Поиск по материалам сайта
Cлово "PHILOSOPHICAL"
Входимость: 1. Размер: 54кб.
Входимость: 1. Размер: 38кб.
Входимость: 1. Размер: 48кб.
Примерный текст на первых найденных страницах
Входимость: 1. Размер: 54кб.
Часть текста: оно использовалось и переосмыслялось потом так широко, что превратилось в наше нынешнее понятие материи, имеющее с античным не много общего. Платон, пытаясь преодолеть пропасть между идеальным и чувственным миром — ведь идея не только во всем противоположна чувственной вещи, она должна еще как- то породить ее, т. е. с ней соприкоснуться,— вводит наряду с умопостигаемым «бытием» и чувственным «возникновением » «третий род» — еще одно первоначало, необходимое условие существования мира («Тимей», 48е — 49а). Это некий абсолютно бескачественный субстрат всех вещей, то, в чем отражается идея и возникают вещи, то, что отличает вещи от идей. Эта «кормилица и восприемница всего сущего» подобна чему-то текучему, без формы, цвета и запаха,— идея сообщает возникающим из него вещам форму, цвет и запах; но она никоим образом не вещество - она бестелесна. Желая подчеркнуть, что все возникает не из нее, а в ней, Платон называет ее «пространством» («Тимей», 52а—в); по сравнению с вещами, беспрестанно изменяющимися, возникающими и погибающими в ней, она — то, что вечно, неизменно и постоянно в этом мире; но и этого нельзя сказать о ней, ибо вечно и неизменно существуют идеи, а она не существует вовсе. Она не постигается ни умом, как идеи, ни чувствами, как вещи. О ней, собственно, вообще ничего нельзя сказать, так как она сама по себе неопределима: будь она хоть чем-нибудь, определенной хоть в каком-нибудь отношении, она не соответствовала бы своему назначению — неискаженно воспринимать любые формы (идеи),— она привносила бы свою собственную форму и перестала бы быть самой собой. Именно в силу этой неопределенности и бесформенности она и непостижима: ни для ума, ни для чувств; Платон усматривает ее с помощью «некоего незаконнорожденного умозаключения»; Аристотель (и вслед за...
Входимость: 1. Размер: 38кб.
Часть текста: Габрокоме и Антии” Ксенофонта Эфесского, написанной во II в. н. э.: главных героев захватывает в плен шайка морских разбойников. Пример сопровождается комментарием: “... едва ли стоит сомневаться, что картина списана с натуры”1. Вопрос о том, насколько можно доверять “художественной литературе” как историческому источнику и, наоборот, насколько и чем последний отличается от первой, весьма не прост и остается открытым для современных исследователей (здесь достаточно упомянуть работы Х. Уайта и П. Рикёра) — особенно остро этот вопрос встает, когда соответствующие “картины” отдалены от нас тысячелетиями. По словам Томаса Грюневальда, анализирующего образы “разбойников” в Римской империи, “когда речь идет о бандитах, римские историки становятся новеллистами; но когда настоящие новеллисты пишут о бандитах, они вовсе не превращаются в социальных историков”2. В этих, отнюдь не претендующих на полноту заметках мы попробуем рассмотреть образы пиратов в греческих любовных романах3 в сравнении с некоторыми “историческими” свидетельствами о них. Но сначала несколько слов об истории пиратства. 1 На пиру у гостеприимных феаков Одиссей начинает рассказ о своих приключениях с эпизода разграбления острова киконов: Ветер от стен Илиона привел нас ко граду киконов, Измару: град мы разрушили, жителей всех истребили. Жен сохранивши и всяких сокровищ награбивши много, Стали добычу делить мы, чтоб каждый мог взять свой участок. (Od. IX 39—41; пер. В. А. Жуковского) Одиссей и его спутники предстают здесь настоящими морскими разбойниками, и о таком же разбое вспоминает почтенный старец Нестор в разговоре с Телемаком, описывая, как ахейцы плавали по морям в поисках добычи (Od. III 105—106); он же...
Входимость: 1. Размер: 48кб.
Часть текста: не только к отдельному человеку, но и к какой-либо эпохе или культуре в целом. Фридрих Ницше полагал, что сны древних греков были пластичны и логичны: при невероятной пластической точности и верности взгляда греков и искренней любви к светлым и смелым краскам, несомненно, придется предположить и в их снах логичную причинность линий и очертаний, красок и групп, сходную с их лучшими рельефами – последовательность сцен, совершенство которых дало бы нам право назвать видящего сны грека Гомером и Гомера видящим сны греком...[1] Сон, как и опьянение, Ницше считает художественными силами самой природы; первая связана с Аполлоном, вторая с Дионисом. Однако известные нам представления греков о снах и, в частности, об отношениях Аполлона с онейромантикой (гаданием по снам), говорят совсем о другом: сны хтоничны. Еврипид так рассказывает о борьбе Аполлона за владычество над дельфийским святилищем[2]: когда Аполлон вытеснил из него дочь Земли Фемиду, Земля породила сновиденья, показывающие гадателям, что было и что будет, и оракул перестал быть нужным; Аполлон взмолился Зевсу, и тот как-то ослабил пророческую силу снов[3], благодаря чему оракул Аполлона вернул свою влиятельность. Гадание по сновидениям, посылаемым Геей, противопоставляется прорицаниям Пифии, вдохновленной Аполлоном: первое представляется как хтоническое, сопряженное с гневом...