Люди и боги. От Перикла до Еврипида.
Смех Аристофана
Афинянин Аристофан (приблизительно 445 - 386 гг. до н.э.), судя по его пьесам, хорошо был знаком и с жизнью деревни и с городским бытом. О собственной жизни его известно очень мало, разве что ему принадлежал небольшой земельный надел на острове Эгине, что он имел двух сыновей, ставших, как и он, комическими поэтами, что он был по его собственным словам лыс (этому впрочем, противоречит известное его изображение) и что всего он сочинил 44 комедии. До нас дошли одиннадцать.
Коротко расскажем о некоторых. "Ахарняне" (425 г. до н.э.) направлены против внешней политики известного деятеля Клеона, вызывавшего, как и Сократ, Еврипид, Перикл и Аспасия, особенную нелюбовь Аристофана. Ее герой, добрый крестьянин Дикеополид, на шестом году Пелопоннесской войны устав и от самой войны и от бесплодных разговоров о ней в народных собраниях (ну подумайте, далеко ли ушла в этом от древних наша Дума?) решает совершить одновременно здравый и абсурдный поступок: заключить мир с соседями для одного себя. Он с блеском его осуществляет, обогащает собственный рынок привозными товарами и громит в том же народном собрании Перикла, который и обрек афинян на голод, а заодно и его супругу Аспасию, оказывавшуюся здесь содержательницей борделя.
"Прочно устроившись на мирном положении, - рассказывает А. Боннар, - он (Дикеополь - В.Р.) торжествует над своими врагами, зараженными воинственным безумием, над раздраженными виноградарями, которые хотят с ним расправиться из-за своих разоренных виноградников, и над согражданами, ослепленными тщеславием и реваншистским бешенством вследствие небылиц воинственной пропаганды. Человек, "заключивший мир в одиночку", выигрывает в состязании, затеянном Аристофаном против своего города. Он выигрывает его шутовством и здравым смыслом. Он ликует. Его ликование разражается, подобно буре радости... Его согражданам остается последовать его примеру." (А. Боннар. Греческая цивилизация. Т. 2. С. 248-253.)
Уже на примере этой комедии мы видим одну любопытную вещь: одновременно правдивый и в то же время совершенно нереальный мир, в котором действуют наши соседи, точно такие же люди, как мы. И действия их вроде бы совершенно такие же, какие могли бы совершить мы сами. И живут они так же, как мы. А все же - нереально это как-то. И нереально, и реалистично. Видим, осознаем и понимаем: это и есть настоящий мир искусства, мир литературы, уже - мир сатиры, где все и так и не так, как в настоящем живом мире. Мир Аристофана подобен миру Рабле и Гоголя, Салтыкова-Щедрина и Булгакова, как их миры подобны друг другу и миру реальному. Подобны - и не похожи в самом своем подобии, совершенно различны. Попав в любой из этих миров, опытный читатель, даже если ему попала книга без переплета и титульного листа, очень быстро дагадается, в чьей книге, в чьем мире он обретается.
Об этом же говорит и Боннар: "Мы как бы несколько отдаляемся от действительности и переносимся в мир, одновременно схожий с нашим и отличный от него. Аристофан создает в своих комедиях целый ряд миров, в которых естественные законы и основы мышления проявляются не совсем так, как в нашем. Похоже, что он забавляется - а не перенести ли нас на планету, где действует иной закон тяготения и где мы начали бы без усилия делать огромные скачки и поднимать неслыханные тяжести. В мире, созданном для них, и только в нем, персонажи Аристофана представляются нам подлинными. Необычайный характер их внезапных поступков становится для нас самым очевидным и естественным". (А. Боннар. Греческая цивилизация. Т. 2. С. 247.)
К этой теме нам придется обращаться очень часто, так что пока мы на время оставим - но не забудем! - ее и вернемся к творчеству Аристофана. "Ахарняне", направленные против всевластных тогда Перикла и Клеона, продолжены были в следующем году "Всадниками". Здесь Клеон выведен в образе совершенно бессовестного и хитрого раба Пафлагонца (в реальности рабы из северо-западной области Малой Азии Пафлагонии отличались чрезвычайной наглостью), купленного дряхлым до маразма Демом (т.е. народом по-гречески). Этот новичок быстро втерся в доверие к хозяину, третируя честных и преданных, но недалеких слуг его, которые нашли в противовес Пафлагонцу еще большего негодяя Агоракрита. Вся комедия представляет собой ряд словесных поединков антигероев перед хором всадников. Ее финал одновременно сказочный и оптимистичный: победив, Агоракрит сбрасывает маску негодяя и возвращает Дему молодость и силу, какая была у него еще недавно, во время битвы при Марафоне.
Пусть не смущает вас этот финал, он, пожалуй, даже справедлив, ведь вся желчь этой, наверное, одной из самых остросатирических комедий Аристофана, в ходе пьесы уже излита, а светлого будущего так хочется! Об "Облаках", поставленных в 423 г. до н.э., надо поговорить подробнее, вспомнив всё что мы уже знаем о софистах и, забегая чуть вперед, прочитав главку, посвященную Сократу, представленную для удобства изложения в следующей главе этой книги. Ф.Ф. Зелинский в статье об Аристофане характеризует эту пьесу так: "Облака", по замыслу самая гениальная комедия Аристофана, но в корень отравленная для нас роковой ошибкой, в силу которой поэт, желая бичевать новомодное софистическое воспитание, с его атеизмом и имморализмом, его представителем избрал носителя самых возвышенных религиозных и нравственных идей в тогдашних Афинах - Сократа. (Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. Биографии. Т. 1. - М: Сов. энциклопедия, 1991. С. 440.)
Аристофан, представитель вечной крестьянской мудрости в противовес изощренной и развращенной городской жизни, в "Облаках" выводит в качестве положительного героя своего излюбленного персонажа, пожилого земледельца Стрепсиада. Ему противостоят его сын, лодырь и гуляка Фидиппид и учитель новомодной мудрости, окарикатуренный Сократ. Беда Стрепсиада в том еще, что жена его принадлежала к знатному роду, и сынок унаследовал от него непомерно дорогую страсть к конному спорту. Он наделал такие долги, что Стрепсиад не в силах расплатиться с ними. И тогда старик решает пойти в обучение к Сократу, в "мыслильне" (словечко-то какое!) которого его научат отбиться от кредиторов, сделав черное белым, а неправую речь - правой. Вот несколько фрагментов из речей Стрепсиада, повествующих сначала о сыне, а затем и о "мыслильне".
Ох, ох! Пускай бы удавилась сваха подлая, На матери твоей меня женившая. Чудесной, тихой жил я жизнью сельскою, В уюте, и в навозе, и в безделии, Средь пчел, вина, оливок и овечьих стад. Тут в жены взял племянницу Мегаклову, Родню Кесиры, городскую, важную, Капризную, надутую, манерную. Женился, спать пошел с ней, от меня землей Несло и сеном, стойлом и достатками. От барышни помадой, поцелуями, И Афродитой пахло, и расходами... ...Позднее сын вот этот родился у нас, Ох, у меня и у любезной женушки. Так начались раздоры из-за имени. Жене хотелось конно-ипподромное Придумать имя: Каллипид, Харипп, Ксантипп. Я ж Фидонидом звать хотел, в честь дедушки... Ласкала мать мальчишку и баюкала: Вот вырастешь и на четверке, в пурпуре Поедешь в город, как Мегакл, твой дяденька . Я ж говорил: вот вырастешь, и коз в горах Пасти пойдешь, как твой отец, кожух надев. Но слов моих сыночек не послушался, В мой дом занес он лихорадку конскую... Мыслильня это для умов возвышенных. Здесь обитают мудрецы. Послушать их, Так небо - это просто печь железная, А люди - это словно в печи уголья. И тех, кто денег даст им, пред судом они Обучат кривду делать речью правою... ... Мудрило-заводилы, благородные... ... Рассказывают, там, у этих умников, Две речи есть. Кривая речь и правая. С кривою этой речью всяк везде Одержит верх, хотя бы был кругом неправ...
(Здесь и далее, за исключением пьесы "Птицы", комедии Аристофана цитируются в переводе А. Пиотровского по изд.: Античная драма. - М.: Худож. лит., 1970.)
Уже при первой встрече Стрепсиада с безымянным представителем мыслильни между ними происходит забавный и очень злой по отношению к софистам и Сократу диалог.
Ученик: Эй, убирайся! Кто там в двери ломится? Стрепсиад: Я, из Кикинны Стрепсиад, Фидона сын. Ученик: Невежда, Зевс свидетель! Несознательно Стучишься в дверь, и выкидышем пагубным Рождаемому угрожаешь замыслу! Стрепсиад: Прости меня! Я темный, из деревни я. Ты объясни, какой же это выкидыш? Ученик: Ученикам лишь слушать дозволяется. Стрепсиад: Не бойся, друг любезный, я пришел сюда Как ученик: в мыслильню поступаю я. Ученик: Так слушай и считай за тайну страшную! Недавно Хэрефонта вопросил Сократ: На сколько стоп блошиных блохи прыгают? Пред тем блоха куснула Хэрефонта в бровь И ускользнула на главу Сократову. Стрепсиад: И как же сосчитал он? Ученик: Преискуснейше! Воск растопивши, взял блоху и ножками В топленый воск легонько окунул блоху. Воск остудивши, получил блошиные Сапожки, ими расстоянье вымерил. Стрепсиад: Великий Зевс! Не ум, а бритва острая! Ученик: Что скажешь ты о новом изобретенье Сократа? Стрепсиад: О каком, скажи, прошу тебя? Ученик: Мудрец сфеттийский Хэрефонт спросил его, Что мыслит он о комарином пении, - Пищит комар гортанью или задницей? Стрепсиад: И что ж сказал о комарах почтеннейший? Ученик: Сказал он, что утроба комариная Узка. Чрез эту узость воздух сдавленный Стремится с силой к заднему отверстию. Войдя каналом узким в расширение, Из задницы он вылетает с присвистом.
Дальше - больше. Стрепсиад видит остальных учеников: одни с глубокомысленным видом смотрят в землю, изучая отсюда рост чеснока, другие задами пересчитывают звезды на небе. И всем им воспрещено дышать чистым воздухом. Сам же Сократ бездельничает, покачиваясь в гамаке, и молится новым богам - Облакам, в облачении которых в пьесе выступает хор. Облака - покровители новой науки, затуманивающей головы вздором, а Сократ - мошенник и обманщик, несущий дикую сумятицу из новомодных учений всех без разбора наук. Разумеется, скоро он выгоняет из своей мыслильни так и не разобравшегося во всей этой околесице бедного здравомыслящего старика. Да и как, в самом деле во всем этом можно разобраться?
Стрепсиад: Скорее кривде, кривде научи меня! Сократ: Сперва другому должен научиться ты. Кто из животных мужеского пола? А? Стрепсиад: Кто мужеского? Знаю, не сошел с ума. Козел, кобель, жеребчик, хряк, баран, ну, дрозд. Сократ: Вот видишь, вздор несешь ты. Ведь и самочку, Как и самца, дроздом ты называть привык. Стрепсиад: А как же нужно? Сократ: Как? Да уж по-разному. Стрепсиад: Но, Посейдон свидетель, как же иначе? Сократ: "Дроздыня" - самка, а самец - "дрозделезень". Стрепсиад: Дроздыня? Превосходно. Испареньями Клянусь, за это лишь одно учение Тебе мукой наполню я корзину. Сократ: Стой! Ты говоришь "корзина" рода женского. Не крепче ль по-мужски сказать: "корзан"? Стрепсиад: Корзан? Но почему ж "корзан"? Сократ: Ну, как "дроздан". А то, Как "Клеоним". Стрепсиад : Как Клеоним? При чем это? Сократ: Дроздан, корзан и Клеоним - все родственно. Стрепсиад: Ну нет, корзины мало для Клеонима. В корыте, в бочке месит он жратву себе...
Лягнув таким образом в очередной раз Клеона, герой Аристофана бросает мыслильню и посылает туда сына: юнцу, дескать, легче будет разобраться во всех этих ученых премудростях. А заявившихся к нему кредиторов кое-чему все же научившийся Стрепсиад прогоняет ни с чем.
Фидиппид "с блеском" образовывается у Сократа. К возвращению его отец устраивает пир. Но, увы, сын хоть и отбился от кредиторов, тут же разругался и даже подрался с отцом. Причиною ссоры, в числе прочих, было и любопытное для нас расхождение по поводу отношения старого и молодого поколений к трагическим поэтам.
Стрепсиад: Из-за чего и почему мы начали ругаться, Вам расскажу. Мы закусить решили, как известно. Тут в руку лиру взять его я попросил и песню Поэта Симонида спеть: "Барашек, Крий, попался". А он сказал, что песни петь за чашей, под кифару, Обычай устаревший, баб забота, мукомолок... ... Сказал к тому ж, что Симонид - писатель очень скверный. С трудом, но все-таки себя я удержал от злости. Я попросил его тогда взять миртовую ветку И из Эсхила мне прочесть. А он ответил тут же: "Эсхила почитаю я первейшим из поэтов По части шума, болтовни, нескладности и вздора". Вскипело сердце у меня, представите вы сами, Но гнев в себе я подавил, сказал: "Тогда, голубчик, Из новых что-нибудь мне спой, из песен философских". Из Еврипида говорить тут начал он, о брате, С родной сестрой, избави бог, бесстыдно переспавшем. Тут удержаться я не мог...
Стрепсиад: Ах, я дурак! Ах, сумасшедший, бешеный! Богов прогнал я, на Сократа выменял. (Обращаясь к статуе Гермеса на орхестре.) Гермес, голубчик, не сердись, не гневайся, Не погуби, прости по доброте своей! От хитрословий этих помешался я. Пошли совет разумный, в суд подать ли мне На негодяев, отомстить ли иначе? (Прислушивается.) Так, так, совет прекрасный: не сутяжничать, А поскорее подпалить безбожников Лачугу... ... Сегодня же заставлю расплатиться их За все грехи. Заплатят, хоть и жулики! (Лезет на крышу с факелом.) Ученик: (высовывается из окна) Ай-ай-ай-ай! Стрепсиад: (на крыше) Пылай, мой факел! Жги горючим пламенем! Ученик: Что делаешь, старик? Стрепсиад: Как что? Я с крышею Мыслильни вашей тонкий диалог веду... Сократ: (высовываясь из окна) Голубчик, стой! На крыше что ты делаешь? Стрепсиад: Парю в пространствах, мысля о судьбе светил.
Что ж, если отношение Аристофана к Еврипиду понять легко: современник, соперник, к тому же слишком уж вольно относившийся в своих произведениях к традиционному толкованию мифов, плюс к тому личность, чьи религиозные и этические убеждения ни в коей мере не совпадали с крестьянским здравым смыслом комедиографа, то за что же он так жестоко высмеял бедного и ни в чем не повинного Сократа?
Дадим слово В.Н. Ярхо. "В науке давно идет спор о том, насколько правомерно Аристофан изобразил Сократа носителем софистической "мудрости", в то время как исторический Сократ расходился с софистами по целому ряду вопросов и нередко подвергал их критике. Следует, однако, помнить, что и Сократ, и софисты выдвигали идеи, явно несовместимые с духом коллективной полисной солидарности и противоречащие патриархальным моральным нормам аттического крестьянства. Именно поэтому Стрепсиад, пытавшийся взять на вооружение новую мораль, терпит в конечном счете поражание. В то же время здесь... реально существующее лицо становится в комедии только поводом для создания собирательного типа, или, как замечает Г. Лессинг, "обобщения отдельной личности, возведения частного явления в общий тип". (История всемирной литературы. Т. 1. С. 374.)
Так и перемежаются в творчестве Аристофана комедии на политические и, если можно так сказать, литературные темы. Шаржирование Клеона и Перикла сменяет уничижительная насмешка над Сократом и Еврипидом.
и Клеонолюб устраивают уморительный и злющий пародийный суд над провинившимся домашним псом.
В 421 г. до н.э. появилась пьеса "Мир", в которой афинский земледелец верхом на громадном навозном жуке совершает полет на Олимп, чтобы освободить из заточения богиню мира - своего рода развитие идеи "Ахарнян".
Многие, наверное, видели наш фильм "Лисистрата", поставленный по другой антивоенной комедии Аристофана. В ней также придуман здоровый, по-крестьянски бесстрашный и очень смешной прием: женщины всей Греции отбирают у мужчин их любимую игрушку - войну, по сговору отказывая мужьям в любви. Острый и крепкий, как чеснок, юмор этой комедии только кажется грубым и даже пошловатым в фильме. Аристофан здесь не виноват. Все дело в том, как ставить пьесу: во имя главной идеи Мира, или... в общем, как сделал это режиссер В. Рубинчик.
Что касается взаимоотношений Аристофана с Еврипидом, то наиболее полно они представлены в пьесе "Лягушки". Она сочинялась сразу же после смерти Софокла и Еврипида и рассказывает о том, как Дионис спускается в Аид, чтобы вернуть на землю своего любимца Еврипида, поскольку без него афинская сцена осиротела. Во время пути его сопровождает хор лягушек, отсюда и название комедии. В Аиде, куда совсем недавно явился Еврипид, Дионис застает настоящее смятение. Еще бы: долгое время там на сцене царил Эсхил, а что делать теперь? Что? Да ведь мы же в Древней Греции, - конечно, состязаться! А судить состязание будет сам Дионис. В главном, впрочем, оба соперника совершенно согласны:
Эсхил: Отвечай мне: за что почитать мы должны и венчать похвалою поэтов? Еврипид: За правдивые речи, за добрый совет и за то, что разумней и лучше Они делают граждан родимой земли.
в зрителях критического отношения к действительности, изображение ее темных сторон, показ человека в его страстях, не всегда благородных. Эсхил резко полемизирует с подобной точкой зрения; он исходит из необходимости воспитывать зрителей в духе гражданской доблести и патриотизма, Чтобы вровень с героями встали они, боевые заслышавши трубы.
Производным от основных творческих установок обоих драматургов является стиль их трагедий: величавый и возвышенный у Эсхила, близкий к обыденной жизни и дебатам в народном собрании у Еврипида. Это он - "мастер болтать, оселок для слов, отточенный язык" - воспитал, по мнению Эсхила, политических авантюристов, столь опасных для Афин. Основательность, прочность крестьянской демократии марафонских времен, олицетворяемой Эсхилом, Аристофан противопоставляет неустойчивости, несерьезности, вредоносности новой "мудрости", чьим носителем выступает здесь, подобно Сократу в "Облаках", Еврипид. Эти качества двух поэтических систем находят отражение в стиле спорящих драматургов, для оценки которого используется взвешивание метафор, сравнений, эпитетов на всамделишных весах, и каждый раз солидный стих Эсхила намного перевешивает легкомысленную болтовню Еврипида. Само собой разумеется, что симпатии Аристофана принадлежат Эсхилу, и бог Дионис, изменив свои первоначальные намерения, берет его с собой на землю, чтобы возродить там героическое и патриотическое искусство первых десятилетий V в. - идеал, столь же несбыточный, как и все другие мечты Аристофана. (История всемирной литературы. Т. 1. С. 375.)
Сатире на Еврипида посвящена также комедия "Женщины на празднике Фесмофорий". Наиболее же яркое произведение позднего Аристофана - комедия, которую вполне можно назвать и поэмой - "Птицы".
Она создана в период военных поражений Афин, она уводит измученных зрителей-сограждан в единственно возможный оставшийся мир утопии, в мир природы. Кстати, утопические черты так или иначе присутствуют во многих пьесах Аристофана. Это легко объяснимо: его здоровый крестьянский ум, не находя отдушины в реальной жизни, тосковал по золотому веку, требовал какого-то выхода, хотя бы в сказке. "Птицы" и есть такая лучшая сказка Аристофана. Она начинается в Афинах, где в эту пору нормальному человеку жить уже невозможно: нескончаемая вражда, доносы, бессмысленные политические тяжбы разрушают мир еще больше чем внешняя война.
Герои комедии Евельпид и Писфетер отправляются на поиски какого-нибудь места, где можно было бы жить по-человечески. Но где это место? Разве только быстрые птицы видели что-то подобное. В разговоре с Удодом, который в прошлый жизни был человеком, Писфетеру приходит в голову идея основать птичье царство между небом и землей, город в облаках. Это позволит им, во-первых, уйти от надоевшего человечества, во-вторых, установить новые отношения с богами, которые теперь сами будут зависеть от птиц и наших героев, поскольку город между небом и землей будет поглощать ниспосылаемый с земли жертвенный дым. Голодные боги, таким образом, вынуждены будут платить за него Тучекукуевску (такое название получил птичий город) пошлину. Удод полностью разделяет эту идею и сзывает на орхестру хор птиц. Об этой гениальной парабасе, равно как и в целом о пьесе, замечательно пишет А. Боннар. Удод зовет первым соловья, самоё Филомелу (Филомела - героиня древнегреческих мифов и поэзии нового времени, несчастная дочь афинского царя, превращенная в соловья.), свою супругу.
святой по листве бежит, И дрожит листва, и от слез дрожит Шейка рыжая соловья...
...Пенье соловья так упоительно, что, внемля ему, поют хором боги. Такого рода поэзия как нельзя более характерна для греков: она выражает глубокое единство природы - от богов до птиц, она пропитана единой гармонией... ...Аристофан прекрасно знает птиц, он знает их гнезда, их пищу и повадки. В своих призывах удод разделяет птиц по местам обитания, в мелодию стиха вплетаются щебетание и трели, ряд звучных слогов, которыми передаются птичьи голоса. Вот призыв удода:
Эпо-по-пой, по-по-по-пой, по-пой! Ио, ио, сюда, сюда, сюда! Сюда, мои товарищи пернатые! С полей поселян, из тучных овсов Ко мне спешите, тысячи и тысячи, Все, кто клюет семена, Скорей летите С песней ласковой и тихой! В бороздах вы притаились, Притаились в рыхлых комьях, Тихо-тихо чирикаете вы. Тио-тио-тио-тио-тио-тио-тио-тио! Те, что в садах, В ветках плюща Ищут свой корм, Также и те, что в горах от оливы к оливе летают, Все вы ко мне поспешайте! Триото-триото-тотобрикс! Вы, что в топких лугах, На просторах болот Комаров, мошкару Неустанно глотаете, Вы, что живете в любезных лугах Марафонских, Птицы пестрокрылые, Журавли, журавли! Вы, что над пеной морскою вздымаетесь И с алкионами стаями носитесь, - К нам поспешите, узнайте новости. Здесь собираются шумными стаями С длинными шеями птицы. Умнейший к нам пришел старик, Большой хитрец, На мысли скор, на дело скор, Спешите, птицы, на совет. Быстро, быстро, быстро, быстро! Торо-торо-торо-торо-тикс! Киккабу-киккабу! Торо-торо-торо-торо-ли-ли-ликс!..
...Всё это начинает щебетать и танцевать под аккомпанемент чудесных лирических песен. Эти песни и пляски вначале исполнены недоверия и неприязни по отношению к наследственному врагу - человеку. Начинается шутовское сражение, в котором людям едва удается спастись от карающего гнева птиц: нацелив клювы, навострив когти и расправив крылья, они грозят выколоть людям глаза.
(Современная писательница Дафна Дюморье использовала эту идею в одном из своих рассказов "ужаса", который так и называется "Птицы", и повествует, как и одноименный фильм А. Хичкока по этому рассказу, о нападении огромного количества птиц на деревню и борьбе иежду птицами и людьми не на жизнь, а на смерть.)
факты, он устанавливает, что олимпийские боги незаконно захватили господство над миром, некогда принадлежавшее птицам...
Я начну с петуха.
Ведь когда-то петух был тираном персидским и правил
Всеми персами. Люди не знали тогда Мегабазов и Дариев разных.
До сих пор его птицей персидской зовут. Почему? Потому что царем был...
Так велик и могуч был он в те времена, что о власти его петушиной
Вспоминают доселе, и стоит теперь прозвучать его песне под утро,
Как встают для работы ткачи, гончары, кузнецы, заготовщики кожи,
Мукомолы, портные, настройщики лир, все, кто точит, сверлит и строгает,
Обуваются быстро, хоть ночь на дворе, и бегут...
Перечислив множество других примеров господства птиц, Писфетер описывает их падение. Ныне они добыча птицеловов, которые продают их на рынке:
Нынче смотрят на птиц, как на низкую тварь, Как безумцев, каменьями гонят их прочь. Даже в рощах священных покоя вам нет, Даже здесь припасли птицеловы для вас Петли, сети, капканы, тенета, силки, Западни и манки, тайники и сачки. Птиц наловят - и скопом несут продавать...
Возбудив таким образом гнев птиц, Писфетер призывает их вновь отвоевать свое господство...
Будут ветви и листья оливы святой. Ни к Аммону, ни в Дельфы не будем ходить Для гаданья. Под деревом или в кустах Мы насыплем им зерен пшена, ячменя И молитвенно руки возденем Мы попросим, чтоб нам ниспослали добро Быстролетные птицы за наши дары И за несколько зерен пшеничных они В тот же миг нам пошлют Все, чего мы просили в молитве своей...
Каждому виду птиц отведены в постройке города и организации республики свои функции, отвечающие повадкам птиц или внешнему их облику. Ласточка стала подмастерьем-каменщиком: Аристофан видел ее с комочком глины в клюве, да и хвост у нее имеет форму мастерка. Дятел стал плотником, обтесывающим бревна ударами клюва. Утка, с ее белым фартуком, работает на кладке стен: она подносит кирпичи. Аисты, пересекающие границы, словно предназначены для того, чтобы выдавать паспорта крылатым путешественникам. Ястреба-перепелятники - стражи пространства...
Городу птиц, построенному между небом и землей, угрожают одновременно люди и боги. Людям хочется проникнуть туда под предлогом услуг, оказываемых ими новому городу. Понемногу появляются как раз те люди, от которых Евельпид и его товарищ хотели бежать. Жрецы с их бесконечными церемониями, плохие поэты, продающие скверные стихи, составленные для прославления города птиц. Тут и контролеры работ. Тут и составители законов. Тут и профессиональные доносчики и шантажисты...
Прервем цитату на минуту. Одна из первых утопий, как мы видим, тут же оборачивается антиутопией. Нет и никогда не будет, даже в самых смелых фантазиях литературы, а уж тем более, реальности, такой страны счастья. Права народная мудрость: хорошо там, где нас нет, и особенно права она, если акцент в ней сделать не на слове "нет", а на слове "нас", ведь чаще всего именно мы, кому так хочется красоты и счастья, мы - не удоды и не соловьи - сами всё и портим. Вернемся к Аристофану и Боннару. ...
Недовольны и боги... Птицы сделались божествами людей. Божествами, представляющими собой не что иное, как самые воздушные создания той природы, которая дает человеку счастье и хлеб. Песни хора в "Птицах"... говорят и повторяют людям, сколько прелести и пользы в новой религии.
Нет, мы здесь и останемся, здесь навсегда! Мы богатство, здоровье и счастье дадим Вам самим, вашим детям и детям детей. Мы блаженство и радость, веселье и мир, Смех и молодость, пляски и пенье сюда Принесем. Даже птичьего вам молока Мы не будем жалеть...
Последние слова - шутка: "птичье молоко" - вещь несуществующая - означает по-гречески "совершенное счастье"... Аристофан шутит...
Еще раз прервем цитату, чтобы обратить внимание, насколько изменилось отношение к богам: уже у Еврипида человек стал главным и практически единственным интересующим драматурга предметом. Аристофан идет дальше: боги сведены им на уровень окарикатуренных Еврипида и Сократа. Отсюда один шаг, как хотите, до серьезной философии, размышляющей о первичности материи или сознания (она не за горами), или до атеизма в форме литературной издевки. Не будем сейчас определять наше отношение к вере и безверию - история и литература сами сделают это за нас.
"Итак, голодные боги рассердились. Они направляют дерзкому городу посольство из трех богов. Один из них, великий Посейдон, бог, исполненный достоинства, второй - Геракл, обжора, только и мечтающий, как бы ему поесть, третий - божество какого-то варварского племени, ни слова не понимающее по-гречески и объясняющееся на каком-то негритянском жаргоне. Писфетер принимает послов и ставит условия для возвращения богам их культа и жертвоприношений. Он просит Зевса выдать за него свою дочь Басилию (то есть "царскую власть"). (По-русски более правильно - Василиса, та самая "премудрая" героиня народных сказок.) Затем он приглашает послов позавтракать. Посейдон благородно отказывается от условий и угощения; Геракл, к носу которого Писфетер подносит кушанье с дразнящим запахом, тотчас соглашается на все. Таким образом, окончательное решение зависит от варварского бога, который ничего не понял и объясняется так, что и его никто не понимает. Однако то, что он говорит, истолковывается в смысле всеобщего примирения...
В течение всего действия, которое гораздо ближе к феерии, (Феерия - театральный жанр, в котором для постановки различных волшебств используются соответствующие сложные механизмы. Шире - волшебное, фантасмагорическое, масштабное зрелище.) нежели к сатирической комедии, Аристофан проявляет самую живую любовь к птицам. Смеясь, он заставляет их развить целую теогонию, из которой следует, что птицы являются самыми древними обитателями земли. Они говорят:
годами Быстролетные годы, и вот из яйца появился Эрот сладострастный. Он явился в сверкании крыл золотых, легконогому ветру подобный. С черным Хаосом в Тартаре сблизился он, в беспредельной обители мрака, И от этого мы появились на свет, первородное племя Эрота. Все смешала Любовь. И уж только потом родились олимпийские боги. Из различных смешений различных вещей появились и небо, и море, И земля, и нетленное племя богов. Вот и видно, что птицы древнее Олимпийцев блаженных.
...Аристофана никогда не следует понимать буквально. Он вовсе не думает серьезно основать культ птиц... Но где в отдельных местах его комедии прекращается смех и где начинается мечта? Поэту нравится мечтать о культе, составляющем - не надо этого забывать - одну из форм религии его предков. В эллинских странах, как и у большинства первобытных народов, предметом почитания сделались сначала животные, а именно птицы, а уже позднее боги в образе людей. Аристофан не подозревает, насколько он прав, заявляя устами Писфетера, что культ орла предшествовал культу Зевса, культ совы - предшествовал культу Афины "совоокой", как говорит Гомер, приводя эпитет, смысл которого ему уже непонятен. Греки обожествляли коршуна и голубя, кукушку и лебедя, ласточку и соловья, как о том свидетельствуют мифы, а в ряде случаев и археология. Миф перевертывает смысл метаморфоз: именно лебедь со временем превращался в Зевса, а не наоборот...
Возможно, что Аристофан, забавляясь с птицами, следуя при этом каким-нибудь древним обычаям или попросту своей интуиции, будит в деревенских душах священные воспоминания, наполовину воскрешает похороненную веру... С начала и до конца комедии поэт дает почувствовать наряду со многими другими ту основную гармонию, которая существует во вселенной: боги, птицы, все земные создания участвуют в одном торжественном концерте:
В крике лебеди белой И в легком шелесте крыла Мы слышим: "Феб, тебе хвала". Лебеди кручи покрыли над Гебром-рекой. Клич по заоблачным далям эфира прошел. Вот уже в страхе к земле припадает зверье. Ветер улегся, и замерли волны. Вот и Олимп загудел. Изумленья полны Боги бессмертные. Музы ведут хоровод, Песню заводят Хариты.
(А. Боннар. Греческая цивилизация. Т. 2. С. 258 - 269. Цитируемый перевод комедии Аристофана "Птицы" выполнен С. Аптом.)
И автор, и читатели - на стороне первой, однако формально побеждает иллюзорная вторая.
Итак, "отец комедии" Аристофан создал свой, совершенно оригинальный театр, понятный всем и многими любимый. Одни его пьесы представляют собой яркую политическую и социальную сатиру, создают злую и смешную персональную карикатуру. Они гиперболичны, т.е. в них использован прием нарочитого преувеличения одних человеческих (общественных) качеств и свойств за счет других; и они гротескны, т.е. в них перед зрителем предстает выдуманный, фантасмагорический, неправдободобный, причудливо переплетающий реальность и фантастику, удивительно зримый и как ни странно достоверный мир. Другие пьесы Аристофана менее сатиричны, в них больше лирики и того смеха радости жизни, о котором говорил нам А. Боннар. Это скорее драматические поэмы, чем сатирические комедии.
Третий тип пьес Аристофана - произведения, тяготеющие к бытовой пародии, к изображению таких типов, которые прочно войдут на сцену значительно позднее. В этом смысле "Плутос", в котором выведен образ наглого раба Кариона, пожалуй, самая современная пьеса. Недаром именно она пользовалась особенной любовью и в Риме, и в средние века, и в эпоху Возрождения.
Юмор Аристофана, так называемый "дионисический юмор", так же уникален, как и само явление древней афинской комедии, позволяющей себе такую открытую сатиру, какой никогда более не было. Этот юмор безудержно фантастичен, в мире этого юмора возможно всё. Язык Аристофана чрезвычайно сочен, богат и одновременно поэтичен. Герои его комедий говорят на простом аттическом языке V в. до н.э., рядом блистательно пародируется возвышенный стиль трагиков, в следующей сцене звучит лиричнейший гимн природе, чуть дальше - площадная шутка, а всё вместе составляет необычайно богатое, занимательное, смешное, часто захватывающее сочетание интересного и зрителю и читателю содержания и точно соответствующей ему блестящей, мастерской формы. Казалось бы, именно Аристофан как никакой другой древнегреческий писатель полно и победоносно должен был бы прошествовать по истории, но уже в следующем поколении он если не был забыт, то во всяком случае уступил пальму первенства Менандру.
Разве что мудрый Платон, которому приписывается следующая эпиграмма, по достоинству оценил комедиографа:
Разумеется, Аристофана помнили и знали, но наверное, только Рабле оценил его дарование в полной мере. После Рабле Расин отдал должное Аристофану, написав под влиянием его "Ос" своих "Сутяг". Лишь XVIII век вернул древнегреческому комедиографу заслуженную им славу: Свифт, Филдинг в Англии; Гете, Виланд, Иммерман в Германии подражали ему и переводили его произведения.
В XIX в. особая заслуга в популяризации творчества Аристофана, в разработке его творческих идей принадлежит русской литературе, а именно Н.В. Гоголю, В.Г. Белинскому, Н.Г. Чернышевскому, а позже и М.Е. Салтыкову-Щедрину, и В.В. Маяковскому. Ну а век ХХ, кажется, спохватился в воздаянии по заслугам многим и многим представителям человеческой культуры и даже торжественно отпраздновал в 1954 г. 2400-летний юбилей древнего поэта.
А теперь очень коротко скажем о дальнейшем развитии древнегреческой комедии. Следующий ее период, так называемая средняя аттическая комедия, не оставила нам ни одного образца и известна по немногочисленным фрагментам да одним только именам. Общей ее чертой был, кажется, отказ от всеобъемлющей политической сатиры.
По словам В.Н. Ярхо, "в композиционном и стилистическом отношении средняя комедия также значительно отошла от древней, знаменуя переход к совсем иной жанровой разновидности. Из ее языка ушла фантастическая щедрость и необузданная дерзость, столь свойственная ранним комедиям Аристофана. Вместе с падением роли хора исчезли такие яркие и своеобразные части древней комедии, как парод, парабаса, агон, и хоровые партии почти целиком превратились в вокально-танцевальные интерлюдии, которые только делили пьесу на комплексы речевых сцен, близко напоминающие пять актов новой европейской драмы. Зато значительно больше внимания драматурги должны были уделять построению живой, увлекательной интриги, разработке характеров, поискам средств речевой выразительности". (История всемирной литературы. Т. 1. С. 377.)
театр нового времени.
Предварим наш рассказ блестящим пассажем Ф.Ф. Зелинского. "В нашу эпоху... (т.е. в эпоху эллинизма - В.Р.) под влиянием изучения философии и Еврипида ряду дельных поэтов удалось побороть шарж и однообразие среднеаттического направления и создать ту серьезную новоаттическую комедию нравов, которая через своих римских подражателей стала родоначальницей нашей. Была она очень плодовита: древние насчитывали до шестидесяти четырех поэтов этого направления, писавших до ста пьес каждый. Главными были Филемон и Менандр, из которых первый славился эффектностью фабул, второй - психологической продуманностью характеров. Мы можем непосредственно судить только о втором, ряд комедий которого, правда, более или менее искалеченных, найден недавно в Египте. А впрочем, расцвет также и этой области поэзии прекращается к середине III в. до Р.Х. В Александрии этой серьезной комедии соответствовал мим, по содержанию схожий с современными кинематографическими ужасами и рассчитанный на ту же публику. (Не забудем, что первым изданием эта книга Зелинского, фрагменты которой я так щедро цитирую, вышла в Москве в 1915 году, так что речь здесь о детстве кинематографии. Впрочем, любовь Голливуда к наивным ужастикам сохраняется и по сей день.) Зато он был очень живуч, и его исполнители, скоморохи обоего пола, не только пережили крушение античного мира, но и перешли границы тогдашней "вселенной" и рассеяли семена драмы по дальневосточным землям. (Ф.Ф. Зелинский. История античной культуры. С. 231.)
Основными особенностями новой комедии были почти полное отсутствие хора и специальная фигура "пролога", объяснявшего, как у Еврипида, содержание пьесы. Главная тема - любовь и измена. Примерное содержание: молодой повеса из богатой семьи влюбляется в девицу из публичного дома, или зависимую от сводника. Девушку надо выкупить. Главная проблема: как и где достать деньги на это, поскольку родители, конечно, против такого альянса. Против героя, кроме того, и разнообразные соблазны: гетеры, соперники из числа вояк-хвастунов, слуги-параситы и т.п. Правда, слуги часто бывают и, наоборот, помощниками героев, как помощницами их возлюбленных выступают старые няньки-рабыни или подруги. В конце концов падшие девушки оказываются либо вовсе даже не падшими, либо падшими, но из хороших и богатых семей, и всё заканчивается ко всеобщему удовольствию.
Таким образом, центральной темой новоаттической комедии становятся вопросы семьи, брака, воспитания, положения женщины, рабов, проблема отцов и детей. Все это мы и встречаем в творчестве афинянина Менандра (343 - 292 гг. до н.э.), выходца из литературной семьи, товарища ученика Аристотеля, философа и писателя Феофраста, другого философа Эпикура и оратора Деметрия.
Любимым автором Менандра был Еврипид, что и сказалось на пьесах комедиографа. Менандр восемь раз одерживал победу, был требователен к своему творчеству и честолюбив, о чем свидетельствует следующий анекдот. Менандр, обращаясь к своему постоянному сопернику драматургу Филемону, спрашивает его: "Разве ты не краснеешь, когда одерживаешь надо мной победу?". Из ста десяти комедий Менандра полностью сохранилась лишь одна - "Брюзга, или Человеконенавистник (Мизантроп)", кое-что дошло в отрывках, кое-что в переделках-переводах римских драматургов Плавта и Теренция. Менандр создал комедию характеров, психологическую драму, в которой важны не сценические эффекты и не комическая буффонада, а именно глубокое проникновение в человеческую психологию. Поэтому он и проигрывал поверхностному, но точно рассчитывавшему сценические эффекты Филемону. Менандра боги уже практически не интересуют:
спрашивает у своего визави его герой, раб Онисим. Богами для его персонажей становятся Судьба и Счастье. Менандр был человеком образованным, ученым, как все практически писатели эллинистического периода, о чем подробно мы поговорим ниже. Поэтому, зная ораторское искусство и судебную практику, он ввел их приемы на сцену, при это тонко индивидуализируя речь персонажей. Никаких грубостей и вульгарностей он себе не позволял, отчего и занял впоследствии на некоторое время первое место среди греческих комедиографов, оттеснив даже Аристофана. Его популярности способствовали сочный и чистый язык, ясная и образная форма, яркие афористические выражения. Рим любил его безусловно. Цезарь назвал одного из лучших латинских комедиографов Теренция "Полу-Менандром". Цицерон обожал его, а другой мастер красноречия Квинтилиан рекомендовал изучать его творчество начинающим ораторам: "С таким искусством воспроизводит он всю жизнь; такая у него сила воображения, таким мастерством отличается его речь; так тонко передает он все обстоятельства, образы людей и их чувства".
Крупнейший греческий историк периода Римской империи Плутарх сочинил даже трактат "Сравнение Аристофана и Менандра", в котором отдал препочтение последнему. Его вояки-хвастуны, его скупцы, его мизантропы вошли в кровь европейского театра и породили бесчисленную галерею персонажей, любимых и по сей день. Вспомним хотя бы одного грибоедовского Скалозуба и этого будет уже достаточно, чтобы понять значение Менандра для комедии нового времени.
В связи именно с этим влиянием, в связи с тем, что мы в свое время подробно будем рассматривать комедии ученика Менандра - великого Мольера, здесь мы опустим подробное знакомство с "Брюзгой", а скажем два слова об александрийском миме. Существовало много его разновидностей, как разговорных, так и песенных. В этот период "ученой" литературы стихи и проза сочинялись уже преимущественно для чтения глазами. Здесь берет начало и литературная пьеса, пьеса для чтения. Нам известно восемь таких произведений, "мимиамбов" Герода, коротких (около ста строк каждая) сценок в виде монологов или диалогов. Они почти бессюжетны, точнее, их цель - не развитый драматический сюжет, а странное смешение нравоучительной идеи с грубоватыми и часто непристойными шутками. Кажется, александрийский мим - просто отдушина от ученой, замысловатой поэзии, заполонившей греческий мир того времени.