Приложение 2.
К семантике «окаменевшего»
и «индивидуального» эпитета
«Окаменевший» эпитет«окаменевшего» эпитета вытекает из толкования постоянного эпитета как эпитета, в известной мере утратившего свой изначальный смысл и вводящегося в текст автоматически.
Как правило, для «окаменевшего» эпитета исследователи (Веселовский А. Н. , № 9, с. 81—82; Парри М., № 169, с. 151) отмечают два момента употребления: 1) эпитет связан с существительным, которое не может ему логически соответствовать: «быстрые корабли» ахеян, стоящие на причале (Од., XV, 473), звездное небо днем (Од., IX, 527), «дебелая рука» Пенелопы (Од., XXI, 6), «почтенная матерь» нищего Ира (Од., XVIII, 65); 2) эпитет находится по смыслу в прямом противоречии с существительным, которое он определяет: «богоравные женихи» Пенелопы (Од., XIV, 18), «герой» певец Демодок (Од., VIII, 483), «предводитель мужей» коровий пастух Филойтий (Од., XX, 185, 254).
С нашей точки зрения, само понятие «окаменевший» в применении к гомеровскому эпитету представляется теоретически неоправданным, тем более что практически ни один из приведенных примеров «окаменевшего» эпитета не выходит ни формально, ни по существу за рамки постоянного гомеровского эпитета. Дело лишь в том, что само понимание такого эпитета с позиций современной поэтики и эстетики затруднено спецификой эпического художественного мышления поэм или — уже и конкретнее — специфической устойчивостью свойства, выраженного постоянным гомеровским эпитетом, и целостной многослойностыо эпического образа, вобравшего в себя черты нескольких эпических поколений, нескольких поэтико-эстетических слоев.
К устойчивости свойства, выраженного постоянным гомеровским эпитетом, относятся и «быстрые корабли» в гавани, и «звездное небо» днем, к многопластовости же гомеровских образов — все прочие упомянутые примеры. Ограничимся несколькими из них. В гомеровском эпосе все действующие лица (исключение — божества) являются героями, хотя к эпохе последнего четвертого героического поколения их изначальная геройская сущность подвергается переосмыслению или забвению.
В этом смысле герой — не только певец Демодок, но и полунищий старец Лаэрт (второе эпическое поколение — Од., I, 188; XIX, 144; XXII, 185; XXIV, 134), и слуги, Евмей и Филойтий, Одисеева дома.
«Одиссеи» и Евмей и Филойтий определены как «предводители мужей» (Од., XIV, 22, 121; XV, 351, 389; XVI, 36; XVII, 184; XX, 185, 254), иначе — традиционным эпитетом гомеровских героев. Соответственно Филойтий наделен эпической силой действия, которая традиционно для героя проявляется в бою (Од., XX, 237; XXI, 202). В свою очередь, свинопас Евмей, отмеченный эпитетами героев «божественный» (Од., XXI, 234; XXII, 157), «достойный » (Од., XV, 557), оказывается сыном (эпическая характеристика по роду соблюдена!) традиционного эпического владыки-басилевса, басилевса-героя (ср. Од., XXIV, 87—89, а такжеОд., XV, 117—118), который «правил» на острове Сирия («мой отец басилевствовал» — Од., XV, 413) и был — в традициях эпического героизма — «подобен бессмертным» (Од., XV, 414; ср. «богоподобный» Деифоб — Од., IV, 276). В той же традиции мать Евмея — «почтенная матерь» (Од., XV, 385, 461; стереотипное определение матери гомеровского героя; ср. Гекуба — И л. , VI, 264, Андромаха — Ил., VI, 471, Арета — Од., VI, 30, 154, Пенелопа — Од., XXI, 115, и др.).
И Филойтий и Евмей, и коровник и свинопас,— традиционно эпические «сотоварищи» (εταίροι — Од., XXIV, 517), «друзья» (φίλοι — Од., XXII, 262)Одиссея в битве с женихами и мстителями за женихов, т. е. фактически и терминологически его немногочисленная дружина (ср. идентичную терминологию применительно к спутникам Одиссея в его морских скитаниях — Од., X, 546; X I I , 33, 320 и др.). Соответственно описание боя четырех: Одиссей, Телемах, Евмей, Филойтий — против множества женихов выступает как описание боя равных, где сама последовательная симметрия описания боевых побед рождает ощущение качественной идентичности всех четырех, подчеркнутой объединяющим «мы» в речи Одиссея (Од., XXII, 261—269).
Не забудем также, что в традициях эпоса «дружина» (λαοί) — это «достойные» племени, «лучшие» племени, которые следуют за героем-вождем, составляя с ним в странствиях и битвах эпически единое целое (Од., XXIV, 426—429; ср. Од., I, 5—6; Од., XII, 245—250 и др.).
Так что поставленный в связь с иными поэтико-эстетическими категориями эпического героизма, организующими образ Филойтия, эпитет «предводитель мужей» не выглядит лишенным смысла, но предстает реминисценцией иного эпического пласта, иного поэтико- содержательного ряда.
То же следует сказать о «дебелой руке» Пенелопы-царицы, героини первых героических и догероических людских поколений, равной богиням и сопернице богинь (Од., V, 203—220), чей брак с Одиссеем возбуждает зависть богов (Од., XXIII, 210—212). Не удивительно, что ее рука имеет тот же эпитет-определение, что и руки богинь и богов: Афины (Ил., XXI, 403, 424), Посейдона (Ил., XIV, 385),— а также руки лучших из ахейских и троянских героев: Агамемнона (Ил., VIII, 221), Астеропея (Ил., XXI, 175), Ахилла (Ил., XX, 261), Аякса Теламонида (Ил., XVII, 296), Гектора (Ил., VII, 264; XI, 355), Менелая (Ил., III, 376; X, 31), Одиссея (Од., VI, 128; XIX, 448; XXII, 326).
— «почтенная матерь» — о матери нищего Ира, образ которого подан как пародия на героический идеал первого-второго поколения героев с его культом физической силы и величины.
И как результат: «окаменевший» гомеровский эпитет предстает элементом четкой художественной системы, где нет омертвения и сбоя, нарушения и спада. То, что нам представляется автоматизмом, имеет свой поэтико-эстетический смысл не только в устности исполнения и кажется мертвенным только потому, что мы отказываемся проникнуть в смысло-содержательные закономерности этой особой, чуждой нам художественной системы или проникаем в нее, исходя из художественных закономерностей близких и знакомых нам систем, в частности систем Нового времени.
«Индивидуальный» эпитет. Проблема «индивидуального» эпитета как эпитета, противостоящего постоянному, традиционному и, возможно, заново созданного сказителем в пределах данного эпоса, возникает из идеи обнаружения авторской индивидуальности в эпической поэзии и эпической поэтике.
С точки зрения исследователей (Парри М., № 169, с. 22, 161) индивидуальный эпитет отличается от традиционного отсутствием строгой метрической фиксации, отвечает в своем смысловом наполнении содержательности момента и строится по аналогии с уже существующими формульными моделями эпоса. Привычный пример «индивидуального» эпитета — «недоблестный» (άναλκις) Эгист (Од., III, 310) в прямом сопоставлении с эпитетом Эгиста «беспорочный» (άαΰμων) и узким гомеровским контекстом.
«индивидуального » эпитета требует известного уточнения само понятие авторской или творческой индивидуальности по отношению к эпическому сказителю как «автору» или творцу гомеровских поэм.
Оставляя в стороне необходимую и возможную поправку на индивидуальность авторского стиля при позднейшей литературной обработке текста поэм, заметим, что гомеровский сказитель не есть индивидуальный творец эпоса в нашем современном значении понятия, но лишь эпический импровизатор-творец, выражающий в индивидуальном творчестве мнение и взгляды своей аудитории, не противостоящие его собственным взглядам, не рознящиеся от них.
В свою очередь, более тонкая интерпретация эпически индивидуального как проявления свободы аэда в кругу точно установленных этико-эстетических нормативов требует от исследователя, чтобы быть объективным, обязательно и в то же время практически невозможного сопоставления текста гомеровских поэм с его отсутствующими вариантами, равно как и с утраченными произведениями древнегреческого эпоса той же — или хотя бы близкой — тематики, жанра, времени, историко-культурной, социальной среды, аудитории, что и гомеровские поэмы.
А потому сам поиск индивидуального проявления творческого «я» сказителя в тексте «Илиады» и «Одиссеи», в частности на материале «индивидуальных» эпитетов, видится нам достаточно затруднительным и едва ли бесспорным. И, напротив, поиск «индивидуального » как нетрадиционного и нового, пришедшего из иных художественных систем и сросшегося с привычным и общепринятым, представляется целесообразным и отвечающим углубленному исследованию поэтики Гомера, поэтики взаимовлияющих, взаимодействующих и взаимонасыщающих художественных пластов.
В самом деле. В гомеровском эпосе присутствуют по крайней мере две версии гибели Агамемнона, два представления об его мойре, две оценки события и уж, конечно, два Эгиста.
следует брать в жены Клитемнестру и убивать ее супруга, не следует не потому, что это дурно само по себе, но потому лишь, что Эгиста постигнет «расплата», месть Ореста, который, возмужав, «возжелает своей земли» (Од., I, 35—42).
Конечной целью Эгиста оказывается власть в Пелопоннесе, и он, мужественный, с сильным и хитрым умом, последовательно добивается этой цели, совращая Клитемнестру (Од., III, 263—264) и собственноручно убивая Агамемнона (Од., I, 36, 300; I I I , 198, 250, 252,304,308,309,535). Брак с женой Агамемнона Эгисту необходим, как необходима свадьба женихам Пенелопы. С Пенелопой на Итаке и Клитемнестрой на Пелопоннесе связываются, в традициях уходящего матриархата, наследование власти царя: царственная жена доставляет власть своему супругу.
Естественно, что такой Эгист, подобно всем эпическим героям гомеровских поэм, «беспорочен» (Од., I, 29); подобно Агамемнону (Од., IV, 532), в традициях героического идеала (и жизненной практики!), о н— «пастырь народов» (Од., IV, 528).
Как лучшие из героев, Эгист смел, и убил он Агамемнона «без страха», «спокойно», «отважно», «дерзко» (θαρσήσας — Од., III, 252; ср. θάρσος, «мужество, отвага, дерзость», как парное к μένος, «ярости», эпического гомеровского героя.— Од., 1,321; Ил., V, 2).
Эгист — едва ли не богоборец. Он отклонил провидение богов, и, вопреки судьбе (Од., I, 34, 35), идет к своей гибели (Од., I, 37), выполняя задуманное. А потому, как и у других смертных, выбравших тот же путь (Од., I, 34), поступки Эгиста традиционно эпически «нечестивы», «дерзновенны», «безумны» (ά-ασθαλίαι), как поступки особо сильных и мощных героев: богоборца Капанея и иных героев, осаждавших Фивы (Ил., IV, 409; первое-второе эпическое поколение памяти Нестора, хронология эпической героики!), а также Гектора (Ил., XXII, 104; ср. Ил., IX, 237—239), близкого богам Одиссея (Од., X, 437) и женихов Пенелопы в реминисценциях не чуждой им архаики (Од., XXI, 146; XXII, 317, 416 и др.).
«нечестие» деяний Эгиста слагается из нескольких этапов: первый — узурпация царской власти, брак с Клитемнестрой. В терминологии эпоса это «дело великое» (Од., I I I , 261, 275), или иначе — «подвиг». В отличие от воинских подвигов ахейцев, «многих подвигов» (Од., I I I , 262), совершенных ими в те же дни под Троей, подвиг Эгиста по преимуществу подвиг ума, осуществленный вдали от внешних врагов, в безопасности, спокойствии, тиши (Од., I I I , 262—264). «Много прельщал он словами» (Од., I I I , 264) «божественную» Клитемнестру (Од., III, 266; эпитет богинь: Афины — Ил., VI, 305; Х,290; Од., XVIII, 190 и др.; Афродиты — Ил., II, 820; I I I , 389; Од., XX, 68 и др.; Геры — Ил., XIV, 184; Дионы — Ил., V, 381; Фетиды — И л. , XIX, 6; XXIV, 93; Эйдофеи — О д. , IV, 382, 398; Калипсо — Од., V, 263, 321, 372 и др.; Кирки — Од., X, 400, 455, 487 и др., а также эпитет величайших героинь первых героических поколений — Алкесты — Ил., II, 714; Антеи — Ил., VI, 160; Феано — Ил., V, 70; Пенелопы — Од., I, 332; XVI, 414; XVIII, 208, 302; XX, 60; XXI, 42, 63; X X I I I , 302 и др.), жену Агамемнона, и та сама, «по желанию», вошла в его дом (Од., I I I , 272), хотя прежде, в соответствии с эпическим гомеровским идеалом, была, подобно Пенелопе, исполнена «добрых мыслей», «добрых намерений» (Од., III, 266; ср. Пенелопа — Од., XXIV, 194; парафраза — Од., XI, 445 и др.). Поддаться уговорам Эгиста, выбравшего свою долю, стало для Клитемнестры ее «божественной мойрой», ее долей, которая Клитемнестру «обуздала», «усмирила», «сделала податливой», «покорной» (Од., I I I , 269).
Брак Эгиста и Клитемнестры, добровольный, желанный обоим (Од., I I I , 272), заключен; но заключен при живом муже, а потому он, по мысли эпического сказителя, «дело непринятое» и, следовательно, «непристойное» (έργον άεικές — Од., III, 265).
с наказом ее «защищать», «охранять », «блюсти» (Од. I I I , 268; гомеровская обязанность мужа по отношению к жене, ср. Ил., XXI, 588 и др.).
Избавление от реального Агамемнона, иначе — закрепление добытой власти, второй этап Эгистова «нечестия», осуществится позднее, и вновь как подвиг ума и трезвого, хитрого расчета (δολίτ)ν... -έ/νην—Од., IV, 529). Эгист ожидает возвращения Агамемнона и принимает меры против его «тайного» появления (Од., IV, 527): на вышке сидит дозорный (Од., IV, 524—526).
Пышно, на колесницах, выезжает он навстречу Агамемнону и приглашает его к себе на пир (Од., IV, 532—533), а на пиру, в мужском зале вместе с двадцатью «лучшими людьми» (Од., IV, 530), скрытыми в засаде, умерщвляет Агамемнона и прибывших с ним (Од., IV, 529—535; ср. XI, 386—388, 410—413; XXIV, 21—22).
«тайно» и «нежданно» (Од., IV, 92): Агамемнон о засаде не подозревал (Од., IV, 534). И лишь поэтому в оценке эпоса или, точнее, оценке первых героических поколений, отдававших предпочтение физической силе перед хитростью как силой ума, гибель Агамемнона — «дело неприятное », а значит, и «непристойное» (Од., IV, 533). Агамемнон, герой, наделенный «неистовой доблестью» (Од., IV, 527), превосходящей Эгиста физической силой и воинской сноровкой (Од., III, 250), побежден Эгистом, побежден более слабым.
Агамемнона с засадой Эгиста — это бой двух равных по силам воинских дружин (εταίροι), бой, из которого никто не вернулся (Од., IV, 537). Равенство сил сражавшихся эпический сказитель подчеркнул лексическим параллелизмом: «ни один из Атридовых спутников не остался <в живых>, из тех, что пришли с ним, ни один из Эгистовых...» (Од., IV, 536—537). Сила дружин, в традициях гомеровского эпоса, соответственно равна силе их вождей, так что отнюдь не лишенный воинской доблести Эгист, уступая Агамемнону силой физической, превосходит его силой ума. «Божественная доля», мойра Агамемнона — быть убитым Эгистом, и от этого его не спасут сами боги (Од., III, 236—238).
Со смертью Агамемнона царская власть окончательно упрочивается за Эгистом, народ (λαός, «вооруженное множество».— Од., I I I , 304) подчиняется ему, и он правит Микенами семь лет, вплоть до возвращения Ореста, своей гибели и торжества отцовского права (Од., III, 304—308).
На всем протяжении повествования эпос называет Эгиста «хитроумным » (δολόαητις—Од., I, 300; I I I , 198, 250; IV, 525).
Эпитет встречается в эпосе еще дважды: применительно к Клитемнестре (Од., XI, 422) и Зевсу (в варианте δολομήτης), чьи замыслы втайне расходятся с замыслами Геры (Ил., I, 540).
—123), побеждавшему всех разумом (μήτις) и всяческими хитростями (παντοίοι δάλοισή, к которому эпос тем не менее всегда относится не иначе, как сочувственно. Иными словами, «хитроумный» эпоса — скорее не осуждение, но боязливое удивление перед новой силой, силой ума. Тем более понятно, что отмщение такому Эгисту делает Ореста «далекославным» (Од., I, 29).
Тело убитого Орестом «беспорочного» Эгиста эпос предает почетному погребению (Од., III, 308—310); погребение предопределено (Од., IV, 546—547), и только в злобных мечтах Менелая, в этико- эстетических нормативах иных грядущих художественных систем, труп Эгиста насыщает вне города птиц и псов, нетему погребения, погребального плача и могильного холма (Од., I I I , 255—261). По сравнению с Эгистом, героем первых поколений, Эгист поколения четвертого, завершающего эпическую героику, предстоит значительно упрощенным. Он «недоблестен» (Од., I I I , 310), как «недоблестны » героические женихи Пенелопы, увиденные глазами четвертого поколения (Од., IV, 334; XVII, 125). Он не убивал один, своей собственной волей, но убивал по совету Клитемнестры (Од., XI, 437) и вместе с Клитемнестрой (Од., XI, 410, 453; «рукой Эгиста и погибельной супруги»—Од., XXIV, 97).
Все, что сделал Эгист, и прежде всего основное и окончательное — захват царской власти в Микенах и Аргосе после убийства Агамемнона,— эпосом теперь безоговорочно порицается: все это — «жалко», «дурно» (ταδταλυγρά— Од., 111,303; синоним антипода эпического идеала κακό;)*.
Смертная участь, мойра, постигла Агамемнона преждевременно (Од., XXIV, 28). Он погиб «из-за дурной жены» (Од., XI, 384), по продуманной, заранее измышленной «хитрости» Клитемнестры (Од., XI, 439; «хитрость» — свойство столь же привычное и характерное для последнего, четвертого поколения героев как физическая сила и воинское умение для поколений первых), хитрости своей «погибельной супруги» (Од., IV, 92), а если и Эгиста, то лишь как ее сообщника (Од., III, 235). А потому смерть Агамемнона — «жалкая» (Од., XI, 412; XXIV, 34); это смерть от презревшей свой долг жены и «чужого человека» (Од., IV, 91). Клитемнестра как воплощенное право на царскую власть и Эгист как претендент на эту власть забыты. Орест мстит Эгисту лишь за гибель отца. И его слава в веках («у потомков» — Од., I I I , 203; «среди всех людей» — Од., I, 298— 299) — это слава мести «отцеубийце» (Од., I, 300; I I I , 197, 307). Наследование власти по отцу предстает аксиомой. Эгист, даже став супругом Клитемнестры, вовсе не имел права на эту власть; и Менелай, воплощение отцовского права, патриархальных устоев, мститель за брата, готов оставить труп Эгиста без погребения, на позор (Од., I I I , 254—261).
— 452). Сын — продолжатель рода, с ним связаны надежды и мысли отца (Од., XI, 457—461).
«все эти деян и я »— Од., XI, 428), а совершила она убийство законного мужа (Од., XXIV, 200), ею же и подготовленное (Од., XI, 430), суть «деяние непринятое», «непотребное» (έργον άεΐκές —Од., XI, 429), «огромное несчастье» (Од., XI, 432), «злые дела» (Од., XXIV, 199). Преступление усугубляется также местом убийства. Агамемнон убит, оказывается, совсем не в доме Эгиста, о чем так настоятельно повествовал нам эпос (Од., IV, 535; XI, 388, 410; ср. также Од., I I I , 263, 272) и что было столь естественно по художественной логике образа «беспорочного» Эгиста, облеченного властью супруга царицы, но убит у себя во дворце (Од., I I I , 256—257), при своем очаге (Од., I I I , 234).
«Псовидная» (Од., XI, 424; переносно: «бесстыдная») Клитемнестра надругалась и над трупом мужа, не закрыв ему, умершему, глаз и рта (Од., XI, 424—426); нет ее «ужаснее» и нет «псовиднее» (Од., XI, 427). С ней — «позор» (Од., XI, 433), «песнь ненависти» (Од., XXIV, 201), «тяжкая молва» (Од., XXIV, 201), неизбывные для будущих'поколений, пусть и добродетельных смертных жен (Од., XI, 433—434; XXIV, 200—202).
Мы совершили примерное «разъятие» емких эпических образов, образов Эгиста и Клитемнестры, но сделали это условно, поскольку в тексте поэм Гомера каждый из образов многопланов в слиянии и многослоен в единстве.
«божественный» Орест лишает жизни Эгиста, но, убив, устраивает с аргивянами почетный поминальный пир этому «недоблестному » (синоним антипода эпического идеала!) убийце своего отца и «ненавистной» (στυγερή) матери (Од., III, 305—310), в лексике гомеровского эпоса идентичной Елене (Ил., I I I , 404), погубившей столько ахейцев (Од, XI, 438), и Эрифиле (Од., XI, 326), принявшей золото за гибель мужа (Од., XI, 326—327).
Отсюда, видимо, можно и должно говорить о так называемых «индивидуальных» гомеровских эпитетах не как от эпитетах, специфически сопутствующих обстоятельствам момента и его отражающих (этого нет!), но как о постоянных эпитетах хронологически неоднородных художественных пластов.
«недоблестный» Эгист правомерен и постоянен в выражении известного идеала или его антипода точно так же, как Эгист «беспорочный » — в пределах своей и как оба вместе — во всей системе гомеровского эпоса в целом.
И как результат — все эпитеты гомеровского эпоса, элементы единой художественной системы, постоянны в ориентире на идеал и истину факта бытия или факта сложившегося общественного мнения. Все эпитеты гомеровского эпоса в признаке и свойстве, которые они выражают, не связаны с мгновенным, сиюминутным действием или событием, но передают постоянство признака или свойства, закрепленного за известным объектом эпического повествования.
«уходящих» и «приходящих» художественных микросистем, эпических гомеровских напластований, взаимопроникающих и взаимодействующих в пределах единого типа художественного мышления, организующего целостную образную систему гомеровских поэм.
Примечания.
* Отнести ταΰτα λ υγρά к событиям, последовавшим за убийством Агамемнона и завершившим честолюбивые стремления Эгиста, но не к самому факту убийства, позволяет, помимо контекста, стилистико-семантическая аналогия стихов 303—304 и 309.