ГЛАВА X
КРИЗИС ПРОБЛЕМЫ ОТВЕТСТВЕННОСТИ: «ГЕРАКЛ» ЕВРИПИДА, «ЭДИП В КОЛОНЕ» СОФОКЛА
Среди героев «Ипполита» мы до сих пор почти не затрагивали Тесея, явившегося прямым виновником гибели главного персонажа. Зарубежные исследователи, тяготеющие к психоанализу, усматривают причину роковой поспешности Тесея в его необузданном сексуальном темпераменте: слишком много женщин переменил-де на своем веку Тесей, чтобы так легко поверить в невиновность своего сына. Между тем на многочисленные любовные похождения Тесея, известные из других источников, в тексте «Ипполита» нет не только ни малейшего намека, но, напротив, эта версия недвусмысленно отклоняется Еврипидом: когда кормилица в поисках причины болезни Федры высказывает предположение об измене мужа, царица безусловно отводит это подозрение: ей бы не оказаться перед ним виноватой! (320 есл.)1. Сам Тесей, узнав о смерти супруги, реагирует на нее как любящий муж, искренне потрясенный неожиданной потерей: если в его жалобах (817—851) и есть элемент традиционного плача, то все же ясно, что Еврипид не стал бы наделять такой искренней речью героя, в чьих чувствах к умершей жене следовало сомневаться.
— в том, что он трагический герой, для которого нетерпимость и необузданность страстей являются если не обязательной, то достаточно частой чертой. Вспомним софокловского Эдипа: не только в «Царе Эдипе», но и в трагедии «Эдип в Колоне», где он будет изображен в последние часы своей жизни, он сохранит все тот же яростный темперамент, присущий ему с юности и побудивший его открыть тайну своего рождения и своего позора. Вспомним шекспировского Лира или Отелло. Что стоило старому Лиру повременить день-другой с решением, прежде чем изгонять из страны Корделию,— вот и нашелся бы для него и для сотни его рыцарей клочок земли, и не пришлось бы строптивому старику безумствовать под ветром и градом в голой степи... Что было бы Отелло допросить построже Эмилию, куда делся злосчастный платок,— так нет, поверил сплетне Яго и попался, как мальчишка, в примитивнейшую ловушку... Почему бы и шиллеровскому Фердинанду не поговорить по душам с Луизой, прежде чем сыпать ей яд в бокал с лимонадом? Если бы трагические герои могли ответить на эти «почему?», то на сценах всего мира, несомненно, значительно сократился бы процент смертности — в той же мере, в какой исчезла бы вообще трагедия.
Возвращаясь к Еврипиду, следует тем не менее заметить, что среди героев его сохранившихся трагедий Тесей является едва ли не единственным, кто поступает с такой поспешной оплошностью. Неистовствуют в гневе и другие: Медея, Гекуба (в одноименной трагедии) но у них есть реальные основания для гнева или мести. Ужасные убийства, и притом собственными руками совершают Геракл (в одноименной трагедии) и Агава (в «Вакханках»), но они действуют в состоянии безумия или одержимости, насланных богами. Тесей находится в здравом уме; у него нет других оснований для мести Ипполиту, кроме письма, оставленного умершей,— не мало ли этого, чтобы обращаться с просьбой к Посейдону? Для обычного человека — мало; для героя, наделенного трагической нетерпимостью,— достаточно. Достаточно и для нас, чтобы увидеть в образе Тесея хоть и слабые, но все те же черты «софокловского» героя, которые с гораздо большей ясностью различимы в Федре и Ипполите.
Ибо трагическое неразумие Тесея — это последнее, что осталось в нем от софокловского человека с его нравственным максимализмом. Аякс и Деянира тоже были способны ошибаться, но эту ошибку они добровольно оплачивали своей жизнью. К тому же Деянира стала виновницей гибели Геракла, вовсе того не желая,— она хотела всего лишь вернуть его любовь. Тесей же хотел только одного — смерти Ипполита, и добился ее от Посейдона, не произведя расследования, не спросив прорицателей, не ища даже изобличающих доказательств против сына,— Артемида с беспощадной методичностью регистрирует перед потрясенным Тесеем весь объем его вины (1320—1324; ср. 1055 ел.). Любой из героев Софокла, поняв, что он совершил, не замедлил бы покончить счеты с жизнью. Тесей этого не делает,— и не только потому, что он оставался в живых согласно мифу. Сама Артемида находит возможным смягчить удар и даровать Тесею прощение: он действовал не по собственной воле, а по желанию божества, то есть по побуждению извне, а когда боги посылают беды, то смертным не под силу избежать преступления (1433 ел.). При всей юридической тонкости доводов Артемиды (прилагательное акбп, которым она характеризует такое убийство под воздействием извне, встречается в этом смысле в других афинских источниках 2), ни Деянира у Софокла3, «и Федра в том же «Ипполите» к ним не прибегали, хотя и та, и другая действительно оказались виноватыми «против воли», а Тесей в самом деле хотел смерти Ипполита.
правомерно ли возлагать ответственность на смертного? Эта мысль будет тревожить драматурга и в последующих трагедиях,— в «Ипполите» одновременно с ней возникает вопрос о соотношении между мотивами человеческого поведения и его конечным результатом.
Хотя поведение Тесея является, несомненно, ошибочным (hamartia, 1334, 1409; amplakia, 892, 1363), его рассуждениям нельзя отказать в известной логике: пробуждение в молодом человеке, каким является Ипполит, чувственного влечения — достаточно естественное явление (967—970), и нет ничего удивительного в том, что ему могла понравиться молодая мачеха. С точки зрения Тесея, столь же объяснимо стремление Ипполита замаскировать свою страсть показным целомудрием (948—957, 1080 cл.), а для самоубийства Федры трудно найти другую причину, кроме оскорбительного покушения на ее честь4.
Мы знаем, к чему приводит эта ложная логика, возникшая под влиянием сильного аффекта (924, 935). Но мы знаем также, что страстная одержимость Этеокла или Агамемнона у Эсхила, равно как нетерпимость и ложное умозаключение Эдипа, приводили к торжеству разумной необходимости и к восстановлению естественного порядка вещей. В «Ипполите» заблуждение Тесея имеет своим результатом трагический исход, который никто не решится назвать ни разумным, ни необходимым, ни совпадающим с естественным порядком вещей. Поэтому оправдание Тесея, вложенное в уста Артемиды, не только еще больше подчеркивает ненадежность критериев, которыми руководствуются в своем поведении смертные, но и избавляет их от нравственной ответственности за самое тяжелое преступление Неустойчивость человеческого существования, непостижимость законов, правящих миром, необъяснимость божественной воли ставят еврипидовского героя в совершенно иные условия по сравнению с героями Эсхила и Софокла, выдвигают перед ним новую, необычную задачу — не пытаться искать разумное объяснение человеческому страданию, а найти в себе силы, чтобы вынести всю тяжесть нравственного испытания, противопоставив свою стойкость этому миру, где люди отданы в жертву враждебным силам. Ипполит решал эту задачу, расплачиваясь жизнью за тщеславную мстительность Афродиты. Такая же ситуация возникает примерно десять лет спустя5 перед еврипидовским Гераклом, но разрешается она совсем по-иному.
Иллюзорность человеческих представлений о мире и царящих в нем богах получает выражение уже в самом сюжете «Геракла», ведущем героев от отчаянья к неожиданной радости и от ликования — к новому отчаянью. Двуступенчатому развитию действия соответствует своеобразное двухчастное построение этой драмы, в которой первая половина создает контрастную экспозицию ко второй, где развертывается подлинная нравственная трагедия Геракла.
— 150, 332—335), замысливший истребить семью Геракла, пользуясь его отсутствием. Уже прощается с детьми обреченная на смерть Мегара (454—489). Внезапное возвращение из преисподней Геракла резко меняет ситуацию: герой убивает Лика и избавляет от смерти своих отца, жену и детей. Упреки по адресу Зевса, не без основания звучавшие из уст Амфитриона6, сменяются ликованием хора: всемогущие боги по справедливости карают нечестивцев, и Зевс доказал свое участие в происхождении Геракла, вернув его, вопреки всем ожиданиям, из царства смерти7.
Однако хор едва лишь успевает завершить свою благодарственную песнь, как ему приходится стать свидетелем нового вмешательства богов в судьбу смертных: вторая половина трагедии начинается с появления в вышине над домом Геракла божественной вестницы Ириды в сопровождении другого персонажа божественного происхождения — Лиссы, персонифицированного безумия. Перепуганным насмерть фиванским старцам Ирида с циничной откровенностью объясняет замысел Пославшей ее Геры: верховная богиня уже давно ненавидит Геракла за то, что он слывет сыном Алкмены от Зевса. Пока Геракл выполнял поручения Еврисфея, Полезность его трудов служила ему защитой от ревности Геры; теперь, когда все труды позади, божественная супруга Зевса решила дать волю своей ненависти: в припадке безумия (для этого и вызвана Лисса) Геракл собственными руками убьет своих детей, чтобы познат меру гнева Геры (825—842). Напрасно Лисса, мыслящая, вопреки своим обязанностям, куда разумнее, чем Гера и Ирида, пытается вступиться за Геракла, напоминая о его заслугах перед людьми и богами (847—. 853),— она послана сюда не дискутировать, а выполнять волю Геры. И вот уже Геракл испытывает явные признаки беспокойства, которое несколько мгновений спустя выльется в безумный бред и кровавое убийство самых близких ему людей.
Безумие Геракла, несомненно, наиболее яркий пример отчуждения действия от действующего лица. Временные границы невменяемости героя очень точно обозначены в тексте: ее наступление определяет Лисса, сообщая зрителям о первых проявлениях смятения, внесенного ею в душу героя (867—870); конец безумию кладет появляющаяся во дворце Афина, которая ударом камня в грудь смиряет и повергает в глубокий сон Геракла (1002—1006). Иными словами, потеря контроля над разумом (и возвращение в исходное состояние) расценивается как результат вмешательства внешних сил, неподвластных человеку,— этим еще больше подчеркивается отчуждение действия от его носителя. Впрочем, безумие Геракла — не первый пример такого отчуждения на афинской сцене.
Мы уже видели, что у Эсхила решение Агамемнона принести в жертву Ифигению, или готовность Клите-местры убить мужа, или нетерпеливое ожидание братоубийственного поединка у Этеокла возможны только в состоянии некоей одержимости, временной потери контроля над рассудком,— но через это нарушение нормальной интеллектуальной деятельности человека торжествует объективно существующая закономерность мироздания. При этом у Агамемнона, Клитеместры, Этеокла их нечестивое решение рождается в них самих. Но и в том случае, когда безумие «накатывает извне», как это происходит у того же Эсхила с Кассандрой, эти пророческие видения раздвигают временные и пространственные границы наличной сценической ситуации и включают ее в вереницу событий, направленных в конечном счете к той же цели,— реализации мудрого и справедливого миродержавного замысла богов.
внушено ему извне Афиной, заботившейся о сохранении ахейского войска (51—60),— но последствия искупаются жизнью героя, так как в состоянии невменяемости Аякс нарушил норму существования благородного вождя.
Прежде всего, безумие Геракла не приводит к объективно разумному результату, да и Гера, как мы знаем, вовсе об этом не заботилась. Поэтому все происшедшее с Гераклом только ставит под сомнение надежды смертных и их веру в богов: «Пусть пляшет славная супруга Зевса, пусть гудит под ее стопой Олимп; она достигла цели, к которой стремилась, скосив до самого основания первого мужав Элладе! — восклицает Геракл.— И люди должны молиться такой богине, которая, ревнуя Зевса к смертной женщине, погубила благодетеля Эллады без всякой вины с его стороны!» (1303—1310)8.
Боги Эсхила и Софокла—строгая сила, но в конце концов справедливая; боги Еврипида в лучшем случае безразличны к людям, чаще — мстительны и несправедливы. Оправдать Геру в «Геракле» нельзя, даже ссылаясь на заданность сценической ситуации мифом, ибо как раз в «Геракле» Еврипид решительно изменяет мифологической традиции, согласно которой Геракл совершил свое страшное преступление в молодости и за это был отдан в услужение Еврисфею. В такой последовательности была своя логика, поскольку все труды Геракла воспринимались как искупление им его вины.
Но хладнокровно дожидаться, пока герой, выполняя возложенные на него обязанности, прославит свое имя и только потом ввергнуть его в бездну отчаянья и позора,— на такую выдержку способны только вечные и бессмертные боги!
— но их и нельзя отменить. От эпикуровского представления о богах, живущих безмятежно в интермундиях — межмировых сферах, и не вмешивающихся в жизнь смертных, Еврипид и его время отделены более чем целым столетием, и даже наиболее скептически настроенный в отношении богов Протагор не осмеливался отрицать их существование. Он просто исключал эту проблему из круга своих исследований, полагая, что ее решению препятствует неясность вопроса и краткость человеческой жизни (фр. 4). Боги присутствуют и в мире Еври-пида, но мир от этого не становится ни разумным, ни справедливым. Безумие Геракла не включается, как у Эсхила, в закономерность существования божественного мироздания, а опровергает ее. Оно выступает как крайнее проявление непрочности человеческого бытия, которому постоянно угрожает некая злая сила.
Если бы результатом осознания этой непрочности бытия стала безысходность, если бы жестокости мира не была противопоставлена по-своему героическая личность, греческая трагедия перестала бы существовать. Но она нашла исход — теперь не в гармоничном разрешении конфликта, не в добровольной расплате жизнью за невольно совершенное преступление, а в стойкости человека и в способности «выдержать». Начало этому новому трагизму кладет Ипполит; следующая ступень— Геракл.
Положение, в котором в трагедии Еврипида оказывается прославленный герой, не без основания сравнивают с положением софокловского Аякса. Оба они совершают свои преступления в состоянии безумия9, внушенного божеством; оба видят, что навлекли на себя позор10, лишающий славы их самих и их род1112. При всем том, однако, Аякс, обманув бдительность близких, бросается грудью на меч, в то время как Геракл остается жить и находит обоснование такому решению. «Хоть я и глубоко несчастен,— говорит он в своем последнем монологе,— я опасаюсь, что заслужу обвинение в трусости, если покину свет дня. Кто не противостоит бедам, не сможет выстоять перед вражеским нападением. Я выдержу перед лицом смерти» (1347—1351). Употребляемый в последней фразе глагол egkarteretn — «собраться с силами», «выдержать» — отличается только префиксом от глагола karterein, которым в «Ипполите» характеризовалось поведение главного героя в последние минуты его жизни. Для Аякса показателем его благородства была готовность умереть; для Геракла и его друга Тесея признаком благородного человека13 становится способность вынести удары, посылаемые богами (1227 ел.).
Прощание Геракла с телами убитых наполняет его невыносимым страданием; из глаз могучего героя стремится неудержимый поток слез; члены его оцепенели, он не находит сил, чтобы подняться с земли,— в его жизни не было бедствий тяжелее того, которое он сегодня перенес14. Именно в этот момент перед ним встает вопрос, брать ли с собой свой знаменитый лук и стрелы. Если взять, они будут постоянно напоминать Гераклу, что с их помощью он убил жену и детей,— и такой груз он должен нести на собственных плечах? Но если оставить здесь оружие, при помощи которого совершены многочисленные подвиги, то Геракл окажется беззащитным перед лицом врагов и умрет позорной смертью. Итак, не следует его бросать, но надо сохранить при себе, хоть это и горько! (1377—1385).
— последняя попытка Еврипида сохранить решение проблемы ответственности на уровне трагического героя; не боги даруют ему прощение, как Артемида Тесею (в «Ипполите»), а человек сам сознает необходимость противопоставить свою стойкость незаслуженным ударам судьбы. Совершенное невольно преступление (акбп, 1364) и субъективная невиновность Геракла (oudèn ailios, 1310) не избавляют и никогда не избавят его от нравственных страданий,-— спасение от них герой найдет только в своей выносливости.
В последующих трагедиях Еврипида вопрос об ответственности человека все больше перемещается из сферы нравственной проблематики в область чисто правовых коллизий и риторических дискуссий. Таков знаменитый спор между Гекубой и Еленой в «Троянках» и между Тиндареем и Орестом — в «Оресте». В первом случае Елена считает виновными в Троянской войне прежде всего Гекубу, потому что она родила Париса, затем — старого слугу, который спас от смерти новорожденного, наконец, богиню Киприду, помогшую Парису увлечь Елену. Ее наказывай,— обращается она к Менелаю,— меня же прости («Троянки», 919—950). Во втором случае Орест не отрицает, что убийство матери— нечестивый поступок, но, кроме доводов по существу (долг мести за отца, измена матери мужу), считает виновными в происшедшем самого Тиндарея, родившего дурную дочь, и Аполлона, давшего ему приказ убить мать: «Его считайте нечестивым и убивайте: он виновен, не я» («Орест», 595 сл.).
Еще показательнее эволюция в отношении проблемы ответственности, происходящая в мировоззрении Софокла.
Среди высказываний из не дошедшей до нас его трагедии «Тиро» есть следующая мысль: «Ни один человек, совершивший проступок не по своей воле (akon), не дурен» (фр. 665). «Тиро» была поставлена, по-видимому, незадолго до 414 г. до н. э., так как намеки на нее содержатся в аристофановских «Птицах» (414) и в «Лисистрате» (411). Между тем еще поведение своих героев в «Трахинянках» или «Царе Эдипе» Софокл мерял не снисходительной меркой ходячей мудрости, а полной мерой ответственности, делавшей его персонажи средоточием трагического конфликта между непознаваемой объективной необходимостью и сознательными усилиями человека. Иначе — в трагедии «Эдип в Колоне», лебединой песне девяностолетнего Софокла, замыкающей и для нас историю древнегреческой трагедии.
Давно замечено, что в этой трагедии Эдип выступает не как «совершивший», а как «пострадавший», «перенесший» много напрасных бед15—272) и по неведению — так же как по неведению и против воли (аёкбп) Эдип вступил в брак с собственной матерью 16. Полную программу самозащиты развертывает Эдип в монологе перед Креонтом, желающим насильно вернуть его в Фивы. «Твои уста позорят меня за убийство (отца), за брак (с матерью) и всякие беды, какие я, несчастный, перенес против своей воли (акбп), ибо это было угодно богам, которые давно питают гнев против (нашего) рода. Но в отношении меня ты не выдвинешь никакого обвинения в преступлении, которое бы я совершил против себя и своих близких. Скажи мне, если отцу божественным оракулом было предсказано умереть от руки сына, какое же ты имеешь право упрекать в этом меня, который тогда еще не был ни рожден, ни зачат в материнском чреве? И если уж, появившись на свет несчастным, каким я появился, я встретился в рукопашной схватке с отцом и убил его, не зная, что совершал и против кого совершал, то какие основания корить меня за невольное деяние? 17 — увы! сколько бед! —родила, не зная (кого родила), и я не знал (предстоящего мне)... Я женился на ней не по собственной воле и против воли (akon — bis) говорю об этом. Нет, ни в этом браке, ни в убийстве отца, которым ты меня жестоко попрекаешь, я не буду признан виновным. А теперь ответь мне только на один вопрос: если бы здесь, сейчас, тебя, столь справедливого человека, кто-нибудь попытался убить, стал бы ты дознаваться, отец ли твой убийца, или бы тотчас отплатил ему? Я так думаю, что, если хочешь остаться в живых, то отплатил бы виновному и не стал бы искать оправдания. В такую-то беду попал и я по воле богов, и думаю, что отец, будь он жив, не стал бы мне в этом возражать» (962— 999).
Как видим, Эдип в Колоне выставляет в свою защиту те же аргументы, посредством которых мы стремились спасти от субъективной вины Эдипа из трагедии «Царь Эдип»: неведение и особенно убийство при самообороне, не подлежавшее уголовному преследованию по нормам афинского права18. Вот почему Эдип в последней трагедии Софокла еще задолго до своей защитительной речи объяснял хору, что убил отца по праву: он погубил тех, кто пытался убить его, и потому «чист перед законом», особенно учитывая его неведение (546—548).
виноватого Эдипа — огромная дистанция. Но столь же очевидно, что последняя трагедия Софокла завершает линию, начатую Еврипидом и наиболее обстоятельно разработанную в «Геракле». Сам Еврипид не нашел или не искал для нее продолжения, которое обеспечивало бы сохранение индивидуального образа на уровне трагического героя19. Софокл пытался удержать этот уровень, продолжая свято верить в непреходящую благость богов и в стойкость родных Афин, способных выдержать все удары. Отсюда и поэтический пафос знаменитых стасимов, и просветленное благоговение, наполняющее финал «Эдипа в Колоне». В мистическом акте вечного успокоения страдальца Эдипа в священной аттической роще Софокл хотел обрести символ единства индивидуума и коллектива, которого уже так не хватало в действительности.
Но в то время как эсхиловский Прометей, сознательно взяв под защиту человеческий род, был готов отвечать за это вечными муками; в то время как Эдип, царствовавший в Фивах, брал на себя ответственность за невольно совершенные преступления,— скиталец Эдип, пришедший умирать в афинский пригород Колон, находил достаточно доводов для того, чтобы эту ответственность с себя снять.
Примечания.
1 Мотив супружеской неверности Тесея присутствовал в Первом «Ипполите» (фр. В по изд. Барретта), откуда он попал К Овидию («Героиды», IV, 59, 113—122) и к Сенеке («Федра». 92—99). Тем более показательно, что в сохранившемся «Ипполите» этот мотив сознательно устраняется.
«Hippolytos».— «Rhdnisches Museum», 111 (1968), S. 156—158.
3 Невольный характер преступления Деяниры сразу же после ее смерти понимает Гилл, который защищает мать от гнева Геракла (akousa, 935; ouch hekousin, 1213).
4 885 cл., 960—972, 1057 ел., 1068 cл.
5 Из обсуждаемых в этой и следующей главе трагедий Еврипида документально датируются только «Троянки» (415 г. до н. э.) и «Орест» (408 г. до н. э.)- Для датировки остальных используются как данные метрического анализа (процент распущении долгого слога в два кратких в ямбических триметрах), так и всякого рода внешние признаки: отражение современных политических событий, пародирование трагедий в. комедиях Аристофана и т. п. По числу распущении (мы приводим данные по ук. соч. Уэбстера) «Андромаха» дает 12% (в трагедиях конца 30-х — начала 20-х годов V века процент распущении не превышает 6,5%), «Гекуба»—14,7%, «Электра» — 17%, «Геракл»—21,5% (в «Троянках»—21,2%). Вместе с тем отчетливая антиспартанская направленность «Андромахи» заставляет относить ее к начальному периоду Пелопоннесской войны; придерживающиеся этой точки зрения исследователи расходятся в деталях, но в целом согласны с датировкой «Андромахи» не позднее, чем 425 г. до н. э.; «Гекубу» датируют чаще всего 424 г. до н. э. «Электру» до недавнего времени было принято датировать 413 г. до н. э., на основании ст. 1347 ел., где Диоскуры объявляют о своем намерении отправиться к берегам Сицилии, чтобы оберегать там от морских бурь корабли. Эти стихи, не имеющие никакого отношения к сюжету трагедии, связывали с настроением афинян, недавно отправивших в Сицилию большой вспомогательный флот. Однако процент распущении в «Электре» значительно меньше, чем в «Елене» (27,5%), относящейся к 412 г. до н. э., и «Ифигении в Тавриде» (23,4%), относимой обычно к 414 г. до н. э. Поэтому мнения ученых о времени создания «Электры» разделились: одни ограничиваются констатацией достаточно широких хронологических границ (421—415), другие называют точную дату (417), третьи предпочитают вернуться к старому взгляду (413). См.: R. Leimbach. Die Dioskuren und das «Sizilische Meer» in Euripides «Elelktra».— «Hermes», 100(1972), S. 190—195). «Геракла» по метрическим соображениям сближают с «Троянками»; с этим согласуется также употребление трохеического тетраметра, впервые встречающегося в трагедиях Еврипида как раз в «Геракле» (855—874) и в «Троянках» (444—461). Таким образом, наиболее вероятная дата «Геракла» — 416 г. до н. э.
6 212, 339—347, 498—501.
—759, 772—780, 801—806, 813 cл.
8 Тесей поддерживает Геракла в его скептическом отношении к богам, ссылаясь при этом на всем известные безнравственные поступки олимпийцев: противозаконные браки, заключение в оковы собственного отца (1316—1319). Бедствие, постигшее Геракла,— тоже не от кого другого, как от супруги Зевса (1311 сл.). И хотя Геракл считает рассказы, позорящие богов, изобретением поэтов (1341—1346), он снова должен признать и себя, и убитых детей жертвой жестокого удара, нанесенного Герой (1392 сл.). Ср. с этим восклицание хора в момент пробуждения Геракла: «О Зевс, за что ты так яростно возненавидел своего собственного сына, за что вверг его в такую пучину бедствий?» (1086 сл.).
9 mania, mainomai: «Аякс», 59, 81, 216, 611; «Геракл», 835, 878, 952,1137, 1189.
10 aischros, aischvnomai: аАякс», 473; «Геракл», 1160, 1384, 1423.
11 eukleia, dyskleia: «Аякс», 436, 465; «Геракл», 1152, 1335, 1370.
«Аякс», 473—480; «Геракл», 1146—1152,1247, 1256 сл., 1301 сл.
13 eugenes, 1227; esihlos, 1335.
14 1353—1357, 1367—1374, 1394 сл., 1411.
16 273, 522, 547 сл., 964, 976.
Эдипа, характеризуются опять же либо как «невольные» (akonta, 240), либо как «испытанные» (266 сл.), либо в конструкции, подчеркивающей, что они «произошли» (gegon' erga, 516), а не «совершены».
18 Об этом говорилось уже в древнем афинском законе Драконта, републикация которого в Афинах имела место как раз в 408/407 г. до н. э. См.: R. В on ner, G. Smith. The Administration of Justice from Homer to Aristotle, v. I. Chicago, 1930, p. 110—125 (текст закона — с. 112 ел.; см. особ, строки 37 cл.); v. II. 1938, р. 203—207.
19 В этой связи очень интересен фр. 265 из еврипидовской трагедии «Авга», где Геракл, овладевший во время празднества тегейской царевной Авгой, чуть не стал причиной гибели ее самой и новорожденного сына. «Вино овладело моим разумом,— объяснял он здесь свой проступок.— Я согласен в том, что обидел тебя, но это была невольная (ouch hekousion) обида». Перед нами — ситуация новой комедии, где насилие, совершенное над девушкой подгулявшим молодым человеком, после надлежащего опознания ведет к счастливому соединению супругов и не требует привлечения виновного к ответу.