрушение Илиона», не дошедшая до нас, и что из нее многое заимствовал римский поэт Вергилий (70—19 гг. до н. э.), который во II песни поэмы «Энеиды» передает рассказ о взятии Трои. В изложении Верилия есть некоторые детали, не упомянутые в «Одиссее», и, очевидно, заимствованные из той поэмы. Оттуда же был взят сюжет знаменитой скульптурной группы «Лаокоон», созданной в середине I в. до н. э.
Песни аэдов, как можно видеть из приведенных данных, были обычным явлением на пирах у древней знати и считались «украшением пира» («Одиссея», I, 152). Гости с интересом слушают их и просят продолжать. Более того, они видят в них отражение действительности и чем жизненнее рассказ поэта, тем живее откликаются на него слушатели. Замечательны в этом отношении слова Одиссея:
О Демодок, я превыше всех смертных тебя почитаю.
Муза ль тебя научила, Зевесова дочь, Аполлон ли, —
Так по порядку поешь ты о бедствиях рати ахейской, —
Точно ты сам был при этом иль слышал о том от другого.
(«Одиссея», VIII, 487-491)
Если Ахилл слагал песнь как участник главных событий, то равным образом и аэды могли участвовать в них, а тем более — наблюдать их, и это, конечно, способствовало реальности их изображений, что так поражает нас в поэзии Гомера.
В аэдах мы должны видеть народных певцов, но часто они оказывались в зависимости от властителей и знатных людей, и это вынуждало их приспособляться к вкусам своих слушателей. Конечно, властителю было лестно, чтобы аэды прославляли его подвиги, и, например, Одиссей охотно дарует жизнь аэду Фемию, захваченному вместе с женихами, когда тот обещает сложить в честь него песнь («Одиссея», XXIII, 348 сл.). Но вместе с тем иногда аэд делался лицом, близким к властителю. Агамемнон, например, отправляясь в поход под Трою, поручил охрану своей супруги аэду («Одиссея», III, 267 — 271). Позднее Гесиод говорит про себя, что выступал с песнью на погребальных играх в честь Амфидаманта («Труды и дни», 654).
черты.
Надо полагать, что искусстве аэдов, как и всякое «ремесло» в первобытные времена, развивалось в недрах семьи и передавалось от отца к сыну, из поколения в поколение, и если посторонний человек хотел посвятить себя этому искусству, то его усыновляли, чтобы он рог лучше его изучить. Отсюда и ведет начало воспоминание о целых семьях, занимавшихся специально этим искусством. Таковы рассказы о Гомеридах на острове Хиосе, которые представляли объединение рапсодов, исполнявших поэмы Гомера, но само название в виде отчества подчеркивает семейный принцип, лежавший в его основе. Сравним у нас деятельность семьи олонецких сказителей Рябининых, в которой уже в нескольких поколениях искусство переходит от отца к сыну. Подобная практика наблюдалась и у многих других народов — во Франции, в Германии, в скандинавских странах, в Сербии, а особенно у многочисленных народов СССР.
То, что мы знаем об аэдах, показывает наличие у них определенной художественной техники и трафаретных приемов, выработавшихся в их практике, и всякому начинающему поэту нужно было хорошо усвоить эту технику, чтобы создавать эпические поэмы. Гомеровские поэмы свидетельствуют о высоком развитии поэтической техники. Можно представить себе, что первые поэты не могли еще создавать больших композиций, а создавали поэмы лишь малого объема, которые легко могли исполняться перед слушателями в продолжение одного собрания. Но позднее они, подобно Фемию и Демодоку, получили возможность исполнять их по частям. Так подготовлялись средства, сюжетные и формальные, для создания крупных поэтических композиций, причем не было необходимости в записи этих произведений, прочно хранившихся в устной передаче.
Аналогичный процесс надо предполагать и в выработке стихотворной формы. Длинный эпический стих — гексаметр, т. е. шестистопный дактилический стих, стал постоянной формой героического эпоса.
Итак, аэды в своем творчестве разрабатывали старые народные предания и мифы и постепенно накапливали целый арсенал художественных приемов и форм, которые потом становились уже традиционными и типичными для всего жанра. Но вполне естественным было, что аэды, используя поэтический материал своих предшественников, подчиняли его собственным замыслам и вносили в него черты своего времени и взгляды, подсказанные их социальным положением. Поэтому, прежде чем рассматривать главные образцы древней эпической поэзии, важно бросить хотя бы беглый взгляд на историческую и социальную обстановку того времени. «Надо переселиться в век Гомера, — писал еще Н. И. Гнедич в своем замечательном «Предисловии» к переводу «Илиады», — сделаться его современником, жить с героями, чтобы хорошо понимать их»20.
В настоящее время мы можем с полной достоверностью утверждать, что в основе содержания поэм Гомера лежит какая-то быль. Археологу-самоучке Генриху Шлиману (1822—1890) удалось в 1873 г. открыть остатки города Трои, в 1876 г. — остатки кремля в Микенах, а в 1884 г. — кремля в Тиринфе. Затем в конце XIX и в XX в. наши сведения о древнейших эпохах Греции обогатились новыми, исключительно важными археологическими открытиями. Артуром Эвансом (1851 —1941) были найдены на острове Крите остатки огромных дворцов с богатой утварью и стенной живописью. В 1939 г. были открыты остатки большого укрепленного дворца в Пилосе. Было сделано и много других открытий и — что весьма важно — при раскопках было найдено много надписей. Некоторые из них с линейным письмом типа «Б» содержат слова, сходные с гомеровскими, и даже имена гомеровских героев. Эта богатая культура, которую теперь принято называть крито-микенской или ахейской, хронологически относится главным образом ко второму тысячелетию до н. э. Помимо этого ценные материалы дало изучение надписей хеттских, вавилонских и других народов Востока и Египта.
Культура Крита достигла высшего расцвета в XVII — XV вв. до н. э. В это время ему принадлежало господство над всем районом Эгейского моря. Но после какой-то катастрофы это могущество было сломлено. К XIV — XIII вв. относится расцвет Микен. О столкновениях египтян в XIII — XII вв. с эгейскими племенами, носящими греческие названия, свидетельствуют египетские надписи. Остатки троянских поселений охватывают время от третьего тысячелетия до н. э. до первых веков н. э. Ученым удалось установить в этих остатках следы одиннадцати разных поселений, возникавших одно над другим, а в седьмом (А) слое снизу были определены черты культуры, сходной с гомеровскими описаниями и соответствующей предметам, найденным в микенских погребениях.
на клинках и т. п., достигала высокого технического совершенства. Она свидетельствует о крепкой организации, которая предполагает существование сильной единоличной власти и использование рабской силы. Наше представление об этой культуре дополняется большим количеством надписей, собранных при раскопках. Выше мы уже указывали, что в этих надписях встречаются имена некоторых героев сказания о Троянской войне.
Катастрофический конец крито-микенской культуры находит объяснение в предании о переселении или, вернее, вторжении дорийцев. Обстоятельства этой катастрофы нам остаются неизвестными. Но несомненно, что после этого в Греции наступило запустение, и жизнь восстанавливалась уже в условиях родового строя, а в преданиях потомства сохранялось воспоминание об этом славном прошлом. Это мы и находим в поэмах Гомера. В «Одиссее» (XIX, 172—177) говорится о богатстве Крита и о множестве населяющих его племен, в «Илиаде» (II, 649) число городов его исчисляется сотней. Микены названы в «Одиссее» (III, 305) «златообильными». В «Одиссее» же (III) прославляется Пилос как царство Нестора и т. д.
голубок, распростерших крылья («Илиада», XI, 632 — 635), шлем Одиссея, унизанный зубами вепрей («Илиада», X, 261 — 265), огромные щиты, покрывающие все тело — «словно башня», — у Гектора и у Аякса («Илиада», VI, 107 сл., VII, 219; XI, 485; XVII, 128), застежка на плаще Одиссея («Одиссея», XIX, 226-231) и т. д.
Самый поход греков на Трою представляется весьма правдоподобным в кругу военных событий XIII — XII вв. до н. э., известных нам по египетским надписям: греческие племена пытались вторгнуться даже в самый Египет, где и были разбиты однажды в пределах Дельты в 1221 г. Отклик на эти события мы видим в рассказе Одиссея об отражении жителями грабительского набега критян («Одиссея», XIV, 256 — 272). Географическое положение Трои, господствовавшей над Геллеспонтом (Дарданелльским проливом) и державшей в своих руках важный морской путь в Черное море, могло послужить причиной многих военных столкновений. Это обстоятельство, вероятно, и легло в основу сказания о Троянской войне. Но эти исторические воспоминания были переработаны народной фантазией, осложнились позднейшими дополнениями и выросли до размеров событий всенародного значения, после чего сделались любимой темой аэдов.
Поэмы Гомера как подлинно художественные произведения отразили в себе типичные черты своего времени и поэтому могут служить для нас свидетельством быта и нравов эпохи в большей степени, чем археологические памятники. Из рассказа Гомера видно, что создание его поэм относится ко времени разложения родового строя. «В поэмах Гомера, — говорит Ф. Энгельс, — мы находим греческие племена в большинстве случаев уже объединенными в небольшие народности, внутри которых роды, фратрии и племена все же еще вполне сохраняли свою самостоятельность. Они жили уже в городах, укрепленных стенами; численность населения увеличивалась вместе с ростом стад, распространением земледелия и зачатков ремесла; вместе с тем росли имущественные различия, а с ними и аристократический элемент внутри древней, первобытной демократии»21. Свой обзор основных черт гомеровской эпохи Ф. Энгельс заключает следующим выводом: «Мы видим, таким образом, в греческом строе героической эпохи древнюю родовую организацию еще в полной силе, но, вместе с тем, уже и начало разрушения ее...»22
Черты родового строя ясно видны во многих местах поэм. Типичным владыкой рода представлен троянский царь Приам, во дворце которого, как в «большом доме» патриархального рода, живут пятьдесят его сыновей со своими женами и детьми и двенадцать дочерей с мужьями («Илиада», VI, 243 — 250). Торжественное собрание членов всего рода в царстве старца Нестора в Пилосе описано в «Одиссее» (III, 3 1 — 33; 405 — 416). Престарелый отец совершает жертвоприношение Посейдону, а потом богине Афине при участии своих шестерых сыновей, оставшихся у него, и друзей. Это происходит перед дворцом, и сидят они на стоящих там с давних пор «тесаных камнях».
Войско по филам поставь и по фратриям, царь Агамемнон:
Фратрия фратрии пусть помогает, а фила пусть филе.
(«Илиада», II, 362 сл.)
Родовой строй по самой своей сущности предполагает сотрудничество равноправных членов и отсутствие эксплуатации одного другим — первобытную демократию, а в военных условиях «Илиады» — военную демократию. Но в этом устройстве таились предпосылки дальнейших изменений. Племя (фила), фратрия и род возглавлялись старейшинами, которые постепенно становились родовой аристократией. В поэмах они именуются «басилевсами», т. е. «царями» — но, конечно, не в таком смысле, какой придается этому слову в настоящее время. У феакийцев на острове Схерии их двенадцать, а во главе их тринадцатый — Алкиной, которому уделяется немало внимания в «Одиссее» (VI — XIII). Одиссей «царствует» на острове Итаке, Нестор — в Пилосе, Агамемнон — в Микенах и Аргосе, Менелай — в Спарте и т. д. Отправляясь в большой военный поход, они выбирают из своей среды верховного вождя — главного басилевса, каким в «Илиаде» представлен «владыка мужей» Агамемнон. Такие «цари» — родовые и племенные вожди — занимаются грабежами и войнами, хозяйничают в отдельных областях. В «Илиаде» представлено, как Агамемнон уже нарушает условия первобытного равенства и в личных корыстных целях злоупотребляет своей властью. Защитником старых принципов родового строя выступает Ахилл.
друг Ахилла Патрокл («Илиада», XX I I I, 86 сл.). Правда, в быту уже намечалась новая возможность разрешения спора — уплата пени («Илиада», XVIII, 498 — 501). Интересно в этом отношении окончание «Одиссеи». Одиссей по возвращении на родину перебил многих женихов Пенелопы из местной и окрестной знати, которые, добиваясь руки Пенелопы, расположились в его доме, буйствуя и расхищая его достояние. Когда распространилась весть об этом, родичи убитых подняли восстание против Одиссея (XXIV). Одиссей предвидел это, считая это вполне естественным. По представлениям гомеровского времени, человек только тогда может иметь какое-нибудь значение, когда пользуется поддержкой рода; утратить ее — это значит оказаться в положении самого несчастного, отверженного человека; такая участь ожидает того, кто «фратрии чужд, вне закона живет, к очагу непричастный» («Илиада», IX, 63).
В основе гомеровских поэм лежит богатое народное творчество. Однако аэды, связанные условиями своего положения (им приходилось выступать при дворах властителей и перед собраниями родовой знати), должны были приспосабливаться к взглядам слушателей и придавать своему изложению соответствующую окраску. Вот почему прославляются «цари», а народ представляется большей частью как беспорядочная и безликая масса. Исход войны решают только герои, а народ нестройно кричит, мечется в страхе и падает грудами тел под могучими ударами героев. Так, например, обрисован Ахилл («Илиада», XX, 490 — 500). Редко из общей массы выделяется какая-нибудь индивидуально обрисованная личность. По существу, ни ахейское, ни троянское войско не заинтересованы в войне: она ведется из-за личных, семейных расчетов вождей.
Эта идеология правящих кругов нашла самое четкое выражение в словах Одиссея, которыми он останавливает пораженчески настроенных воинов:
Глупый, спокойно сиди и внимай лишь других ты советам,
Воинов лучших, чем ты, — невоинственный ты и нехрабрый.
Всем нам, ахейцам, конечно, царями здесь быть невозможно,
Нехорошо многовластье: один пусть властителем будет,
Царствуй один, кому дал это сын хитроумного Крона.
«Илиада», II, 200 — 205)
«царей» наглядно выступает в столкновении с робкой попыткой протеста против их насильственных действий. Во II песни «Илиады» рассказывается, как царь Агамемнон, собираясь повести войско в бой, решил прежде испытать его настроение и на собрании притворно предложил вернуться на родину. Он рассчитывал, что воины сами запротестуют против этого, так как вернуться, не добившись победы, — позор, и тогда они возьмут на себя всю ответственность за продолжение войны. Но дело обернулось иначе. Едва он заговорил о возвращении, как все воины, не дожидаясь дальнейшего обсуждения, бросились к кораблям, чтобы немедленно спустить их на воду. Тогда пришлось вождям, и особенно Одиссею, останавливать бегущих. Почтительной речью он уговаривал знатных, грубыми окриками (см. приведенные выше слова) и ударами жезла гнал простых воинов. Когда, наконец, порядок был восстановлен и воины заняли свои места, заговорил простой воин Ферсит. Он обвинял Агамемнона в своекорыстии, а все войско в трусости и малодушии («ахеянки мы, не ахейцы», II, 235) и предлагал оставить Агамемнона воевать одного, самим же вернуться на родину. Но к нему подошел Одиссей и после грозной речи побил его жезлом.
Нас поражает в этой сцене отношение всего войска к Ферситу. В своей речи он отстаивал права и интересы простых воинов, указывая, как эксплуатируют их «цари»: война ведется силами всего войска; на долю простых воинов падают все труды и лишения, они завоевывают города, берут добычу и пленников, но все это достается «царям». Ферсит, казалось бы, должен был заслужить одобрение простых воинов; но он не только не встречает сочувствия с их стороны, а подвергается самым грубым насмешкам: «все над ним от души посмеялись» (II, 270). «Подвиг» Одиссея воины ставят выше всех его прежних деяний (II, 272 — 277). Довершается описание этого случая характеристикой внешнего вида Ферсита:
Только один лишь Ферсит продолжал все кричать празднословный.
Много речей непристойных в уме он хранил постоянно,
Глупых и наглости полных, затем лишь, чтоб спорить с царями
Самый он был безобразный из всех к Илиону пришедших.
Был кривоног и одною ногою хромал; его плечи
Гнулись горбом и сходились на грудь, голова же над ними
Кверху сужалась и редким была только пухом покрыта.
Часто бранил их обоих...
(«Илиада», II, 212 — 221)
Кривоногий, хромой и горбатый, с головой в форме редьки, покрытой не волосами, а редким пухом, — это не реальный образ, а карикатура. Все в этой сцене носит явно тенденциозный характер. В этом сказывается определенный налет аристократической идеологии, который проступает в народной основе поэзии Гомера и других певцов его времени. Но такой подход не мешает поэту наделять глубоко симпатичными чертами и некоторых людей низшего круга, даже рабов — «божественного» свинопаса Эвмея и нянюшку Эвриклею. Правда, в этих образах более всего отмечается их беззаветная преданность господину: рабство, хотя еще и патриархальное, уже создавало свою определенную идеологию.
Поэмы Гомера, как мы видели, отражают позднюю ступень патриархального общества и переход к государственному строю. В описании экономической жизни наряду с развитием ремесел и торговли мы находим немало явлений, типичных для скотоводческого быта. Так, «цари» часто называются в воспоминаниях об этом времени «пастырями народов». Особенно же это бросается в глаза в определении ценностей, которые измеряются «быками». Так, сравнивая качество щитов Диомеда и Главка, поэт оценивает один в девять быков, другой в сто («Илиада», VI, 235 сл.); за рабыню-нянюшку Эвриклею Лаэрт, отец Одиссея, дал двадцать быков («Одиссея», I, 430 сл.); простая рабыня ценилась в четыре быка («Илиада», XXIII, 704 сл.); большой бронзовый треножник — в двенадцать быков («Илиада», XXIII, 702 сл.) и т. д. Во многих местах поэм описывается и земледельческое хозяйство. Так, в «Одиссее» говорится об усадьбе, в которой трудится вместе с преданными рабами отец Одиссея Лаэрт (XXIV, 205 — 225), описывается плодовый сад царя Алкиноя (VII, 112—128), на щите Ахилла изображены сцены пашни, жатвы и сбора винограда («Илиада», XVIII, 541 — 572) и т. д., а много отдельных черт сельскохозяйственной жизни запечатлено в многочисленных и красочных сравнениях. Отмечается мимоходом, что самой тяжелой является жизнь батрака, работающего у земледельца и не имеющего своего надела («Одиссея», XI, 489 сл.).
первобытными верованиями, которые в пережитках сохранялись до конца античного мира, у Гомера мы нередко встречаем ироническое отношение к богам, черты некоторого религиозного вольнодумства, что было типично для аристократической верхушки.
Боги стоят над миром людей, но, по существу, отличаются от них только бессмертием, большим ростом и силой. Высшее могущество их воплощается в образе Зевса, восседающего на Олимпе. От его грозного слова содрогается вся гора:
Молвил Кронион, и темные брови свои в подтвержденье
Вскинул; нетленные кудри в движенье пришли у владыки,
Вея с бессмертной главы, и Олимп всколебал он великий.
«Илиада», I, 528 — 530)
Такое представление о Зевсе стало типичным для всего античного мира, и его, как известно, передал Фидий в своей знаменитой статуе (Страбон, VIII, 30, р. 354). Позднейшие писатели (Ксенофан и Геродот) даже считали Гомера создателем греческой мифологии. Однако нередко боги у Гомера играют механическую роль, только мотивируя действия героев. Особенно это видно в «Одиссее.».
Изображая богов в образе людей со всеми их пороками и страстями, поэт допускает при описании их жизни много юмора, шутки и иронии. Сам властелин богов и людей Зевс представляется вроде патриарха, окруженного многочисленной семьей, которая не всегда подчиняется своему владыке. Выше мы уже указывали, что песнь Демодока о любовном приключении Ареса с Афродитой полна иронии. Комическое впечатление оставляет рассказ о том, как Арес, поверженный на землю Афиной, занимает пространство в семь плефров, т. е. несколько более шести тысяч квадратных метров («Илиада», XXI, 407). Он же, раненный Диомедом, испускает такой крик, как девять или десять тысяч воинов вместе («Илиада»,. V, 860 сл.). Гера бьет по щекам Артемиду («Илиада», XXI, 489 — 496) и т. д. Особенно курьезно, что, когда Афродита и Арес, раненные Диомедом, жалуются на него Зевсу, тот смеется над Афродитой и гонит от себя Ареса («Илиада», V, 42 6 — 430; 888, 898). Во всем этом не видно уже почтения к богам.
Подводя итоги сделанным нами наблюдениям, мы должны сказать, что «Илиада» и «Одиссея» замыкают собой длительный период культурного развития. «Полный расцвет высшей ступени варварства, — говорит Ф. Энгельс, — выступает перед нами в- поэмах Гомера, особенно в «Илиаде». Усовершенствованные железные орудия, кузнечный мех, ручная мельница, гончарный круг, изготовление растительного масла и виноделие, развитая обработка металлов, переходящая в художественное ремесло, повозка и боевая колесница, постройка судов из бревен и досок, зачатки архитектуры как искусства, города, окруженные зубчатыми стенами с башнями, гомеровский эпос и вся мифология — вот главное наследство, которое греки перенесли из варварства в цивилизацию»23.
Примечания
— 737.
2. Белинский В. Г. Сочинения А. Пушкина. — Полн. собр. соч., т. 7, с. 108.
3. Белинский В. Г. О русской повести и повестях г. Гоголя. — Полн. собр. соч.. т. 1. с. 263.
4. Горький М. По поводу плана хрестоматии. — Правда, 1939, 18 июня. (В собрание сочинений А. М. Горького 1949—1955 гг. не вошло.)
5. Горький А. М. По поводу плана хрестоматии. — Правда, 1939, 18 июня.
— 45. Ср.: Плеханов Г. В. Письма без адреса. —В сб.: Литература и эстетика, т. 1. М., 1958, с. 27 — 29, 40 — 41, 55 — 56, 6 0 — 66, 73. См. также: Косвен М. О. Очерки истории первобытной культуры. М , 1953 с. 158-159.
7. Переводы без указания переводчика принадлежат автору.
8 Электр — сплав серебра с медью.
9. См.: Геродот, IV, 35; Павский, VIII, 21, 3; IX, 27, 2; Каллимах, «Гимны», IV, 304.
10. См.: Гнедич Н. И. Стихотворения, 1956, с. 207 — 221.
— Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 21, с. 102.
12 «Одиссея», XII, 70, ср. XI, 254 сл.
13 «Илиада», II, 668 сл., 679 сл.; V, 392 сл., 638 сл.; XI, 690; XV, 25-30; XIX, 95-133; «Одиссея», XI, 601 сл.
14 «Илиада», XXIV, 602-617.
15«Одиссея», XI, 271-280.
«Одиссея», XXI, 295-304.
«Илиада», IV, 372-410; V, 801-808.
18 «Илиада», XXI, 441-457.
19 «Одиссея», IX —XII.
20. Гнедич Н. И. Стихотворения, с. 311.
—105.
22. Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государства.— Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 21, с. 108.
23. Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государства. — Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 21, с. 33.