ГЛАВА 4
МЕНАНДР. «САМИЯНКА», «ТРЕТЕЙСКИЙ СУД»
Несмотря на достижения папирологии последних десятилетий, некоторую трудность при анализе наиболее интересных комедий Менандра составляет то обстоятельство, что в их тексте все еще остаются лакуны. Общему пониманию хода действия и принципов создания образов они не слишком мешают, но некоторые черты в характере персонажей от нас, вероятно, все же ускользают. Памятуя это, приступим к анализу выбранных нами пьес — «Самиянки» и «Третейского суда».
1. Хотя «Самиянка» названа так по имени молодой гетеры Хрисиды, переселившейся в Афины с о-ва Самос, сама она играет в пьесе скорее пассивную, чем активную роль. Вынужденная обстоятельствами выдавать чужого ребенка за своего, она «готова все вынести», но не «отдать его какой-нибудь кормилице в другом доме» (84 ел.) 6, и честно подтверждает свое желание, не стремясь раньше времени разоблачить истинных родителей. За это Хрисиде и придется натерпеться немало горя.
Главными же персонажами комедии являются зажиточный холостяк-афинянин Демея и его приемный сын Мосхион, которого он вырастил, не жалея средств. Да и в духовном плане между отцом и сыном существовало, как видно, взаимопонимание: именно Мосхион, заметив серьезное чувство Демеи к Хрисиде, уговорил его взять женщину в дом на правах сожительницы, чтобы избавить себя от соперников. Как признается Хрисида, отношения между ними были до сих пор ровными, поскольку Демея ее «ужасно любит» (81). Между тем пока Демея вместе со своим бедным соседом Никератом находился в достаточно длительной отлучке по каким-то делам, у Хрисиды родился от него ребенок, но вскоре умер. Одновременно произошло еще одно событие: во время ночного праздника Мосхион соблазнил соседскую дочь Планго, та родила, и, чтобы до времени скрыть правду, Хрисида согласилась кормить младенца Планго вместо своего умершего ребенка. Обо все этом успевает поведать публике Мосхион в длинном рассказе, игравшем роль пролога и одновременно раскрывшем некоторые черты персонажа: Мосхион боится сообщить отцу о случившемся, так как не уверен, что Демея одобрит его отношения с бесприданницей и захочет, чтобы она стала женой сына.
Впрочем, опасения молодого человека оказываются напрасными: во время поездки отцы уже сговорились соединить судьбы детей и, вернувшись домой, подтверждают свое решение (113— 118, 150—156). Не ожидавший такого поворота событий и к тому же не слишком отважный Мосхион так и не решается открыть отцу всю правду.
Между тем к появлению ребенка, которого Демея считает сыном Хрисиды, он отнесся совсем не так благосклонно, как на то надеялась женщина. По афинским законам мальчик, рожденный от сожительства с бесправной чужестранкой, не имел шансов стать в будущем полноправным гражданином и его следовало подбросить. Демея недоволен тем, что Хрисида этого не сделала, и красноречивые рассуждения Мосхиона о том, что все люди от рождения одинаковы, не слишком убеждают отца. Если бы дело этим и окончилось, как II акт кончается тем, что оба отца дают распоряжения о подготовке к свадьбе, желая справить ее сегодня же, то не было бы и комедии. Но зрителю остается недолго ждать, пока завертится такой вихрь взаимного непонимания, что он заставит позабыть о некоторой вялости первых двух актов.
В тот момент, когда Демея находился в кладовке, отмеряя или отвешивая что-то для свадьбы, он услышал, как старая нянька, воспитавшая еще Мосхиона, запричитала над младенцем, оставленным в предсвадебной кутерьме без присмотра: слыханное ли это дело, чтобы, готовясь к свадьбе отца, забыли о маленьком (236— 254)? Что же это означает? Выходит, что Хрисида, пользуясь отсутствием Демеи, нашла ему заместителя в лице его сына — мы на пороге развития сюжетного хода, который в литературоведении носит название «спор отцаг с сыном за женщину» и уже неоднократно получал обработку на греческой сцене до Менандра 7. Не забудем, однако, что Мосхион — не родной сын Демеи, и, стало быть, исключается трагическая оценка предполагаемого поведения юноши как кровосмешения, но предательством с его стороны это все же остается. Надо, впрочем, отдать должное Демее: считая сына порядочным человеком, он не может поверить в его вину и не хочет откладывать намеченную свадьбу. Весь гнев он вымещает на Хрисиде (как мы знаем, ни в чем не повинной), выгоняя ее из дома вместе с младенцем; правда, дает ей впридачу няньку, но на какие средства она будет жить и содержать ребенка, остается неизвестным. Возвращающийся с базара Никерат застает плачущую Хрисиду перед запертой дверью ее собственного дома и забирает ее к себе, приходя к выводу, что поездка в чужие края оказала вредное влияние на умственные способности Демеи.
Итак, первый результат неправильно понятых слов кормилицы налицо: Демея счел Хрисиду бесчестной и порочной, но не объяснил ей своих подозрений, а несчастная женщина, не зная мотивов его гнева, не может ничем оправдаться. Дальше недоразумения наслаиваются одно на другое.
Мосхион, также не зная истинной причины поведения отца, заступается за Хрисиду и настаивает, чтобы она обязательно присутствовала на свадьбе, чем, естественно, только подливает масла в огонь. Демея бросает в лицо сыну страшное обвинение: он узнал, что ребенок, которого нянчит Хрисида, — сын его, Мосхиона. Того это «открытие» нисколько не задевает: с молодыми людьми такие происшествия случаются постоянно (488—491). Мы понимаем, что Мосхион имеет в виду свою добрачную связь с Планго, Демея же видит в этом наглое признание виновника в общении с отцовской сожительницей. Гнев отца настолько велик, что он посвящает в свою тайну Никерата, и тот тоже готов изгнать мнимую преступницу. Только теперь Мосхион понимает8, в чем его обвиняют: воспользовавшись краткосрочным отсутствием Никерата, он в двух словах объясняет Демее все случившееся. И в самом деле, Никерат, ворвавшись на женскую половину, обнаружил свою незамужнюю дочь кормящей ребенка. Что же здесь творится? Пока что он изливает все свое негодование на Хрисиде, и теперь уже Демее приходится спасать свою ни в чем не повинную супругу от Никерата, который гонится за ней с палкой в руках, а заодно и успокаивать соседа, неожиданно ставшего дедом: Мосхион готов жениться на его дочери.
Комедия могла бы здесь окончиться, если бы Мосхион не вздумал обидеться на отца: как он посмел заподозрить его в такой подлости?! Молодой человек разыгрывает негодование, якобы побуждающее его покинуть родной дом и уйти в наемники в Малую Азию, но на самом деле очень охотно принимает «повинную» Демеи и присоединяется к свадебному шествию.
Оценивая содержание «Самиянки» в целом, мы могли бы назвать ее «комедией ошибок», поскольку почти до самого конца IV акта все действующие лица поступают вполне разумно, исходя из обретенного ими знания, но само это знание оказывается неполным, иллюзорным. Однако, если в настоящей «комедии ошибок» их источником являются совпадения, возникающие помимо воли людей, то здесь едва ли не главный источник всей кутерьмы — собственные качества вовлеченных в нее участников.
Мосхиону, совратившему Планго, следовало бы тотчас сообщить об этом отцу, особенно при известии о уже решенной свадьбе между ними, но Мосхион, вполне оправдывая свое. имя («теленочек»), не может улучить подходящего момента и тем ввергает отца в нравственные страдания, а Хрисиду обрекает на незаслуженные подозрения. Наконец, Мосхион набирается решимости, но не может понять, чем Хрисида виновата, если он — отец ребенка? Если бы он знал, какой удар отцу наносит он своим признанием!
Демея, заподозрив неладное после слов няньки (это — единственная случайность в комедии), пытается выведать всю правду у раба Парменона, и тот под угрозой наказания подтверждает, что ребенок — Мосхиона, но, испугавшись приведения угрозы в исполнение, убегает, не успев сообщить второй половины правды, гораздо более важной для Демеи: кто же является матерью? Душевные мучения Демеи легко понять: Мосхиона он считал, да и теперь считает, порядочным человеком9 и даже мысли не может допустить о его вине, перекладывая ее на Хрисиду: это она, виновница происшедшего, завлекла его в опьянении, она, шкура, чума (338—340, 348). И хотя расставание с Хрисидой дается ему нелегко (349 ел.), тем не менее истинных причин своего гнева Демея и ей не открывает. «Что я сделала?» — спрашивает изгоняемая им Хрисида. — «Ничего. Ребенок с тобой, нянька с тобой. Проваливай». — «За то, что я оставила ребенка?» — «За это и...» — «Что «и»?» — «За это», — обрывает Демея дальнейшие расспросы (372—375). Стоило ему упрекнуть Хрисиду в связи с Мосхионом, как все тут же бы разъяснилось, но Демея, будучи человеком благородным, не хочет позорить имя сына, и путаница продолжается. Кульминации она достигает в IV акте. Написанный живыми, стремительными трохеями, он как нельзя лучше передает и волнение Демеи, и двойное негодование Никерата (сначала по адресу «прелюбодея» Мосхиона, потом — ни в чем не повинной Хрисиды), и общую напряженность отношений между участниками, затихающую только к его концу.
Именно в этом действии Демея констатирует: «Все на свете перевернулось и идет к концу» (548), — правда, говорит он это, уже услышав признание Мосхиона и прислушиваясь к тому, что творится в доме Никерата. Менее чем сто стихов спустя Парменон, выступающий ненадолго в роли резонера, рассуждает о своем поведении. «Рассмотрим все внимательно по порядку. Сын хозяина согрешил со свободной девушкой, — конечно, Парменон не совершил преступления. Она забеременела — Парменон не виноват. Дитя попало в наш дом: он (Мосхион) принес, не я. Кто-то из домашних согласился подтвердить, что родила его Хрисида, — что дурного сделал при этом Парменон? Ничего. Так почему же ты сбежал, негодный трус? Смешно» (645—654). Если бы Парменон был столь же рассудителен в III акте, когда Демея выпытывал у него правду! Мы опять воспользуемся не однажды сказанной фразой: комедия здесь же могла бы и закончиться. Однако именно человеческие свойства ее участников все время препятствуют этому: нерешительность Мосхиона, благородство и воистину трагическое самообладание Демеи, трусость Пармено-на, несдержанность Никерата, самоотверженность Хрисиды. Добавим, что характеристика Демеи получает завершение только в V акте, который, таким образом, не играет роль happy end: убедившись в неосновательности прошлых подозрений, Демея не стесняется признать свою вину перед приемным сыном, но напоминает ему обо всем, что он для него сделал.
немалым достижением Менандра.
Особого рассмотрения заслуживают те композиционные и технические приемы, с помощью которых комедия скрепляется в единое целое. Отчасти они знакомы нам (хотя здесь употребляются со свойственной комедии спецификой) уже по трагедии.
Начнем с крупных блоков. Если первые два акта носят экспозиционный характер, подготавливая основной конфликт, то третий и четвертый, представляющие его развитие и развязку, тесно связаны между собой симметричным построением. В третьем акте Демея подозревает в измене Хрисиду и изгоняет ее из дому; женщина находит приют у Никерата. В четвертом — Демея и Никерат подозревают в смертном грехе Мосхиона, после чего Никерат изгоняет Хрисиду, и ее берет под защиту уже Демея. Параллелизм ситуации подчеркивается параллелизмом лексики: в III д. «врывается» в дом разгневанный Демея (361, 415), в IV д. «вламывается» в свой дом разгневанный Никерат (564).
Объединяют оба действия и несколько лейтмотивов.
Первый из них — мотив безумия, истинного или мнимого. В III д. сначала сам Демея сомневается, не сошел ли он с ума (217), потом это мнение высказывают повар (361, 363) и Никерат (415, 419) —лексика везде однозначная: глагол mainomai и другие слова того же корня 10. В IV д. сначала Никерат чувствует себя обезумевшим от неожиданного удара (534), . потом его обвиняет в этом Демея (563).11
Другой мотив — обида (опять же истинная или мнимая), нанесенная Демее Мосхионом. В III д. Демея уверен, что Мосхион не мог его оскорбить (328); в IV д. , когда юноша вступается за Хрисиду, Демея приходит к выводу, что тот его все же оскорбляет (456), а немного погодя, узнав всю правду, возвращается к прежней мысли: «Ты ничуть не оскорбляешь меня, Мосхион» (537; все три раза — глагол adikein).
Заметим также лейтмотивы, соединяющие III и IV д. с предшествующими и последним -V д.
В I д. Мосхион характеризует себя как порядочного человека (kosmios, 18); таким он остается и в глазах Демеи (kosmios, 273, 344) в III д., несмотря на ошарашившее его известие. Во II д. речь несколько раз идет о том, что Мосхион вполне серьезно намерен жениться (145, 152, 153, 185); Демея сообщает, что он «исключительно серьезно» (219) собирается готовить свадьбу. В I д. Мосхион рассказывает, что отец «стеснялся» признаться в своем чувстве к Хрисиде и взять ее в дом (23, 27), а сам он «стесняется» («стыдится») сообщить зрителям о своих отношениях с Планго (47, 48); в IV д. Никерат уверен, что молодой человек «не постыдился» осквернить отцовское ложе (507). Глагол во всех случаях один и тот же — aischynomai.
Если в III и IV д. подхватываются мотивы предыдущих актов, то в V д., напротив, возвращается мотив безумия: в оправдательном монологе перед Мосхионом Демея видит причину своего ошибочного поведения так же в безумии, как и в неведении (703—705).
Наконец, между III и IV д. существует любопытная перекличка в освоении материала трагедии. В III д., уверовав после допроса Парменона в вину сына, Демея патетически восклицает:
О град земли Кекроповой!
Всевидящий эфир! (325 ел.)
«Эдип», где, следовательно, было представлено появление изгнанного старца в Афинах (Кекроп считался легендарным предком афинян). И хотя Демея тут же себя останавливает прозаическим самообращением («Что кричишь, Демея? Что кричишь, безумец?»), цитату эту едва ли можно считать пародией, так как дальше он вполне серьезно излагает свое мнение о Мосхионе, который стал-де жертвой женской хитрости. Назначение этой трагической реминисценции — в создании контраста между трагическим, по существу, самоощущением Демеи и нетрагическим, истинным положение вещей, известным зрителю.
Иначе обстоит дело в IV д., где Никерат, в остальном не склонный к длинным речам 12, разражается по адресу Мосхиона тирадой, полной возмущения:
Ты, презренный, превзошел
И Терея, и Эдипа, и Фиеста, и других,
—497)
Здесь комический эффект обвинения с привлечением страшнейших мифологических примеров 13 и — в дальнейшем — с призывом к Демее мстить оскорбителям едва ли может вызвать сомнение, тем более что месть должна состоять всего лишь в продаже сожительницы 14 и распространении порочащей сына молвы по всем городским цирюльням и харчевням (506—511). Особое место занимают III и IV д. и в отношении таких приемов организации сценической речи, как повторения, лексические скрепы и antilabai — разделение одного стиха на чередующиеся реплики двух персонажей.
«Клянусь Дионисом, клянусь... Аполлоном, клянусь Зевсом-Спасителем, клянусь Асклепием», 309 ел.) дают комический эффект, свойственный роли персонажа. Но в диалоге Демеи с Мосхионом (IV д.) повторения выдают истинное волнение отца, не желающего обнародовать мнимую вину своего сына: «Мосхион, оставь меня; оставь меня, Мосхион» (465; Демея имеет в виду просьбы сына вернуть в дом Хрисиду). И чуть дальше: «Свадьбу дай справить, свадьбу дай мне справить, если ты не глуп» (470 ел.) 15.
«Самиянке». Однако больше всего их как раз в III и IV д., причем часто эти скрепы не просто содержат разговорное повторение одним персонажем слов другого (типа «Окажи мне эту услугу. — Какую услугу?», 468; или «Сделай... — Сделаю... — И ты сделай», 612 ел.) 16, а фиксируют внимание зрителя на узловых моментах, важных для развития интриги.
Вот Парменон признается, что ребенок, находящийся в доме, — сын Мосхиона, «но, хозяин, скрывать...» (он хочет сказать: «надо было до времени, пока молодые не поженятся»); Демея его перебивает: «Что скрывать?»—и велит принести ремни для порки (320 ел.). Увидев изгнанную Хрисиду, Никерат спрашивает: «Из-за чего?» — «Из-за ребенка», — отвечает женщина (409; ср. 437, где Никерат так же точно объясняет положение дел Мосхиону). На взволнованную просьбу Демеи («Дай мне справить свадьбу») Мосхион отвечает спокойным: «Но я даю» — и добавляет: «Но хочу, чтобы была с нами Хрисида». — «Хрисида?» — переспрашивает окончательно взбешенный Демея (471 ел.) 17.
Не редкость в комедии и стихи, поделенные на несколько реплик, вплоть до трех. Но стихов, состоящих из четырех реплик, в «Самиянке» всего 6, и притом один из них (409) приходится на конец III д., а все остальные — на IV д. 18 Здесь же встречается единственный во всей комедии стих 476 (в диалоге Демеи с Мосхионом), поделенный на 5 реплик:
— Ты о чем?
— Сказать открыто?
- Да.
- Приблизься.
— Говори.
Итак, в содержании «Самиянки» почти нет обычных для новой комедии сюжетных линий, не считая добрачной связи Мосхиона. Комедия отличается бытовым правдоподобием: сближение Мосхиона с Планго произошло во время праздника Адоний (39), который справлялся в разгар лета. С тех пор прошло около 10 месяцев — время как раз совпадает с весной, когда на Великих Дионисиях ставили комедии. Взволнованный Демея не забывает сообщить, что кладовка находится около комнаты для тканья, откуда лестница ведет в верхний этаж (232—236), — для развития действия это никакого значения не имеет, но придает рассказу достоверность повседневности. Демею и Хрисиду служанки в доме называют «сам», «сама» (256, 258) — опять характерный бытовой штрих. Короче, если, говоря словами античного грамматика, невозможно различить, кто кому подражал: Менандр — жизни или жизнь — Менандру, то к «Самиянке» это применимо в наибольшей степени.
2. В отличие от «Самиянки», где нет ни совращения незнакомой девушки, ни подкинутого ребенка, ни опознания, в «Третейском суде» все эти мотивы налицо, да и персонажи составляют почти полный набор комических масок, кроме отсутствующих здесь парасита и хвастливого воина. Тем не менее трактовка образов, равно как и использование стереотипных сюжетных поворотов, отличается новаторским подходом, вообще характерным, по общему признанию, для Менандра, а в этой комедии, написанной в конце творческого пути драматурга, проступающим особенно отчетливо.
Правда, при анализе «Третейского суда» нас подстерегает трудность, уже обозначенная в начале этой главы: в тексте много лакун. Либо потеряны подряд десяток-другой стихов, а то и целая сцена объемом в несколько десятков строк, либо сохранились лишь отдельные слова, по которым трудно делать бесспорные выводы о содержании утраченного контекста. Так, например, от диалога раба с поваром, открывавшего комедию, дошло только несколько разрозненных фрагментов у поздних авторов. Совсем утерян рассказ какого-то божества, которое обычно у Менандра и близких ему по жанру драматургов вводило зрителей в курс дела, иначе им трудно было бы разобраться во взаимоотношениях персонажей 19. В «Третейском суде» оно появлялось скорее всего во 2-й сцене I акта. Очень досадные пропуски оказываются в монологе Смикрина и в последующем завершении III д., в монологе Харисия в IV д., только отчасти покрывается недавно найденными фрагментами 20 большая лакуна из того же действия, содержавшая вторую половину диалога Смикрина с Памфилой. Впрочем, пора познакомить читателя с персонажами, чьи имена мы только что назвали.
подкинуть, чтобы молодой женщине сохранить репутацию. Однако пронырливый раб Онисим успел проведать правду и поставил Харисия в известность обо всем тотчас после его возвращения. Чувствуя себя оскорбленным добрачной связью жены, молодой супруг переселился к своему приятелю Хэрестрату (их дома в предместье Афин и составляли декорацию в комедии), нанял дорогостоящую гетеру Габротонон и, по-видимому, проводил время в кутежах и веселье. Прослышав об этом, его тесть Смикрин приходит из города, чтобы узнать причину разлада в семье, но, ничего толком не разведав, собирается уже в обратный путь, когда на сцене появляются возбужденно спорящие рабы: угольщик Сириек и пастух Дав.
Второй из них около месяца тому назад нашел в чаще подброшенного ребенка вместе с вещами, которые обычно оставляли при младенце на случай опознания его в будущем. Сначала Дав взял ребенка к себе, но затем испугался трудностей, связанных с его воспитанием, и, уступив горячим просьбам Сириска (у того недавно умер новорожденный сын — вспомним ситуацию в «Самиянке»), отдал ему ребенка, а его вещи оставил себе. Теперь Сириек требует вернуть ему найденные вместе с подкидышем вещи, Дав отказывается, и оба они соглашаются обратиться за решением спора к кому-нибудь постороннему. Им-то и оказывается Смикрин; тяжба рабов, выступающих перед третейским судьей, с полным основанием дала название комедии, так как в этой и в следующей за ней сцене завязывается узел интриги, разрешающейся в конце концов вполне благополучно.
Дело в том, что Смикрин выносит приговор в пользу Сириска, и пока тот с женой перебирает доставшиеся ему вещи, вышедший из дома Хэрестрата Онисим замечает соседского раба, присматривается к находке и узнает среди прочего кольцо, принадлежавшее его хозяину Харисию. Стало быть, подброшенный ребенок — его сын? Забрав кольцо, Онисим хочет узнать правду у хозяина, но каждый раз теряет необходимое для этого присутствие духа, так как Харисий и без того зол на него за то, что раб выдал ему тайну Памфилы. Здесь на помощь приходит Габротонон.
Как выясняется, Харисий, тоскующий о жене, за три дня пирушки даже не притронулся к гетере, услугами которой он пользовался еще до женитьбы. Оскорбленная этим Габротонон выходит из дому и наталкивается на Онисима; тот рассказывает ей, как хозяин потерял в прошлом году кольцо на празднике Таврополий, когда женщины совершают ночные обряды. Задача состоит, стало быть, в том, чтобы разыскать мать, и тут Габротонон вспоминает, что как раз год тому назад на тех же самых Таврополиях подверглась насилию девушка. Кто она, Габротонон не знает, но, увидев ее, несомненно опознала бы. Пока что она предлагает Онисиму свой план: надеть на палец кольцо, показать его Харисию, и простодушный молодой человек выдаст себя, если кольцо было действительно сорвано у него с руки во время ночного происшествия. Тогда легче будет искать и мать ребенка.
Расчет оказывается правильным. Харисию приходится признать себя виновным, а вконец рассвирепевший Смикрин, узнав, что у зятя еще объявился ребенок от гетеры, вновь появляется на сцене с твердым намерением развести дочь с распутным мужем. Здесь между ним и Памфилой происходит объяснение, к которому мы еще вернемся. Пока же заметим только, что Памфила категорически отказывается уйти от мужа. Заплаканную женщину встречает Габротонон, вышедшая из дома Хэрестрата, чтобы укачать плачущего ребенка. Разумеется, Габротонон тотчас узнает в Памфиле девушку, опозоренную в прошлом году во время ночного праздника, признается, что она только притворялась матерью подкидыша, и уходит с Памфилой к ней в дом, чтобы все ей объяснить.
дело, если бы вышедшие из его собственного дома Онисим и Габротонон не успокоили Харисия сообщением о том, что все уладилось: виновник насилия над Памфилой оказался ее собственным мужем. На этом комедия могла бы и закончиться, но Менандр не хочет отказать себе и зрителям в удовольствии посмеяться еще немного над Смикри-ном. Вернувшись из города, на этот раз с нянькой Софроной, которая, как видно, пыталась удержать Смикрина от крайних мер, он вымещает на ней гнев, накопившийся против зятя. Поскольку же мы знаем, что гнев этот запоздал, он производит комическое впечатление, равно как и полная неспособность старика понять, каким образом он оказался дедом пятимесячного внучонка (о чем ему сообщает Онисим, не упускающий случая поиздеваться над Смикрином). Конец пьесы не сохранился, но ясно, что развязка близка, так как тестю остается только присоединиться к общей радости.
«Третейском суде», покажется искусственной, то можно напомнить, что поистине невероятные совпадения в фабуле не останавливали драматургов и в новое время — без них не было бы ни испанской, ни французской комедии XVI—XVII вв., ни русской комедии минувшего столетия. Всегда и везде комедия смело отстаивала свое право на условия игры между автором и зрителями. Ее близость к жизни проверялась не на сюжете с достаточно однообразными ходами, а на изображении вовлеченных в него действующих лиц, и в этом отношении Менандр в «Третейском суде» выдерживает самые суровые требования. Более того, он достигает в этой комедии такой психологической достоверности, которая ломает условные рамки сюжета и привычный облик стереотипных масок.
Начнем с Харисия, выступающего в амплуа молодого человека. Обычно мы знакомимся с таким героем в начале пьесы и сразу же узнаем от него самого, что он озабочен трудностями, возникшими на пути его любовного чувства. Так обстояло дело и у Менандра как в «Самиянке», так и в других комедиях («Брюзга», «Ненавистный»21). В «Третейском суде», напротив, о Харисии говорят с первых же дошедших до нас слов комедии, но сам он появляется только в последней трети IV д., и переживания его очень далеки от сетований на невозможность обладания объектом своей страсти. Как раз наоборот: Харисии обвиняет себя в преступной бесчеловечности по отношению к преданной ему жене, причем выход его на сцену хорошо подготовлен. О наиболее сильных проявлениях его отчаяния повествует сначала Онисим: господин его находится в совершенном исступлении (ekstasis, 893); несколько раньше, четырежды на протяжении двух стихов (879 ел.), повторяется уже знакомый нам глагол mainomai, характеризующий здесь, однако, не нарушение умственной деятельности, а крайнюю степень эмоционального возбуждения. Слыша спор Памфилы с отцом, Харисии так менялся в лице, что невозможно описать; затем сильно ударил себя по голове22, а когда разговор окончился, он ушел внутрь дома, и оттуда раздался дикий вопль: Харисии рвал на себе волосы, яростно бранил себя, глаза у него налились кровью (886 ел., 893—900). Ясно, что и перемену в цвете лица, и налитые кровью глаза не мог изобразить актер, игравший в маске, — эту трудность Менандр устраняет рассказом Онисима (не говоря уже о том, что прямому воспроизведению подобного аффекта не место на комической сцене). Но для следующего затем монолога Харисия предшествующее описание его состояния создает необходимый фон.
«злополучный», 891) заимствована из трагического лексикона23. Выражение «совершив такое деяние» (895) также находит параллели у Эсхила и Софокла 24; вопль, испускаемый Харисием (brychethmos, 892), напоминает состояние софокловской Деяниры, понявшей всю глубину совершенного ею по неведению преступления 25, равно как налившиеся кровью глаза (900) являются признаком безумия, охватившего Геракла в одноименной трагедии Еврипида (933). Трагический колорит дает себя знать и в монологе самого Харисия: саркастически называя себя «незапятнанным., безупречным» (910), он повторяет определения из еврипидовского «Ореста» (922).
Еще более существенно, что примерно одну четверть монолога Харисия составляет речь, которую он мысленно вкладывает в уста порицающего его божества — to daimonion (912). Здесь для нас все важно: и само слово daimonion, относящееся к религиозной сфере, а в V в. употреблявшееся Сократом для обозначения руководящего им нравственного начала 2627; все это поднимает переживания Харисия гораздо выше традиционного уровня комедии, где. молодые вертопрахи ищут случая развлечься с подружкой.
Возвышенный характер слов Харисия вполне соответствует излагаемым в них столь же необычным для новой комедии (и, вероятно, для жизненных принципов среднего афинского гражданина) воззрениям на брак и семью. Впрочем, Харисий всего-навсего повторяет здесь (920—922) услышанные им доводы Памфилы, и поэтому следует обратиться к ее образу.
Уже одно то, что девушка, подвергшаяся насилию, или молодая женщина, подкинувшая плод незаконной связи, не только появляется на сцене, но еще и наделяется правом голоса и использует это право, чтобы отстаивать свою точку зрения на брак, — неслыханное для новой комедии новшество. Обычно такого рода действующему лицу давалась возможность либо молча шествовать в свадебной процессии, когда все недоразумения разрешились, либо испустить за сценой вопль, свидетельствующий о родовых муках. Молодые женщины у Менандра нередко нарушают это правило — таковы, например, Гликера в «Остриженной», Кратия в «Ненавистном»28 (но первая является законной сожительницей воина, вторая — еще девушка). Положение Памфилы куда более щекотливое, и тем не менее Менандр поручает ей целую сцену в том же IV д., где немного погодя в первый (и, наверное, в последний) раз появляется Харисий.
«Чуть не совсем ослепла я от плача» (фр. 8). Объяснение с отцом стоило ей многого, да она и не могла в душе согласиться со справедливостью его слов, несомненно, располагающих к слезам. На доводах Смикрина стоит немного задержаться, тогда нам будет понятнее неординарность мышления его дочери.
Итак, к началу этого диалога картина складывается и в самом деле мрачная: мало того, что Харисий на глазах у жены кутит с гетерой, теперь еще стало известно, что она заимела от него ребенка, и он, наверное, возьмет ее из публичного дома к себе — нечего сказать, хорошая перспектива для законной жены!. (691 — 695). Но даже если этого не произойдет, ясно, что зять будет теперь содержать Габротонон с ребенком в городе, постоянно к ней наведываясь. Отсюда следует неизбежность расходов на два дома, двойные траты на подарки к праздникам, а для законной жены — огорчительное одиночество по вечерам: не прикасаясь к еде, она будет ждать мужа к ужину, а он между тем станет пьянствовать с распутницей. Соревноваться же с потаскухой в искусстве любви — трудное дело для свободной женщины (749—755, фр. 7).
Как видим, Смикрина не слитком возмущает возможность Харисия завести при законной жене еще и гетеру на стороне, и в этом смысле он рассуждает так же, как его реальные современники. «Жену мы имеем для произведения законных детей, гетеру — для телесных наслаждений», — примерно так говорил один оратор в IV в., чье выступление в защиту гетеры Неэры сохранилось в своде речей Демосфена29 Смикрина беспокоит очевидная скандальность сложившейся ситуации и больше всего — судьба приданого, врученного неудачному зятю. Развод с возвращением взятых за Памфилой четырех талантов представляется ему единственным выходом из положения (ср. 1065— 1067).
В сравнении с логикой Смикрина, которую, вероятно, поддержал бы любой афинянин, удивляют своей смелостью уже первые слова Памфилы: если отец хочет увести ее от мужа силой, а не убеждением, то все посчитают его не отцом, а деспотом (714 ел.). В 'словах этих есть известный юридический подтекст, так как женщина в Афинах не пользовалась гражданскими правами, а от рождения до смерти находилась под властью «покровителя» (kyrios): до замужества таким покровителем был отец, потом — муж; если женщина оставалась вдовой, «покровительство» переходило к старшему сыну или ближайшему родственнику мужского пола. Поэтому насильственный развод, если бы Смикрин его предпринял, был бы незаконным: теперь «покровителем» Памфилы является не он, а Харисий. В то же время известно достаточно случаев, когда отцы в положении, аналогичном ситуации в «Третейском суде», разводили дочерей с неугодными мужьями, вовсе не спрашивая мнения ни одной из сторон.
«идти вместе по жизни», и если теперь Харисий «попал в беду» (так деликатно она называет его мнимую измену, догадываясь о ее причине), то ей надо вынести и это. Цитированные слова взяты из уже упоминавшихся, недавно найденных папирусных фрагментов, которые очень хорошо вписываются в лакуну между нынешними ст. 758 и 853. В общей сложности они дают 50, хотя и сильно поврежденных, стихов, но ясно, что на доводы отца Памфила отвечала достаточно обширным монологом, оказавшим такое сильное воздействие на Харисия: ведь она говорила отцу, что шла вместе с мужем по жизни и ей не следует избегать постигшего его несчастья (920—922).
В связи с изображением Памфилы заслуживает внимания, как использован в «Третейском суде» мотив опознания. Необходимость для опозоренной девушки при виде примет обнаружить свой невольный грех — достаточно тяжелое нравственное испытание. Оно не доставляет пострадавшей удовольствия и много лет спустя — об этом свидетельствует в сохранившемся отрывке из комедии «Герой» допрос женщины, уже имеющей взрослых детей: «она в поту, в смущенье» и все еще готова оплакивать свою беду (72, 76). Поэтому Менандр избавляет Памфилу от необходимости переживать такие муки, а само опознание растягивает на четыре акта — со II по V. Во II д. внимание зрителей впервые привлекается к вещам, которые были оставлены при, подкидыше и смогут в будущем послужить ему приметами (gnorismata, 331, 341) для розыска родителей. Здесь же появляется уже известный нам перстень (daktylios), служивший лейтмотивом последних 30 стихов этого акта (387, 392, 394, 398). Им же открывается следующий, III акт («Кольцо пытался я показать хозяину», — начинал свой монолог Онисим, 419; ср. дальше в этом же акте 444, 459, 467, 514, 554, не говоря уже о стихах, где слово «кольцо» подразумевается под местоимениями «оно», «это» и т. п.), в котором Габро-тонон излагает способ разыскать с помощью перстня родителей ребенка, вспоминает внешний вид пострадавшей девушки (484— 490) и для убедительности задуманного ею маскарада довольно правдоподобно изображает действия Харисия (527—530); «вспоминать» об этом гетере ничего не стоит, порядочной же девушке не пристало. Наконец, в IV д. Габротонон сталкивается лицом к лицу с Памфилой и спрашивает только, была ли та в прошлом году на Таврополиях (862 ел.), — дальнейшее выяснение обстоятельств переносится за сцену, в дом Харисия, где (как видно, между IV и V д.) и происходит опознание (anagnorismos, 1121), о результатах которого сообщает Онисим.
Чтобы как можно больше продлить процесс опознания, Менандр не боится нарушить закон, считавшийся незыблемым у теоретиков «трех единств», — действие «Третейского суда» происходит не в один день, а в два. Граница между ними проходит между II и III актами. Во II д. Сириек остается ночевать в доме хозяина, а Онисим обещает ему завтра же доложить хозяину (378 ел., 414 ел.). В начале III д. Онисим сообщает о неудаче этой попытки, а выходящая вскоре Габротонон констатирует, что Харисий не прикасается к ней уже третий день (440 ел.). Стало быть, в первый день гулянки Харисия слухи о его поведении дошли до Смикрина (этот день остается за пределами комедии), во второй — происходит третейский суд (II д.), в третий — все остальные события (III—Уд.).
«ужасный приговор» (358, 361) и «великое зло» (396), но именно эта «беда», подстерегающая поочередно спорщиков, служит для молодых супругов источником «великого счастья» (ИЗО), которое подготовил для них своим приговором как раз Смикрин, явившийся разлучить их. Воистину непостижима игра Случая (Tyche, 351), но главную роль в жизни человека играет все же его собственный нрав (1093— 1098). Хотя назидание это и вложено в уста дурачащегося Онисима, оно нисколько не теряет в серьезности после того, как зрители познакомились с характерами Харисия и Памфилы.
Другие персонажи, так или иначе связанные с судьбой молодых супругов, не получают, естественно, столь глубокой психологической обрисовки, но и в них Менандр с помощью каких-то нюансов и деталей умеет подметить определенные черты характера.
«маленький»),—обычный для комедии образ старого скупца, и наш Смикрин, человек вовсе не бедный, судя по величине приданого, оправдывает свое имя, полагая, что на пропитание человеку достаточно двух оболов в день. Между тем даже поденная плата за взятого внаймы раба составляла в то время в Афинах в полтора раза больше. Хэрестрат справедливо возражает, что предложенной Смикрином суммы расходов достаточно разве что постоянно голодающему на ячменную похлебку (140 ел.). В остальном, впрочем, опасения Смикрина, что зять пустит на ветер взятое за женой приданое (своего рода обрамляющий мотив его первого и последнего появления— 134 ел., 1065, 1079 ел.), не так уж смешны, и подтрунивать над ним Онисим позволяет себе только тогда, когда все волнения в доме Харисия позади.
Габротонон, неожиданно для себя вовлеченная в спасение семьи Харисия, представляет собой, наряду с Памфилой, другой пример трансформации комедийной женской маски. Мы видели уже в «Самиянке», как изображена Хрисида — тоже гетера по своему первоначальному положению, но занявшая все же место хозяйки состоятельного дома. Габротонон, пользуясь кольцом Харисия как приметой и приблизительным знанием ситуации на прошлогоднем празднике, могла бы рассчитывать со стороны Харисия хотя бы на выкуп ее у сводника и отпуск на волю. Как мы знаем, надежда на освобождение ей действительно не чужда (ср. 538—541, 548 ел.), но добивается она его не кривым путем, не шантажом своего давнего любовника: привязавшись к подкидышу (466, 853 ел.), она прилагает все усилия к розыску его матери. Таким образом, поведение Габротонон говорит само за себя, а сравнительно непродолжительный «профессиональный» стаж (в прошлом году она еще не занималась своим ремеслом — 478—480), по-видимому, не сделал ее закоренелой вымогательницей, как это свойственно традиционным гетерам 30. В стилистике речи Габротонон встречаются обращения ласкательные в превосходной степени: «сладчайший» (143), «любимейший» (856, 860, 865).
Роль Хэрестрата, соседа и приятеля Харисия, в сущности служебная. В I и III д. он фактически заменяет своего друга, ведя разговор со Смикрином; похоже, что Менандр только для того и ввел в комедию Хэрестрата, чтобы не мельчить образ главного героя, который бы сильно пострадал, если бы задолго до сцены в IV д. появлялся перед зрителями со всякими шутками и прибаутками (ср. в сценах Хэрестрата со Смикрином ст. 137 ел., 140 ел., 165 ел., вероятно, 640 ел.). Однако и он в V д. поворачивается к нам неожиданной стороной: полагая, что Габротонон действительно родила от Харисия, он дает себе зарок не приставать к ней (как это, по-видимому, бывало раньше, когда Харисий ею пренебрегал) , если хочет сохранить давнюю мужскую дружбу (982— 988).
Подлинным шедевром Менандра надо признать всю сцену третейского суда и изображение его участников. Немногословию сурового Смикрина (ср. 248 ел., 293, 361, 366, 367) противостоят два обширных монолога Дава и Сириска. Оба персонажа достаточно эмоциональны, оба ищут поддержки у слушателей: Дав обращается за подтверждением правоты своих слов даже к оппоненту (270, 274), живо воспроизводит и свой «внутренний монолог» (253—255), и последующий разговор с пастухом и Сириском, который так расчувствовался, заполучив дитя, что даже целовал Даву руки (260—274). Характерен для оживленного рассказа и возбужденного состояния Дава переход от 3-го лица ко 2-му: изложив суть дела, он обращается к Сириску: «... (На каком же основании) ты полагаешь, что должен владеть всем, а я — ничем?» (286). Показательно, однако, что Дав излагает только фактическую сторону дела, предоставляя Смикрину сделать выводы.
«теоретический фундамент» и прибегает к мифологическим примерам, известным ему из трагедии. Так, прося Смикрина стать судьей, Сириек апеллирует к справедливости, которая должна быть жизненным законом для каждого в каждом случае и требовать себе ото всех содействия (232—236). Услышав это, Дав не зря называет Сириска ритором (237) — его соперник своей речью оправдывает данное ему определение.
Свой монолог Сириек начинает с традиционного для судебной речи «предвосхищения»: он подтверждает правдивость слов Дава, не оспоривая, что настойчиво просил отдать ему ребенка (294— 298).
Затем, выждав небольшую паузу, Сириек без всяких связующих лексических средств (вроде «Итак...», «Так вот...» и т. п.) переходит к истории вопроса: какой-то пастух сообщил ему со слов Дава о найденных вместе с ребенком украшениях. Здесь Сириек делает отступление («Дай мне, жена, ребеночка», 302) и продолжает речь от имени младенца («Он говорит, что для него были положены украшения, не тебе на пропитание», 304 ел.). Свое требование Сириек мотивирует не корыстью, а исключительно интересами подкидыша, снова прибегая к философской сентенции: «Не ищи (выгоды) там, где человек терпит обиду» (317сл.). Вещи же, подброшенные вместе с найденышем, нужны, чтобы выросши он мог найти родителей: что если ребенок знатного происхождения и ему суждено быть, в соответствии с его природой, доблестным воином, состязаться в беге, охотиться на львов? (324 ел.). Нет нужды, что львы давно перевелись в Аттике 31, — Сириек полон мыслей, навеянных ему трагедией, и, апеллируя к зрительскому опыту Смикрина, сыплет мифологическими примерами: подброшенных сыновей элидской царевны Тиро и бога Посидона тоже нашел и воспитал пастух и с помощью оставленных при них примет побудил их вернуть себе царское достоинство (326—333). В другой раз узнавание спасло от смерти мать, которую замышляли убить давно потерянные дети, брата — от рук сестры и т. д. Здесь Сириек не называет имен, но подставить их зрителю ничего не стоило; чтобы ограничиться одним Еврипидом, чьи трагедии чаще всего из наследия прошлого ставились в IV в., упомянем уже известные нам сюжеты «Иона» и «Ифигении в Тавриде» 32. И снова — сентенция («Жизнь наша, отец, переменчивая от природы, нуждается в предусмотрительности, и, видя это, заранее надо искать средство защититься от беды», 343—345), призывы к справедливости, которой следует руководствоваться приглашенному судье (348, 352).
актерского объединения на о-ве Лесбосе33, из «Третейского суда» был выбран как раз этот эпизод.
Состояние, в котором дошел до нас текст «Третейского суда», не позволяет делать окончательные выводы об использовании в этой комедии таких стилистических средств, как повторения, лексические скрепы, разделение стиха на несколько реплик и т. п. Так, например, дошел только один стих, состоящий из четырех реплик (391), но никто не может поручиться, что таких примеров не было в потерянных строках. И все же создается впечатление, что и лексические скрепы, и повторения являются чаще носителями важных мыслей и эмоций, чем только способом организации диалога.
Так, при первом появлении Смикрина Хэрестрат дважды повторяет какое-нибудь его слово, явно подтрунивая над стариком (136 ел., 139 ел.). В сцене суда разочарованный Дав трижды повторяет: «Ужасный приговор!» (358, 361, 372), — вкладывая в это словосочетание, каждый раз завершающее стих, все свое негодование. В свою очередь, Сириек, недовольный вмешательством Онисима, дважды в одних и тех же словах требует у него возвращения кольца (394, 399). Габротонон, удивляясь равнодушию Харисия, называет себя «бедной», а его «бедным» — «зачем тратит столько денег?» (434, 436, 439 — трижды в конце стиха). Онисим, не зная, где найти выход из положения, рассуждает сам с собой: «Так как же мне, ради богов, как же мне, молю вас...» (441 ел.) —тут его размышления прерывает Сириек. Добавил; к этому тройное анафорическое «не» в сохранившихся только слева ст. 943—945. К чему относится первое «не», определить трудно, но дальнейшее ясно. «Не мой был ребенок», — говорила Габротонон. «Не твой был?» — переспрашивал Харисий. Немного спустя Харисий, узнав от Габротонон, что у него родился сын от законной жены, совершенно сбитый с толку спрашивает: «Ребенок от Памфилы? Но он же был моим». И снова: «От Памфилы?» (956 ел.). Эмоциональная окраска повторений во всех случаях очевидна.
То же самое касается многих случаев употребления скреп. «Делал ты так?» — спрашивает Дав Сириска, напоминая о его просьбах. «Делал», — подтверждает Сириек (274). «Я свое сказал-», — завершает речь Дав. «Сказал?» — переспрашивает Си-риск. «Ты что, не слышал? Сказал он все!» — вмешивается Смик-рин (292 ел.). «Суди, как считаешь справедливым», — просит теперь уже Сириек. «Судить легко, — резюмирует Смикрин. — Все подброшенное принадлежит ребенку». «Ладно, — соглашается Дав. — А сам ребенок?» (352—355). Цепочка из скреп затрагивает самый важный для комедии вопрос — будущую судьбу ребенка и оставленных при нем примет. И наконец, когда все разрешилось ко всеобщему благополучию, Онисим предлагает Смикрину войти в дом и принять внучонка. «Внучонка, висельник?»— повторяет ошарашенный старик (1112 ел.) 34.
судьбу своеобразно отразила последующая римская комедия: Плавт, даже беря за образец произведения Менандра, перерабатывает их на рубеже III и II вв. в духе римской сцены; Теренций три десятилетия спустя приобщает своего зрителя к творчеству греческого предшественника гораздо более последовательно, и ему, до папирусных находок нашего века, европейская драма была обязана передачей потомству почти подлинного Менандра.
Примечания.
6 Нумерация стихов из комедий Менандра приводится по; Menandri reliquiae selectae/ Rec. F. H. Sandbach. Oxford, 1972. В русском переводе (Менандр. 1982) соответствие нумерации оригинала нетрудно найти по маргинальным пометкам при каждом десятке стихов.
7 См.: Ярхо В. Н. «Самиянка» Менандра, или Еврипид наизнанку// Вестн. древней истории. 1977. № 3. С. 35—52.
8 Arti... catanoo (522) — «Только теперь... понимаю». Сходным образом (arti manthano) обозначают результат своего трагического прозрения герои Еврипида («Алкестида», 940; «Вакханки», 1296). Это полупародийное сопоставление едва ли могло ускользнуть от внимания зрителей, вообще приученных к цитатам из трагиков в комедии. Ср. Менандр. С. 140, 186 ел
— 273, 344; eusebestatos — «благочестивейший» по отношению к отцу (274); sophron—«высоконравственный» (344).
10 Ср. также в обращении Демеи к себе самому: anoetos (327) — «безрассудный».
11 Здесь употреблен глагол rnelagcholai— «страдает разлитием черной желчи»; почти так же отзывался Никерат о Демее в III д.: cholai (416).
12 Ср. его отрывистые фразы при первом появлении: «Понт. Толстые старики, много рыбы, дела безрадостные. Византии. Полынь, все горькое» (98 — 100). Да и возмущенный произволом Демеи, изгнавшим Хрисиду, Никерат не чересчур многословен: «Демея бесится. Понт — нездоровое место. Иди сюда к моей жене. Смелее. Чего ждешь?» (416- 419).
13 Фракийский царь Терей, женатый на афинской царевне Прокне, изнасиловал ее сестру Филомену. Фиест тайно овладел собственной дочерью Пелопией, чтобы вырастить мстителя Атрею за убитых детей.
в жены Атрею.
15 Узнав, наконец, всю правду, Демея подтрунивает над Никератом, увидевшим, как дочь кормит ребенка: «Может быть, она шутила?.. Может быть, тебе показалось?» (542 ел.).
16 Ср. также 376, 434, 467, 481, 513 ел., 520 ел., 542, 587 ел., 659 ел., 715, 718, 722.
17 Добавим к этому уже упоминавшиеся ст. 373 ел. («За это и...»), а также 306 ел., 323 (страх Парменона перед наказанием), 370 (Демея с удовлетворением подтверждает, что Хрисиду постигло несчастье по ее же вине), 466 («Все знаю». —«Что все?»).
18 См.: 436, 569, 577, 580, 613.
«Брюзга», «Остриженная», «Щит». См.: Менандр. С. 7 ел., 141 —143, 173—175.
20 См.: Менандр. С. 458. Фрагменты опубликованы в т. 50 «Оксиринхских папирусов» (1983), № 3532—3533. См. также: Gronewald M. Menander. Epitre-pontes. Neue Fragmente aus Akt III und IV/ Zeitschr. fur Papyrologie und Epigrap-hik, 1986. B. 66. S. 1 — 13.
21 См.: Менандр. С. 9 ел., 22 ел., 193—196, 204, 207.
22 Удары по голове являются в комедии признаком сильного отчаяния. См.: Менандр. С. 233.
23 См.: Эсхил. «Семеро против Фив», 779; Софокл. «Трахинянки», 972; Еврипид. «Ифигения в Тавриде», 868 — везде в лирических, т. е. наиболее эмоциональных, партиях.
«Персы», 759; Софокл. «Трахинянки», 706; «Антигона», 384.
25 См.: Софокл. «Трахинянки», 904.
26 См.: Платон. «Апология Сократа», 40 а—с.
27 Ср. у Цицерона, классика этого жанра в античности, знаменитую речь Родины, клеймящей Катилину (1-я речь против Катилины, § 18), или речь давно умершего Аппия Клавдия Слепого, обращенную к Клодии (Речь в защиту Целия, § 33—34). См.: Марк Туллий Цицерон. Избр. соч. М„ 1975. С. 141, 157 ел.
28 См.: Менандр. С. 159, 201—203; У истоков... С. 135 ел.
30 См.: Менандр. С. 363—365.
И кто когда, скажи мне, видел в Аттике
Львов и зверей подобных? Если б где-нибудь
32 Ср. также, как в конце «Третейского суда» (1123—1125) Онисим цитирует трагедию Еврипида «Авга» (в сюжет которой также входило изнасилование девушки, подкидывание младенца и его последующее опознание), а в «Щите» раб Дав сыплет цитатами из трагиков. См.: Менандр. С. 186—188.
33 См.: У истоков... С. 5. 92
34 Другие примеры скреп: 164 сл., 166 сл., 167 сл., 168 сл. 224 сл., 248, 373, 550, 714—716.